Так началась Катина жизнь в удивительном старинном доме.
По вечерам все трое пили чай в большой комнате. Стол стоял посредине, под круглым голубым абажуром, на потертой расписной клеенке пузатый фарфоровый чайник, накрытый полотенцем, баранки, сахар и закуски — оставшиеся после обеда пельмени или беляши. Впрочем, пельмени, как правило, делали по праздникам, а в будние дни доедали остатки, но так как в здешних краях любили готовить обильно, остатков после воскресного обеда хватало на всю неделю.
Кате было хорошо с этими людьми, но все же она тайно тосковала, и смутное беспокойство все время мучило ее. Она часто хмурилась, то и дело поглядывала на себя в зеркало, поглаживала руками живот, щупала талию. Это не ускользало от зоркого взгляда Александры Нестеровны. Старуха деликатно делала вид, что ничего особого не замечает, старалась отвлечь и подбодрить девушку. Но такую игру старая женщина не могла выдержать долго, привыкшая к прямодушию и откровенности, она то тихо рассмеется добрым смешком, то запросто скажет:
— Чо брови-то нахмурала? Будешь все время суровиться, так и дитя сердитое родится. Ты поулыбчивей живи да песни веселые пой. Вон у тебя какое лицо приятное, не всякой царице такое дается. Одно слово — красавица. Тебе, поди, не один мужик в любви объяснялся? У кого хошь голова закружится. Ой, девка! Многих с ума свела?
— Один у меня был, да и от того только горе. Всю голову дурью забила. Хитрые они, мужики.
— Любила его?
— Не знаю.
— Значит, не любила, коль не знаешь. Любовь, она, как оспа, на всю жизнь печать кладет. А если нет печати, значит, не было оспы.
— Легко вам рассуждать. Вы небось давно забыли, что она такая за штука — любовь. Вон сколько вам лет!
Катя шутливо посмотрела на Александру Нестеровну и засмеялась.
— Не обижайтесь, я так, сдуру болтнула. А ежели вправду, так в самом же деле. Разве можно помнить про любовь всю жизнь? Честно скажите, вспомните, про себя…
Александра Нестеровна добродушно смотрела на Катю, покачивая седой головой, улыбалась.
— Какая я была в молодые годы, в другой раз расскажу, если захочу. А теперь только вот что знай, дочка милая. Никогда я не была такой, как ты, трусихой и ничего не боялась. Твоя беда, это — тьфу! Подумаешь, какое горе! Я бывала в таких переплетах, что тебе и не снилось. Да ты и не гляди на меня, не равняйся, своей жизнью живи и воюй, не давайся в обиду ни богу, ни дьяволу.
— Если бы все так просто, — обиделась Катя. — А у меня каждый день новости. Человек же растет во мне. Послушала вас всех, согласилась, оставила, а теперь страшно подумать. Что буду делать, когда все свершится? Кому я нужна с ребенком на руках?
Катя готова была заплакать, зашмыгала носом, уши ее покраснели, губы смешно оттопырились.
Александра Нестеровна поймала Катину руку, начала гладить своими холодными, жесткими ладонями.
— Да что ты опять про свое? Говорено с тобой, переговорено. Нечего назад пятиться, решено так решено, нельзя иначе. И запомни мое слово, я зря не скажу: с людьми не пропадешь. Живи у нас, и все тут, а дальше жизнь укажет, куда двинуться. У тебя вон и руки золотые, Маруся не нахвалится твоей работой, и сама я вижу, какая стоящая девка. Не вешай носа. Не останешься без куска хлеба и дитенка вырастишь. И вид у тебя неотразимый, среди путевых мужиков покажешься, так перебьются из-за тебя, как петухи на ярмарке. Я еще на твоей свадьбе попляшу.
Александра Нестеровна залилась хрипловатым смешком, хлопнула Катю по коленке.
— Старинные танцы знаешь?
— Вальс умею. А больше люблю современные.
— Ладно, потопчемся по-нынешнему. Лишь бы музыка громко играла, чтобы пьяных мужиков передюжить, а то, известно, как они на свадьбах, перепьются и горланят на всю округу. Ты не смей сомневаться, перестань стягивать живот юбками да поясами, пускай растет.
Вечера еще были длинные, хоть день уже заметно и убывал. Придя с работы, Катя переодевалась, накидывала просторную шерстяную кофту, отдыхала. В выходные дни сидела дома, не выскакивала лишний раз на улицу, чтобы меньше показываться людям. Правду сказать, Катя боялась встретить знакомых из поселка, не желала расспросов, удивленных восклицаний, сочувственных вздохов. Может, поэтому она закутывала голову шелковым платком так, что только одни глаза виднелись, и быстро бегала на работу и с работы, выбирая дорогу по глухим переулкам, обходила людные улицы. В свободное время бродила по квартире, разглядывала фотографии на стенах, щупала старинные бронзовые подсвечники, тяжелые чугунные статуэтки: одна статуэтка изображала всадника на коне, другая — охотничью собаку. Открывала крышку дряхлого разбитого пианино, трогала пальцем клавиши, прислушивалась к дребезжанию расслабленных струн. Иногда жалела, что не умеет играть, хотелось разбудить тишину громким музыкальным аккордом или какой-то грустной, душевной мелодией. Она с интересом перебирала стопку пожелтевших от времени листов с нотами старинных романсов.
— «Отцвели уж давно хризантемы в саду»…
— Это моя подруга пела, — говорила Александра Нестеровна. — Учительницей была. И пианино ее. Жили мы здесь вместе годов пять. Муж мой на гражданской погиб. Трудно мне было одной с детьми. Я и приняла к себе подругу, поскольку ее муженек с беляками ушел, а она за Советскую власть стояла. Потом она от тифа померла. Давно, право, сколько лет прошло!
В углу на этажерке стоял поблекший синий патефон с никелированной ручкой. Тоже дряхлый свидетель прошлого. Интересно, играет или нет?
— Сто лет не заводили, — усмехнулась старуха, кивая на патефон. — В тридцать пятом году подарили мне эту забаву в железнодорожной больнице за ударную работу. Берегу как память. В Отечественную без куска хлеба сидела, а подарок не продала, сохранила для внуков. Так он, Сереженька, Марусин сын, когда школьником был, заводил, бывало, а после забросил: радио, говорит, лучше. А теперь в армии служит. Может, заведешь, чего-нибудь нахрипит?
Катя щелкнула металлической застежкой, открыла крышку. Взяла из небольшой стопки пластинку, поставила на диск. Подергала за какой-то рычажок, диск даже не пошевельнулся.
— Чего это он? Заржавел?
— А ты ручкой покрути, как трактор заводится. Вот в эту дырку воткни.
Ручка заскрипела, внутри, что-то щелкнуло. Диск закрутился, и Катя осторожно опустила мембрану на пластинку. Раздался хрип, стук, цокот копыт, потом послышались звуки инструментов, запел хор:
Полюшко-поле,
Да полюшко — широко поле,
Ехали да по полю геро-ои,
Эх, да Красной Армии герои…
— Поет! — обрадовалась старуха. — Я думала, совсем лишился голоса, а он шумит.
Катя с удивлением смотрела на патефон, как на старомодную игрушку.
— Смешная штука. Музей!
— Поставь на место, — сказала старуха. — Пускай живет, никому не мешает.
Были в этой квартире и полки с книгами. Все больше старинных книг дореволюционного издания, попадались и новые, несколько томов Горького, «Молодая гвардия» Фадеева, «Тихий Дон» Шолохова, басни Михалкова, «Блокада» Чаковского, «Вишневый омут» Алексеева, «Щит и меч» Кожевникова, «Капля росы» Солоухина. Два-три журнала, медицинские сборники, брошюры с портретами киноартистов. Все было сложено в одном месте, в Сережиной комнате в небольшой нише напротив окна. Тут же стоял письменный столик, а над ним висел в темной раме большой портрет Пушкина.
Переселившись на время в комнату сына, Мария Ивановна оставляла дверь открытой, прикрывала только на ночь, когда ложилась спать. Показывая комнату Кате, она просто сказала девушке:
— Ты заходи, когда тебе нужно, не стесняйся. Бери любую книгу, читай, они для этого существуют. Тут всякие есть, от моего отца остались, потом я сама покупала, и Сережины есть, он тоже любитель. Бывало, засядет за книжку, всю ночь просидит.
На работу Катя ходила в дни дежурства Марии Ивановны. Так было удобно и совсем не боязно, если что-нибудь сделает не так, как надо, никто не поругает, если чего не знает, спросит у Марии Ивановны, та терпеливо объяснит и покажет. А впрочем, все вышло легко и просто, Катя была сообразительная, быстро усвоила нехитрое дело. К одному никак не могла привыкнуть — к виду беременных женщин, особенно молоденьких. Как встретит такую, проводит в кабинет и обязательно спросит по дороге:
— Рожать будете?
— А как же? Известное наше бабье дело.
Случилось так, что ни одна из женщин за все Катины дежурства не отказывалась рожать, всем хотелось иметь детей, все были рады, когда докторша говорила, что все в порядке, можно не волноваться. Это успокаивало Катю, отгоняло от нее грустные мысли, страх постепенно рассеивался, на душе становилось светлее, она реже хмурилась, чаще улыбалась, смелее ходила по улице.
Мария Ивановна незаметно приглядывалась к Кате, не докучала ей лишними расспросами, понимала девушку с полуслова. Она видела, с каким участием Катя приводит в кабинет и провожает женщин, как бережно поддерживает под руку молоденьких, пришедших на прием к врачу в первый раз, чувствуя себя равной и такой же счастливой.
«Молодец Катюша, оживает, как травинка на весеннем солнышке, — с облегчением думала Мария Ивановна, любуясь девушкой. — Не сорвалась бы, удержать ее надо, все образуется, сама же спасибо скажет. Какая, право, красавица, и добрая душа».
Однажды Мария Ивановна во время осмотра больной, принимая от Катюши судок с прокипяченным инструментом, заметила, как у девушки дрожат руки. Она молча посмотрела на Катю, увидала слезы в ее глазах, укоризненно качнула головой. Катя отвернулась и вышла. Мария Ивановна взглянула в окно, куда перед этим смотрела Катя. Совсем близко по аллее шла молодая женщина и рядом с ней мужчина. Он нес на руках ребенка в синем одеяльце, видно только что из родильного отделения. Оба радовались, смеялись, отворачивая уголок одеяла, поглядывали на лицо младенца, прижимаясь друг к другу. Мужчина был высокий, сильный, уверенно и твердо шагал, а хрупкая, тонкая женщина слабой рукой держалась за плечо мужа, поспешала рядом, счастливая, с сияющим лицом.