я? О чем думала Элейн в ту минуту?
Запись излучала тревогу. Электрический голос посылал пилотам отчаянные предупреждения: Terrain, terrain.
– Я думала об этом тысячу раз. Я очень четко объяснила ей, что не хочу его видеть, что папа умер, когда мне было пять, и так будет всегда, и ничто этого не изменит. В моей жизни дела обстоят так, и пусть никто даже не пытается что-то в ней менять. Поздно. А потом я тяжело заболела. Несколько дней держалась высокая температура, а я все равно ходила на пасеку, просто из страха, что приедет папа и застанет меня дома. О чем она тогда думала? Думала – а может, стоит попробовать? Что папа очень любил меня, любил нас, и что, может, стоит попробовать. Потом она снова позвонила, стала оправдывать то, что сделал папа, говорить, что тогда все было иначе. Что все они были такие наивные. Она не сказала – невинные или невиновные. Наивные. Вы же чувствуете разницу? Ну, неважно. Как будто в нашей стране вообще существует такая вещь, как невиновность… В общем, тогда-то мама и решила прилететь и уладить все при личной встрече. Она сказала, что прилетит первым же рейсом, и если ее собственная дочь решит ее застрелить – что ж, так тому и быть. Так она и сказала – «моя собственная дочь». И что она не может больше жить в сомнениях, не зная, что могло бы из этого выйти. Ох, вот уже эта часть начинается. Невероятно, как же больно, даже сейчас, спустя столько времени.
– Вот дерьмо, – говорит на пленке пилот.
– Как же больно, – говорит Майя.
– Давай, давай, – говорит пилот. – На себя.
– Самолет падает, – говорит Майя.
– На себя, – говорит капитан на записи черного ящика.
– Все нормально, – говорит второй пилот.
– Они погибнут, – говорит Майя, – и сделать ничего нельзя.
– На себя, – говорит капитан. – Потихоньку, потихоньку.
– А я даже попрощаться не успела, – говорит Майя.
– На себя, давай, – говорит капитан.
– Окей, – говорит второй пилот.
– Откуда же мне было знать? – говорит Майя. – Откуда я могла знать, Антонио?
А капитан:
– На себя, на себя, на себя.
Прохладный ночной воздух наполнился ее плачем, нежным и тихим, и пением первых птиц, и шумом, от которого происходят все звуки в мире. Шумом жизней, которые исчезают, проваливаясь в пустоту; шумом, с которым обрушился на землю, на Анды, рейс 965; шумом, который каким-то нелепым образом оказался и шумом жизни Лаверде, навечно связанной с жизнью Элены Фриттс. А моя собственная жизнь? Разве она в тот самый миг не устремилась к земле, разве не был тот шум шумом моего собственного падения, которое началось ровно в ту секунду, хоть я и не знал об этом? «Значит, ты тоже явился с неба. А с какой планеты?» – спрашивает Маленький принц у летчика, который потом расскажет его историю. Я подумал, что да, я тоже упал с неба, но моему падению не было свидетелей, от него не осталось черного ящика, как и от падения Рикардо Лаверде: такие технологии – чрезмерная роскошь для человеческой жизни.
– Майя, как так вышло, что мы с вами это слушаем? – спросил я.
Она молча посмотрела на меня – в глазах слезы, на губах горечь. Я решил, что она не поняла.
– Я имею в виду… Как к вам попала эта запись?
Майя глубоко вздохнула.
– Он всегда любил карты, – произнесла она.
– Что?
– Карты, – повторила она. – Он всегда любил карты.
Рикардо Лаверде всегда любил карты. Он всегда хорошо учился, в школе был одним из первых учеников, но лучше всего ему удавались географические упражнения – рисовать карандашом, пером или капиллярной ручкой на кальке или на вощеной бумаге. Рисовать карты Колумбии. Ему нравилась внезапная прямизна амазонской трапеции, мягкий изгиб тихоокеанского побережья, похожий на лук без стрелы, он мог по памяти изобразить полуостров Ла-Гуахира и с завязанными глазами без раздумий воткнуть в карту булавку на месте Колумбийского массива, как другие умеют приделывать хвост ослу[116]. За всю свою школьную жизнь Рикардо получал выговоры за поведение, лишь когда класс рисовал карты: он быстро заканчивал свое задание, а в оставшееся время рисовал карты одноклассникам за пятьдесят сентаво, если проходили административно-политическое деление Колумбии, или за одно песо, если речь шла о гидрографической карте или о карте климатических зон.
– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил я. – При чем тут это?
Вернувшись в Колумбию после девятнадцати лет в тюрьме, он принялся искать работу и, конечно, начал смотреть в сторону самолетов. Он стучался в разные двери – аэроклубы, летные курсы – но все двери оказались для него закрыты. И вдруг его озарило: он обратился в Институт картографии имени Агустина Кодацци. Рикардо сдал экзамены и уже через две недели пилотировал двухмоторный «Коммандер 690А», экипаж которого состоял из капитана, второго пилота, двух географов, двух техников и затейливого оборудования для аэрофотосъемки.
Вот чем он занимался в последние месяцы своей жизни: вылетал ночью из аэропорта Эль-Дорадо и бороздил колумбийское воздушное пространство, а тем временем камера в задней части самолета делала снимки 23 на 23, которые после основательной обработки в лаборатории и каталогизации должны были оказаться в атласе, из которого тысячи детей узнают, как называются притоки реки Каука и откуда начинается Западная Кордильера.
– Может, и наши дети будут когда-нибудь по такому учиться, – сказала Майя. – Если у нас будут дети.
– Они будут учиться по фотографиям Рикардо.
– Так приятно думать об этом, – сказала Майя. И добавила: – Папа очень подружился со своим фотографом.
Его звали Ирагорри, Франсиско Ирагорри, но все называли его Пачо.
– Тощий такой, примерно нашего возраста, с младенческим личиком: румяные щечки, вздернутый носик, на лице ни волоска.
Майя нашла его и пригласила в Лас-Акасиас в начале 1998-го года. Он рассказал ей, как прошла последняя ночь Рикардо Лаверде.
– Они всегда летали вместе, после полета выпивали по пиву и расходились, а через две недели встречались в институтской лаборатории и вместе работали над фотографиями. Точнее, Ирагорри работал, а мой отец наблюдал за ним и учился. Проводить фотоконтроль. Анализировать снимки в 3D. Использовать стереоскопический визир. Отец радовался всему этому, как ребенок, сказал мне Ирагорри.
За день до гибели Рикардо Лаверде пришел в лабораторию поговорить с ним. Было уже поздно. Ирагорри догадался, что это не рабочий визит. Ему хватило пары фраз и пары взглядов, чтобы понять, что пилот хочет попросить у него денег взаймы: ничего нет проще, чем предугадать просьбу о финансовой помощи. Но он и предположить не мог, зачем эти деньги Лаверде: тот собирался купить пленку, запись черного ящика самолета. Лаверде объяснил Ирагорри, о каком рейсе идет речь и кто там погиб.
– Деньги нужны были для чиновников, которые пообещали раздобыть запись, – сказала Майя. – Видимо, не так уж это и сложно, если у тебя есть связи.
Проблема была в сумме: Лаверде нужна была куча денег, гораздо больше, чем люди обычно носят при себе, больше, чем можно снять за раз в банкомате. Так что приятели, пилот и фотограф, приняли следующее решение: они останутся в Географическом институте имени Агустина Кодацци, переждут в темной комнате или в помещениях для обработки, займутся разбором контактных копий, доделают отложенную работу, исправят ошибки в координатах, а около половины двенадцатого ночи направятся к ближайшему банкомату, чтобы дважды снять максимальную разрешенную сумму: один раз до полуночи и еще раз – после. Так они и поступили: перехитрили машину, несчастного робота, который не понимает ничего, кроме цифр. Так Рикардо обзавелся необходимой суммой.
– Все это мне рассказал Ирагорри. Это было последнее, что мне удалось найти, пока не выяснилось, что отец был не один, когда его застрелили.
– Пока вы не узнали обо мне.
– Да.
– Но мне Рикардо никогда не рассказывал об этой работе. Ни о картах, ни об аэрофотосъемке, ни о «Коммандере».
– Никогда?
– Никогда. И не то чтобы я не спрашивал.
– Ясно, – сказала Майя.
Ей было ясно что-то, что от меня ускользало. За окном гостиной уже обозначились деревья, силуэты ветвей нарисовались на темном фоне той долгой ночи, да и в доме вещи, окружавшие нас, уже начинали жить своей обычной дневной жизнью.
– Что вам ясно? – спросил я.
Майя выглядела уставшей. Мы оба устали, подумал я. И еще – подумал, что у меня под глазами такие же серые синяки, как у Майи.
– Когда Ирагорри приехал, он сел вот сюда. – Она указала на пустое кресло возле умолкнувшего музыкального центра. – Остался только на обед. Не попросил меня рассказать ему что-то взамен, не интересовался бумагами, которые остались от моей семьи. Не спал со мной, ничего такого. – Я опустил взгляд и почувствовал, как она сделала то же самое. Она прибавила: – По правде говоря, вы, друг мой, воспользовались ситуацией.
– Простите, – сказал я.
– Не знаю, как это вы не помираете от стыда.
Майя улыбнулась; в голубом утреннем свете я увидел ее улыбку.
– Я отлично помню: нам как раз принесли сок из луло[117], потому что Ирагорри не пьет, он добавил ложку сахара и стал не торопясь его размешивать, когда мы добрались до момента с банкоматом. И тут он сказал, что он, конечно, одолжил денег моему отцу, но вообще-то эти деньги ему были не лишние. И поэтому он спросил моего отца: послушайте, Рикардо, не обижайтесь, но мне нужно знать, как вы сумеете отдать долг. И отец, опять же по версии Ирагорри, ответил ему: об этом не беспокойтесь, я нашел работу и скоро получу хорошие деньги. Долг вам верну с процентом.
Майя встала с дивана, подошла к столику, на котором стоял музыкальный центр, и включила перемотку. Тишина наполнилась этим механическим шепотом, монотонным, как журчание воды.
– Эта фраза – как дыра, через которую все утекает, – сказала Майя. – «Я нашел работу, – сказал отец Ирагорри, – скоро получу хорошие деньги». Всего несколько слов – а как они переворачивают все внутри.