Евгений Сергеевич возвращался домой с чувством подспудной тревоги. От всего, что совершил он сегодня, в его душе не было покоя и удовлетворения. Он ехал на самой большой скорости, и ему хотелось ехать еще быстрее.
Дорога была свободной, и в свете ясного дня хорошо просматривалась даль, не заслоняемая ни лесом, ни взгорьем. В воздухе носился запах сена и прелых листьев, было так тепло и тихо, как бывает в лучшие дни на исходе лета в преддверии осени. Казалось, вся природа дремала и нежилась под непалящим ласковым солнцем.
У въезда на Окружную московскую автостраду Евгений Сергеевич убавил скорость и, приближаясь к повороту, увидал на обочине вишневую легковушку. Притормозил, остановился. Что за чудо? Тот самый «жигуленок», умытый и почищенный им накануне? Вон какой славный и свежий блестит на солнце. И обезьяна с оранжевыми глазами и красным задом покачивается за ветровым стеклом. А где же хозяйка?
Он осмотрелся вокруг и увидал в стороне на полянке у маленького пруда хозяйку машины и ее дочь. Они обе были в купальных костюмах, весело играли с мячом, звонко выкрикивали какие-то слова и смеялись. Видимо, перед въездом в Москву им захотелось напоследок искупаться в пруду, побегать по траве, погреться на солнце. Им было хорошо, они увлеклись игрой и совсем не замечали, что делается на дороге.
Евгений Сергеевич стоял на обочине под деревом, долго смотрел на молодую женщину и девочку. Доносящиеся до него веселые крики и смех почему-то раздражали Евгения Сергеевича. На яркой зеленой траве четко вырисовывалась фигура женщины, было видно, как она изящно изгибалась и прыгала за мячом, с наслаждением падала на траву, легко поднималась и опять неслась за мячом, ловила его и подкидывала и снова бежала, резко останавливалась, прыгала вверх, вскидывая тонкие руки над головой. Евгений Сергеевич смотрел на нее и вспомнил сказанные ею слова:
— Я ничего не умею делать. Загляните в мотор. Помойте машину… Я заплачу.
Ему хотелось крикнуть что-нибудь неприятное, злое. Побежать на поляну, остановить игру, отплатить за то, что она посмеялась над ним и теперь беззаботно резвится, как бабочка на лугу. А завтра посмеется над другим и другому заплатит и будет опять веселиться? Он решительно прыгнул через кювет. Однако, сделав два шага, вернулся назад, будто что-то потянуло его. Он вдруг наклонился над кюветом, увидел воду и, загребая пригоршнями мокрую грязь, стал неистово кидать ее на чистенький кузов вишневого «жигуленка», залепил все бока, стекла, багажник, капот. Кидал и кидал грязь так зло и яростно, как мечут стрелы во врага, отчаянно скреб мокрую землю и черпал воду, пока не вычерпал всю лужу из кювета.
Словно любуясь на дело своих рук, он присел на колени перед кюветом, наскреб еще одну горсть грязи и ляпнул в ветровое стекло чужого «жигуленка» прямо перед уродливой рожей обезьяньего чучела.
Отвернувшись, спокойно сел в свою машину и уехал.
Памятник солдатуРассказ
Весной Антонина поехала в Харьков к двоюродной сестре Марфе, которая жила у сына, нянчила внуков. Сестры виделись редко, может, раз в пять лет, но когда собирались вместе, долго не могли расстаться, вспоминали свое детство, родню, знакомых, говорили о тех, кто погиб на войне и кто остался живой. Перебирали в памяти сотни имен, и старых и молодых, и тех, кого знали лично, и тех, о ком слыхали от других. Сколько бы ни жила Антонина у Марфы, каждый день у них начинался вопросом:
— А помнишь?..
И они вспоминали. Трудно сказать, кто больше спрашивал, а кто больше рассказывал. Вопросы и ответы были только формой разговора, длившегося без конца, с вечными повторениями и мелкими подробностями, давно забытыми, не имеющими, казалось, никакого значения. Нынешняя же жизнь как бы текла мимо их сознания. Обо всем сегодняшнем говорили они между прочим, почти механически, коротко и сухо, будто не желали растрачивать сил и копили их для разговоров о прошлом.
Сестры вставали рано, прибирали комнаты, ели, пили, варили обед, стирали белье, кормили внуков, к вечеру укладывали их спать и сами ложились, чтобы наутро снова проснуться и начать разговор: «А помнишь?» И опять вспоминали… вспоминали… Говорили о прошлом обстоятельно, длинно, подробно, с завидной горячностью и неутомимостью.
Антонина осталась одна, когда ей еще не было и сорока лет. Война, как черная туча, затмила все, налетела на ее гнездо, разорила дотла, разбросала семью. Свекор со свекровью погибли в поле под бомбежкой, пыталась спасти колхозный хлеб, сгорели вместе со снопами пшеницы. Муж Антонины ушел на войну и был убит в сражении на Днепре, о чем написал ей сосед, бывший с ее мужем в том самом бою.
Был у Антонины единственный сын Андрей, которому как раз летом сорок первого года исполнилось восемнадцать лет. И его проводила Антонина на фронт с материнским благословением. Осталась одна в пустом доме, в разоренной деревне, терпеливо ждала победного дня, твердо верила, что ее сын, как и все другие солдаты, воюет храбро и беззаветно. Эта вера помогла Антонине перенести тяжкое бремя фашистской оккупации, дала силы выжить, дождаться светлых дней.
Как-то зимой сорок пятого года, когда уже началась оттепель, она получила письмо от сына. Он писал, что находится в полном здравии, воюет на немецкой земле, добивает фашистского зверя. Эти слова навсегда запомнились Антонине. А сын так и не вернулся с войны…
Война опалила и Марфину жизнь, да так горячо и нещадно, что ничем не поправить и не заживить жестоких ран. При немцах Марфу посадили в тюрьму и замучили бы до смерти, если бы она не убежала с другими людьми в плавни, а оттуда пешком подалась в Крым. Во время облавы фашисты стреляли в нее и ранили в плечо. Рана со временем зажила, но правая рука высохла и уже много лет висит как плеть.
Сын Марфы Степан в начале войны учился в ремесленном и эвакуировался вместе с заводом куда-то в Сибирь, а куда именно — Марфа не знала и только после войны чудом разыскала его. Степан оказался в Харькове, работал на заводе.
Из всех родных, оставшихся в живых, самая близкая Марфе была Антонина — двоюродная сестра по отцу, с которой она была дружна, когда жили в одной деревне.
Теперь же Марфе казалось, что Антонина, приезжая к ней в гости в Харьков, привозила с собой воспоминания о молодости, о дорогих людях, обо всем, что навсегда вошло в сердце, запало в душу. Прошлое не забывалось, и Антонина была его вестником.
Оказавшись в чужом городе, вдали от родной деревни, Марфа настойчиво звала к себе Антонину в гости. Шлет ей, бывало, письмо за письмом, пока та не уступит просьбам и приедет. А уж как заявится Антонина в Харьков, Марфа не скоро отпустит ее, разве уж какое-нибудь неотложное дело случится, когда удерживать человека нельзя.
Так случилось и на этот раз. Жила-жила Антонина в Харькове, все собиралась уехать, да не пускали ее, пока не пришло письмо из деревни от соседки. Соседка писала, что намедни ко Дню Победы на главной деревенской площади против самого сельского Совета поставили памятник какому-то неизвестному солдату. Теперь многие односельчане, пожилые женщины ходят к тому памятнику, часами сидят на скамейках и смотрят на бронзового солдата, что стоит как живой у всех на виду.
— Ну и что же с того, что памятник? — говорила Антонине Марфа. — А ты-то отчего всполошилась?
— Да как же? — качала головой Антонина. — Говорят, мол, памятник неизвестному солдату. Должна же я на него посмотреть, непременно должна. Может, для других неизвестный, а я, глядишь, и припомню, если кто-нибудь наш? Мало их ушло на войну? А может, и мой Андрей! Почему же неизвестный?
Никакие уговоры не остановили Антонину. Она на другой же день собралась, купила билет и уехала домой.
Долго тряслась в вагоне, ни на минутку не прилегла, все сидела у окна, смотрела на поля, на реки, перелески, думала о своей жизни и о сыне, не вернувшемся с войны.
Со станции шла быстро, почти бежала прямиком по тропинке через сады и огороды. Заскочила домой, торопливо вынула из сундука новый темный платок, чистые ботинки, переоделась. Вздохнув, присела в горнице за столом, положив руки на колени, глядя на стенку, где висели в коричневой деревянной рамочке поблекшие старые фотографии. Под стеклом на пожелтевшем листочке бумаги смутно угадывалась стриженая головка мальчика с торчащими ушами, заостренным подбородком и двумя темными точками глаз. Давно это было, давно.
Антонина шла по селу неторопливым шагом, прямая и строгая, с торжественно поднятой головой. И казалось ей, будто нынче по-особому светило солнце, смирно стояли деревья, тих и приветлив был необычный летний полдень. Прошла мимо школы, мимо сиреневых кустов и свернула на главную улицу, где росли старинные высокие липы и вязы.
Вскоре Антонина вышла на площадь и невольно остановилась, глядя перед собой. На площади точно стояла большая бронзовая фигура солдата. Как же высоко взобрался человек! Каменная подставка у него под ногами, а сам все тянется вверх, будто хочет всю землю окинуть взглядом. Да какой же он из себя? Кто такой? Не разглядеть из-за спины, не узнать.
Антонина подошла ближе, зашла справа. Теперь ей было отчетливо видно, что фигура солдата поставлена лицом к площади и к зданию сельсовета, на котором развевался красный флаг.
Она обошла памятник, чтобы увидеть солдата в лицо. И сразу же с первого взгляда узнала его. Он был в солдатской походной одежде, в шинели, аккуратно подпоясанный ремнем. Точно такой, каким видела она своего Андрея в последний раз, перед отправкой на фронт. Ветер раздувал широкие полы, одна нога солдата была чуть выставлена вперед, будто он сейчас вот сойдет с камня и приблизится к Антонине. В правой руке он держал автомат, а поднятой левой рукой приветствовал весь мир. Голова его поднята кверху, и на улыбающемся открытом лице можно увидеть одновременно черты доброго милого мальчика и отважного сурового солдата. Словом, он был таким, каких все матери после долгой разлуки встречают восхищенным взглядов и говорят: