Так мы и сделали. Обошли здание по периметру, вместе осмотрели его облезлые стены, грязные или разбитые стекла, рассыпающиеся деревянные колонны и балки, расколотую плитку в ванных. Бильярдные столы, которые непостижимым образом никто не украл за эти шесть лет: в этих комнатах, потемневших и грязных от времени, яркое сукно столов сияло, как драгоценный камень. Бассейн без воды, полный сухих листьев, древесной коры и веток, принесенных ветром. Гараж, в котором гнила коллекция старинных автомобилей – ободранная краска, вмятины, разбитые фары, пропавшие подушки и сиденья – превратившиеся в причудливый пружинно-рессорный рельеф. Нам вспомнилось, что по легенде один из автомобилей, «понтиак», принадлежал когда-то Аль-Капоне, а другой – Бонни и Клайду. А потом мы увидели еще один, простой и дешевый, и цены ему не было: это был знаменитый «Рено 4», на котором молодой Пабло Эскобар еще до своих кокаиновых богатств участвовал в местных соревнованиях в качестве начинающего пилота. «Кубок Рено 4» – так назывался этот любительский турнир. Имя Эскобара впервые появилось в колумбийской прессе задолго до самолетов, бомб и споров об экстрадиции: он был провинциальный пилот из страны, которая была провинцией для всего остального мира. Молодой наркоторговец, чье имя прогремело по причинам, не связанным с его тогда еще только зарождавшимся бизнесом. Автомобиль стоял перед нами, спящий, разбитый, побежденный временем и запустением: облупленная белая краска, поцарапанный кузов – мертвый зверь, пожираемый червями.
И вот что странно: все это мы осматривали в тишине. Мы частенько переглядывались, но ни разу не произнесли ничего длиннее междометия, быть может, оттого, что увиденное пробуждало в нас разные воспоминания и разные страхи, и каждому из нас казалось безрассудством или даже дерзостью вторгаться в прошлое другого. Потому что это оно и было – наше общее прошлое, оно незримо витало здесь, будто ржавчина, пожирающая двери автомобилей, колесные диски, крылья, приборные доски и рули. А вот прошлое самой асьенды нас особенно не занимало: все, что здесь происходило, все заключенные сделки, все загубленные жизни, все буйные вечеринки и спланированные теракты – все это были декорации, задний план. В какой-то момент мы оба решили, что увидели достаточно, и, не сговариваясь, направились к машине. И вот что я помню: Майя вдруг взяла меня под руку, просунула руку мне под локоть, как делали женщины в прежние времена, и этот старомодный жест вдруг показался мне неожиданно интимным.
И тут начался дождь.
Мелкая морось сменилась крупными каплями, а потом буквально за несколько секунд небо стало серым, как ослиное брюхо, и прежде, чем мы успели спрятаться под крышей, на нас обрушился ливень.
– Черт, вот и погуляли, – сказала Майя.
К ниссану мы подбежали уже насквозь мокрые. Мы бежали, подняв плечи, пряча лицо от дождя в сгибе локтя, передняя часть джинсов вся вымокла, а задняя, совсем сухая, казалось, была сшита из другой ткани. Стекла тут же затуманились от жара нашего дыхания, и Майе пришлось достать из бардачка упаковку салфеток и протереть переднее стекло, чтобы нам не въехать в первый же столб. Майя включила обдув, открыла вентиляционную решетку, и мы медленно тронулись. Но не успели мы отъехать и на сто метров, как Майя резко затормозила, стремительно опустила стекло, и я со своего штурманского места наконец увидел то, что видела она: в тридцати шагах, на полпути между ниссаном и прудом, стоял бегемот и сурово глядел на нас.
– Какая красота, – сказала Майя.
– Красота? – переспросил я. – Это самый уродливый зверь на свете.
Но Майя не обратила внимания на мои слова.
– Мне кажется, она еще не выросла. Это ребенок, совсем еще малышка. Может, она потерялась?
– А откуда вы знаете, что это самка?
Но Майя, не обращая внимания ни на дождь, ни на деревянный забор, отделявший ее от зверя, уже вылезла из машины. Шкура у бегемотихи была темно-серая и переливалась, – а может, это мне в сумерках почудилось. Капли ударялись о нее и отлетали, будто от стекла. Бегемот – самец или самка, взрослая особь или детеныш – невозмутимо смотрел на нас, а точнее, на Майю, которая в свою очередь глядела на него, прижавшись к забору. Не знаю, сколько они так стояли; минута или две в тех обстоятельствах тянулись очень долго. Вода стекала по Майиному лицу, вся ее одежда окрасилась в один неопределенный цвет. Наконец бегемот принялся с усилием разворачиваться, будто танкер в море, я увидел его в профиль и поразился длине его туловища. Потом он повернулся к нам мощным задом, струи воды скользили по гладкой блестящей шкуре. Он удалялся, теряясь в траве. Лапы его были скрыты сорняками, и мне казалось, что он не уходит, а просто постепенно уменьшается. Когда он вошел в воду, Майя вернулась в машину.
– Сколько же они так протянут? – сказала она. – Их тут не кормят и не лечат. Это наверняка очень дорого.
Она не ждала от меня ответа, это было очевидно, просто думала вслух. А я не мог не вспомнить замечание, похожее на это и содержанием, и даже формой, которое услышал давным-давно, когда мир, по крайней мере, мой мир, был другим, когда я еще чувствовал себя хозяином собственной жизни.
– Рикардо однажды сказал то же самое. Так я с ним и познакомился – услышал, как он жалеет животных из этого зоопарка.
– Неудивительно, – сказала Майя. – Он переживал за животных.
– Говорил, что они ни в чем не виноваты.
– И так оно и есть. Я почти не помню отца, но вот это помню. Как он ухаживал за лошадьми. Как гладил мамину собаку. Как отчитывал меня за то, что я вовремя не покормила броненосца. Вот и все, что я помню по-настоящему. Все остальное я выдумала. Представляете, Антонио, фальшивые воспоминания? Самое печальное, что может случиться с человеком, – это выдумывать себе фальшивые воспоминания.
Она говорила в нос, но может, виновата была смена погоды. В глазах у нее стояли слезы, а может, это была дождевая вода, она стекала у нее по щекам, блестела над губой.
– Майя, – спросил я, – за что его убили? Я знаю, этого кусочка головоломки не хватает, но все-таки – как вы думаете?
Она уже завела ниссан, и мы направлялись к выезду, рука Майи лежала на рычаге передач, по ее лицу и шее стекала вода.
– За что, Майя? – настаивал я.
Не глядя на меня, не отрывая глаз от помутневшего переднего стекла, Майя произнесла четыре слова, которые я уже столько раз слышал от других: «Что-то он такое сделал». Но на сей раз эти слова показались мне недостойными того, что знала Майя.
– Да, – ответил я, – но все же? Неужели вы не хотите знать?
Майя посмотрела на меня с жалостью. Я собирался что-то добавить, но она бросила:
– Послушайте, мне неохота больше разговаривать.
Черные дворники елозили по стеклу, сметая воду и прилипшие листья.
– Я хочу немного помолчать, я устала от разговоров. Достало меня разговаривать, ясно, Антонио? Мы слишком много разговариваем. Хочу побыть в тишине.
Так что мы в тишине доехали до входа, проехали под бело-синим самолетом и в тишине свернули налево, к Ла-Дораде. В тишине двигались по дороге, над которой смыкались кроны деревьев; они не пропускали света, зато в дождливые дни облегчали задачу водителям. В тишине мы выехали из-под этой импровизированной крыши, в тишине разглядели желтые перила моста над Магдаленой, в тишине переехали на другой берег. Река ершилась под струями ливня, она была не гладкая, как шкура бегемота, а морщинистая, как спина огромной спящей рептилии. На одном из островков мокла белая моторная лодка. Майе было грустно; ее печаль заливала салон, словно запах нашей промокшей одежды; я мог бы сказать ей что-нибудь, но не стал. Я хранил молчание: она же хотела побыть в тишине. И вот, посреди этого вынужденного молчания, под шум дождя, бившегося о железную крышу ниссана, мы проехали через пункт оплаты и направились на юг – путь лежал мимо скотоводческих асьенд. За два долгих часа небо потемнело, но на сей раз не из-за низких грозовых туч, а потому что нас застигла в дороге ночь. Когда фары ниссана осветили белый фасад дома, вокруг стояла кромешная тьма. Последнее, что мы увидели, были глаза немецкой овчарки, блеснувшие в свете фар.
– Никого нет, – сказал я.
– Конечно, сегодня же воскресенье.
– Спасибо за эту поездку.
Но Майя ничего не ответила. Она вошла в дом и принялась снимать мокрую одежду. Она обходила мебель, не зажигая света, слепая по собственному желанию. Я шел за ней или за ее тенью. Я чувствовал: она хочет, чтобы я шел за ней. Мир был черно-синий, он состоял не из предметов, а из контуров; одним из этих контуров был силуэт Майи. В моей памяти это она взяла меня за руку, а не наоборот, а потом произнесла: «Я устала спать одна». Кажется, она сказала мне что-то еще, очень простое и понятное: «Сегодня ночью я не хочу быть одна». Я не помню, как подошел к Майиной постели, но прекрасно помню, как сел на кровать, рядом с тумбочкой с тремя ящиками. Майя обошла кровать, и ее силуэт проступил на стене, напротив зеркала на дверце шкафа. Мне почудилось, что она смотрится в зеркало, а ее отражение глядит на меня. Находясь в этой параллельной реальности, в этой молниеносной сцене, развернувшейся в мое отсутствие, я лег в постель и не стал сопротивляться, когда Майя легла рядом и ее руки стали расстегивать на мне одежду; ее руки, запятнанные солнцем, вели себя, будто мои собственные, действовали столь же естественно и ловко. Она поцеловала меня, и я почувствовал ее дыхание, чистое и в то же время усталое, как бывает в конце долгого дня, и мне пришла в голову нелепая мысль, которую к тому же невозможно было проверить: эта женщина уже давно никого не целовала. А потом она перестала меня целовать. Майя тщетно трогала меня, потом тщетно взяла в рот мой член, и ее язык заскользил по нему тихо и тщетно, а потом она сдалась, ее губы вновь прижались к моим, и только в этот момент я заметил, что она голая. В темноте ее заострившиеся соски казались темно-фиолетовыми – таким видится красный цвет ныряльщикам в морских глубинах.