— А я ужасно довольна. Наконец-то моя бомба разорвалась. Все засуетилось, зашумело, лед треснул, и река двинулась. Ты знаешь, я была очень драчливая в детстве, меня даже мальчишки боялись. А потом, непонятно почему, притихла. Хотя, пожалуй, знаю почему. Это после блокады, после папиной и маминой смерти.
— А кем был твой отец?
— Ученым. Арктическим исследователем. А мама была врачом. Ужасно плохо быть тихим человеком, честное слово. Я рада, что кончилась моя тишина и не надо ходить на цыпочках и говорить шепотом. Буду кричать, шуметь, делать, что хочу, жить без оглядки.
Она вскочила на него верхом, придавила коленками живот, забарабанила кулаками в грудь.
— Ур-ра! Ур-ра! — закричала в шутку и размахнулась рукой, будто держала воображаемую саблю. — Ур-ра!
— Пусти, больно! — засмеялся он и обхватил ее руками за шею. — Раздавишь, сумасшедшая. Ух, какая сильная. Богатырь!
Она засмеялась, села к его ногам.
— Зачем так много куришь?
— Привычка.
— И ночью куришь?
— Да. Я сплю мало. Два-три часа. Встаю в пять утра. Такая у меня работа.
— А я люблю поваляться в постели утром.
Он закурил новую папиросу.
— Твоя работа опасная? — спросила она после паузы.
Он кивнул головой.
— Теперь ты должен беречь себя.
— Страшнее смерти ничего не будет, — сказал он, улыбаясь. — Волков бояться — в лес не ходить.
— А кто твои родители?
— Мои старики живы. Отец всю жизнь служит лесничим в Иркутской области, а мать дома, по хозяйству. Я рано уехал от них, пятнадцати лет. А теперь никак не выберусь к ним, каждый год обещаю, и все не получается. Жаль стариков, я у них один остался, старшие братья погибли на войне, Степан и Федор. Замечательные были люди, только начинали жизнь, оба неженатые. Старики до сих пор переживают. Мы сфотографируемся и пошлем им карточку, ладно? Это для них будет счастье, они меня любят. А на будущий год поедем к ним в отпуск.
— Обязательно, — согласилась она. — Конечно, поедем. Теперь мне нужно заняться настоящим делом, хватит хандрить, я ни от какой работы не откажусь.
— Может, вернешься к художеству, возьмешься за кисть? Ей-богу, у тебя хорошо получается.
— Нет, — сказала она. — К этому возврата не будет. Эта муза, как та звезда, о которой ты говорил, уже сгорела и рассыпалась. Поздно теперь на нее смотреть.
— Мне хочется завтра уехать. Заедем в гостиницу — и на вокзал. Может, хочешь на самолете?
— Хочу смотреть в окно вагона и видеть нашу страну. Выходить на станциях, в городах, разговаривать с людьми на перроне, покупать горячие пирожки, слушать рассказы пассажиров. Сколько дней нам ехать?
— Около трех суток.
— Это замечательно. Будем пить чай с баранками и смотреть в окно на поля, на деревни, на леса. Там, у вас в Новосибирске, очень холодно?
— Пустяки, — сказал он. — Больше пугают, никто еще не замерз. Купим тебе шубу, пыжиковую шапку, ботинки на меху, и сам черт не будет страшен. Тебе не жалко Москвы?
— Нет, — сказала Надя. — Не знаю, что будет потом, а сегодня не жалею. Я ее очень люблю.
Он вынул новую папиросу, загремел спичками. Надя взяла у него из рук спичечный коробок, достала спичку, зажгла огонек, поднесла к его папиросе.
В эту минуту раздался сильный стук в нижнюю входную дверь. Стучали громко, настойчиво, били кулаками и ботинками, дергали за ручку так, что трещали доски. Гул разносился по всему дому, слышен был на всем участке. Иван и Надя подошли к окну, посмотрели вниз. Им было видно, как на крыльце кто-то стоял и яростно барабанил в дверь.
— Откройте, гады! Откройте! — кричал снизу человек истошным голосом. — Собаки!
По голосу они узнали его. Это был Федор.
Он стучал беспрерывно, уже не кулаками, а чем-то тяжелым, и так громко, что услышали на соседней даче, зажгли огонь.
— Совсем ошалел! — сказал обозленный Иван и решительным шагом пошел к дверям.
Надя схватила его за руку, остановила.
— Он убьет тебя, — со страхом сказала она. — Возьми ружье, а я позвоню в милицию.
Иван отстранил Надю.
— Не смей никуда звонить. Я сам справлюсь.
Он спустился вниз, громко спросил через дверь:
— Что тебе надо?
— Открой, гад! Слышишь, открой. Боишься?
Иван открыл дверь и вышел к Федору на крыльцо. Федор стоял перед ним растрепанный, с выпученными глазами, с красным злобным лицом. Увидав безоружного Ивана, Федор замахнулся палкой, приноравливаясь ударить его по голове. Иван схватил Федора за руки, вырвал палку, бросил в темноту.
— Расшумелся на весь поселок, не стыдно тебе! — сказал Иван Федору. — Иди в дом, говори по-человечески, чего хочешь?
Почти насильно втолкнул Федора в дом и закрыл дверь.
Сверху с тревогой смотрела на мужчин Надя, а из кухни выглядывала испуганная Варвара.
Федор, спотыкаясь, полез вверх по лестнице, переваливаясь со ступеньки на ступеньку. Иван терпеливо ждал его, медленно поднимался следом.
Увидав Надю, Федор упал перед ней на колени, обхватил ноги в скользких шелковых чулках.
— Надюша, милая, — заскулил он визгливым пьяным голосом, всхлипывая и шмыгая носом. — Опомнись, не губи мою жизнь.
Она вырвалась, отскочила в сторону. С неприязнью крикнула:
— Да что же ты делаешь, мучитель! Встань сейчас же! Эх, человек!
Она попыталась поднять его, подхватила сзади под мышки, толкнула на диван.
— В каком ты виде? Разве этим поправишь?
Федор смотрел на нее осоловелыми, мутными глазами, пытался что-то сказать, но язык заплетался, не слушался.
— Я… я убью его. Р-расстреляю… Убью!
Он попытался встать на ноги, но тут же грузно упал. Голова отвалилась набок, руки безжизненно свисли с дивана.
Надя каким-то отчужденным взглядом смотрела на безобразно раскинувшееся на диване тело ее бывшего мужа.
Федор откинулся на спину и захрапел с тяжелым всхлипывающим свистом.
Надя подошла к Ивану, который стоял отвернувшись к стене.
— Мне жалко его, Ваня, — сказала она. — Но я ничем не могу помочь. Как это все отвратительно и глупо.
Иван затянулся дымом и погасил папиросу.
— Поедем сейчас же на вокзал, — сказал он решительно. — К черту эти мелодрамы, слюни и слезы. Одевайся.
Через пять минут они были готовы. Надя задержалась на пороге, кинула прощальный взгляд на Федора. Он лежал в неудобной позе, раскинув руки, придавив грудь, тяжело, прерывисто храпел.
Она поправила ему руку, подложила диванную подушку под голову, провела ладонью по волосам, погладила трижды.
Это было прощание с человеком, который не умел быть счастливым.
Надя и Иван ехали в мягком вагоне, вдвоем в купе. Она сидела у окна и смотрела на все, что проносилось мимо, старалась не пропустить ничего, с глубоким вниманием следила за всем, что было вокруг и что с головокружительной быстротой неслось ей навстречу. Она вообразила, что летит в межпланетном пространстве, среди бесконечных миров. И от этого наивного предположения захватывало дух. Не отводя взгляда от окна, Надя протянула руку к Ивану, как бы подзывая его.
Он взял ее руку в свои ладони.
— Теперь я тоже слышу, — сказала она и приложилась ухом к стеклу плотно закрытого окна. — И это совсем не так трагично, как ты говорил. Это весело и замечательно. Это жизнь.
— Что ты слышишь? — спросил он.
Она посмотрела на него и засмеялась.
— Я слышу шум ветра. Честное слово.
Он ничего не ответил и вместе с ней прислушался. Там, за окном вагона, неслись им навстречу громадные, необъятные просторы и шумел ветер.
В старинном домеПовесть
Собираясь в очередную командировку, молодой журналист Петр Березов подумал, что на этот раз ему придется проезжать мимо тех мест, где года три тому назад он прожил на новостройке целое лето и раннюю осень. Перед дорогой решил перелистать свои старые блокноты и записные книжки, куда он по своей журналистской привычке записывал разные интересные истории и житейские рассказы.
В руки попалась толстая измятая тетрадь, о которой Березов давно забыл и ни разу в нее не заглядывал. Он начал читать и всю ночь напролет просидел за столом, пока не перевернул последнюю страницу. Это была любопытная история, почти целая повесть, записанная так, как рассказала Березову одна разговорчивая женщина средних лет, оказавшаяся когда-то его попутчицей в поезде.
Вот она, эта повесть…
В далеких южноуральских степях на строительстве нового химического комбината работал веселый парень Генка Шулепов. Как-то после Майских праздников он ни с того ни с сего взял да и подал заявление на расчет и собрался уезжать со стройки. Такой поворот в Генкиной жизни был неожиданным для всей бригады, где он числился в передовиках, был отличным монтажником.
— Что тебе в голову стукнуло? — удивились товарищи. — Разве тут плохо? Или денег мало зашибаешь? Объясни.
— Чего объяснять? Есть серьезная причина, — сказал Генка уклончиво. — Давно доктора признают у меня ревматизм, советуют жить в теплом климате. Пока не поздно, подамся на юг.
Ребята дружно засмеялись.
— Ты же здоровый, как бугай, — выпалил ему в лицо Димка Черный.
— Погреться захотел? — съязвил Пашка Крылов.
— Не я придумал, доктор сказал, — злился Генка.
— Один с якоря снимаешься или как? — ехидно спросил Ванька Пряхин.
— А кто мне нужен? Не хочешь ли компанию составить? — усмехнулся Генка. — Давай, собирайся.
— Я про Катерину спрашиваю, — сказал Пряхин. — Всем известно: давно в женихах ходишь. Говорил, расписываться собираетесь, свадьбу сулил. Теперь, значит, без нее отплываешь?
— Пока один. А устроюсь, найду жилье, тогда и Катерину вызову.
— Юлишь хвостом, как шкодливый пес, — поддел его Пряхин. — Если бежишь от Катьки, так и черт с тобой. Она не пропадет, девка хорошая, вон сколько женихов в поселке, враз свадьбу справим.
— А этого не хочешь? — сунул Генка к носу товарища крепкий увесистый кулак.
— Гляди, какой Отелло! Пламенную любовь изображаешь? — озлился Димка. — Валяй, жарь на солнце свою жирную ревматическую задницу!