Возле домика на куче хлама я заметил изъеденный ржавчиной лист кровельного железа.
Я притарабанил лист к порогу домика, уложил поближе ко входной двери. У калитки я нашёл кучку хвороста, в бардачке джипчика откопал зажигалку. Через минуту хворост перекочевал на лист железа, что я расположил у входной двери Ковылякина.
Хворост занялся в три секунды. У зажигалки даже не успел нагреться стальной кожушок, прикрывающий сопло.
Пока хворост разгорался, я оборвал всю траву, что росла возле крыльца. Когда костерок уже трещал сучьями вовсю, я накрыл горящий хворост охапкой травы. Раздался треск, шипение, сквозь пучки травы повалил густой белый дым. Вверх не пошёл, принялся стелиться по земле. Больше половины дыма устремилось под дверь домика, в широкую щель между дверью и полом.
Когда я увидел, с какой силой дым от моего костерка всасывался в домик, я понял, что не ошибся, когда предположил, что заслонку в дымоходе камина Ковылякин после меня не трогал. Иначе такой сильной тяги внутрь домика мне бы не обломилось.
Я добавил в костерок охапку свежей травы, чем поддал дымку.
Через три минуты внутри домика раздался приглушённый кашель. Минуту спустя кашель повторился. Затем кашель сменился чихом. Через пять секунд дверь, под которой я развёл костерок, отворилась.
На пороге стоял Ковылякин.
Носом Ковылякин уткнулся в один конец полотенца, слёзы утирал другим.
Позади Ковылякина, внутри домика дым стелился слоями. Дымовая завеса была настолько плотной, что противоположной стены домика я рассмотреть не смог. Как Ковылякин не угорел, не знаю. С другой стороны, человеку, курящему коноплю, к дыму в лёгких не привыкать.
Затем я совершил незаконное деяние. Со словами: “Это тебе за стрелку на пляже, придурок!” я треснул Ковылякина по лбу. Ковылякин потерял равновесие, свалился на задницу. Я хотел было стукнуть Ковылякина ещё разок, да произнести с пафосом: “А это тебе за подъезд!”, как на мой затылок, на свежую и сверхчувствительную шишку, упала капля. Мне показалось, что капля была размером с апельсин. Во всяком случае, так сказала моя шишка. Я поднял взгляд, увидел над головой тучку.
Пока я рассматривал тучку и спрашивал себя, будет лёгкий дождик или ливень, ещё одна капля попала прямо мне в бровь, отразилась от многострадальной надбровной дуги, залила глаз. Ощущение было такое, словно меня хлестнули по глазу мокрой тряпкой.
Через секунду начался ливень. Я стащил железку с костерком с крыльца, протащил с метр, оставил костерок на растерзание ливню, забежал в домик.
Ковылякин всё это время мотал головой, кашлял, отходил от угара и удара по лбу.
Чтобы на пару с Ковылякиным не дышать тем же дымом, которым я накачал домик, я распахнул окна. Через минуту от дыма остались воспоминания и едкий запах.
Я включил на мобильнике диктофон, сунул мобильник в карман.
Как я лупил Ковылякина, описывать не стану. Скажу только, что дал Ковылякину по шее. Я шлёпал парня по-отечески, с любовью, так, чтобы подать на меня в суд за жестокое обращение с животными Ковылякин не смог. С каждой оплеухой я приговаривал, что минуты Ковылякина сочтены, если не расскажет, чем занимался с момента моего отъезда.
В доказательство вины Ковылякина передо мной я сказал, что на пляже “Стрелка” орлы назвали фамилию Ковылякина, а не Пупкина. Да и кто мог знать о том, что пакет с коноплёй, по поводу которого орлы со “Стрелки” со мной собирались потолковать на стрелке, остался у меня?
Ковылякин запирался всего-то минуты три, а когда раскололся, то юлить не стал. Признался, что подослал травокуров, чтобы отобрали у меня пакет с травкой. Добавил, что не знал, что они такие идиоты, чтобы называть его имя. Я сказал, что в первую очередь идиот Ковылякин, потому как даже если бы орлы на “Стрелке” фамилию Ковылякина не упомянули, любой дурак и без того догадался бы, чьи интересы орлы представляли на стрелке.
Затем Ковылякин сознался и в нападении на меня в подъезде. Причём сознался не из страха перед побоями, а из бравады в стиле “сейчас ты бьёшь меня, но было время, когда я тебя треснул так, что ты свалился носом в угол, где отливают бомжи да бродячие псы”.
На вопрос, за что я удостоился чести быть отоваренным самим паном Ковылякиным, пан со злым огоньком в глазах сказал, что за сожжённую коноплю, потому как своей глупой выходкой я пустил Ковылякина по миру, а такое прощать нельзя.
Я спросил, в каком смысле я пустил Ковылякина по миру. Ковылякин ответил, что в самом что ни на есть прямом. Тот пакет конопли, что я сжёг, Ковылякин уже наполовину продал. То есть взял у покупателя авансом половину стоимости товара. Если говорить языком торговли, то Ковылякин работал по схеме предоплаты в пятьдесят процентов.
Аванс Ковылякин получил, да с Хребтоломом разделил. Деньги, понятное дело, потратились сами собой, да считай мигом, а товар я сжёг, и заменить нечем. Оттого Ковылякин и разозлился, ведь покупатель, когда узнает, что товар сизым дымком улетел в небо, потребует вернуть вдвое больше, чем Ковылякин взял в аванс.
После того, как орлам со “Стрелки” я сказал, что коноплю сжёг, орлы сообщили ужасную новость нанимателю. В тот момент, когда позвонили орлы, Ковылякин сидел на своей даче с Глебом да Хребтоломом, ждал хорошей вести с пляжа “Стрелка”. Тогда кореша-наркобароны ещё не знали, что травка изошла дымом.
Когда Ковылякин поговорил с орлами, да узнал, что на возврат товара надеяться не надо, то послал орлов подальше, сказал, чтобы дачу Ковылякина орлы облетали десятой дорогой, а то крылышки орлам Ковылякин пообщиплет.
Ковылякин, Глеб и Хребтолом принялись думать думу, где взять травки взамен сожжённой. Наскребли по сусекам на косяк, раскурили, чтобы думалось веселее. Вместо того чтобы искать замену сожжённому товару, и думать, где брать деньги на возврат двойного аванса покупателю конопли, Ковылякин захотел мне отомстить.
Устроили военный совет. На совете Ковылякин порешил томагавк войны отрыть, да мне рога пообломать. Хребтолом и Глеб попытались Ковылякина отговорить, потому как связываться с тем, кто отоварил на “Стрелке” троих орлов, не так уж и безопасно. Ковылякин сказал, что кореша или мало выкурили, или чересчур трусливы.
Глеб и Хребтолом дали Ковылякину понять, что умывают руки. Ковылякин корешей выгнал, обозвал трусами, нашёл в заначке ещё на косячок, курнул для храбрости, да и отправился ко мне в подъезд.
Пока Ковылякин заканчивал рассказывать предысторию встречи со мной в подъезде, у меня на языке завертелся вопрос: откуда Ковылякин узнал мой адрес? Ведь при нашей первой и единственной встрече я Ковылякину визитку с адресом не оставлял. Глебу оставлял, Ковылякину и Хребтолому – нет. Я подумал, что Ковылякин чего-то не договаривает.
Хорошо, что я задал завертевшийся на языке вопрос без обиняков и почти сразу, как вопрос появился. А то начал бы прикручивать версию к версии, в итоге оказалось бы, что всё проще пареной мыши, а я уже разошёлся, а меня уже понесло.
Всё оказалось таки проще накладных ногтей. Когда Ковылякин решил настучать мне по голове, то вспомнил, что не знает, где я живу. Глеб напомнил, что накануне, перед тем, Вадик позвонил с мобильника Глеба мне, чтобы я проведал Самуилыча, Вадик сказал, что я живу рядом, сосед по подъезду. Так вопрос с моим адресом и решился. О моей визитке в своём портмоне Глеб, похоже, и не вспомнил.
А дальше – дело техники. Ковылякин решил подождать меня в подъезде с монтировкой в руках. Когда Ковылякин приехал ко мне, то увидел, что мой джипчик стоит у дома, значит, я не в отъезде. Когда я спросил: “А если бы я не вышел из дому до утра?”, Ковылякин сказал, что о таких мелочах тогда не думал.
Не подумал Ковылякин и о том, что решил рихтовать мою голову средь бела дня, когда народу на улице полно и Ковылякина могли опознать соседи. Отсутствие осторожности Ковылякин списал на чересчур убойную “травку бесстрашия”, что застрочил в последний “косяк для храбрости”. Ну что с травокура возьмёшь? Ведь человеку, которому мозги заменяет дым конопли, думать нечем.
На закуску я оставил то, за чем, собственно, и приехал: спросил Ковылякина, не хочет ли тот покаяться во лжи, да походя рассказать мне правду о Вадике. Я уточнил, что меня интересует не та липовая правда, которую Ковылякин и иже с ним втёрли следователю казённому, а та правда, которая зовётся правдой, которая только и может быть правдой. Взамен я пообещал Ковылякину, что за заказ меня орлам со “Стрелки” и за нападение в подъезде я Ковылякина стражам не сдам.
Ковылякин без тени беспокойства заявил, что доказать я не смогу ни “Стрелку”, ни подъезд. Тогда я картинным жестом извлёк из кармана мобильник, пощёлкал клавишами, велел диктофону запись прекратить, а плееру проиграть то, что записал диктофон. Плеер проиграл запись ковылякинских признаний.
Ковылякин улыбнулся, сказал, что хотел бы посмотреть, как судья примет мою запись в качестве доказательства с учётом того, что на записи кроме признаний есть и ковылякинские вопли, и звуки затрещин, которые я Ковылякину отвешивал. Ковылякин добавил, что как бы моя запись не посадила вместо Ковылякина меня, даже если я запись подредактирую, и лишние звуки из записи вырежу.
Я признал, что лопухнулся. Другие на месте Ковылякина пали бы ниц, и молили о пощаде в стиле “Дяденька, прости! Всё, что хочешь, расскажу, только в милицию за ухо не тащи!”. Ковылякин оказался не таким уж и тупым, в законах мало-мальски разбирался.
Когда Ковылякин сообразил, что моя затея с запугиванием провалилась, то словно шубу с барского плеча, бросил: “Зря старались. Алиби у Вадика всё равно настоящее”. Ковылякин добавил, что я, конечно, могу Ковылякина бить хоть до смерти, а другого об алиби Вадика не узнаю, потому как другого не может и быть. Так что я могу Ковылякина хоть резать, хоть тесать на ковылякинской голове кол.
Я пригорюнился, поплёлся к джипчику. Нет, я, само собой, сохранял весёлую мину. Ещё не хватало, чтобы перед всякими ковылякиными я заливался слезами! Но, как ни крути, а я пролетел как