Когда говорильня закончилась, Афоня сжал ружьё так, что кожей ладоней скрипнул по полированному прикладу. Афоня пошёл на меня.
Я позволил Афоне послать приклад навстречу моему носу. Затем я Афоню стукнул. Афоня упал на колени, принялся хватать ртом воздух. Афонины пальцы разжались. Ружьё грохнулось на пол. Самуилыч подобрал ружьё, матернулся, начал чихвостить Афоню. Я взглядом приказал Самуилычу заткнуться.
Афоня очухался, поднялся, посмотрел на меня.
– Ян, ты меня чуть не…
– В следующий раз прибью, не сомневайся. Иди.
Афоня сплюнул под ноги, прошёл мимо меня, на пороге остановился, матернул Самуилыча, затем хлопнул дверью так, что отлетел наличник. Самуилыч послал Афоне вдогонку матерную тираду длиной в полминуты.
Когда Самуилыч материться закончил, я посоветовал спрятать ружьё в сейф. Самуилыч сказал, что пока стволы не выдраит да не смажет, ружьё в сейф не покладёт. Я заметил, что в следующий раз меня может рядом не оказаться, тогда Афоня может пальнуть не в потолок, а в живот Самуилыча. Потому будет лучше, если Самуилыч пугать Афоню ружьём перестанет.
Самуилыч матернулся.
– Ян, это мне решать, кого и чем пугать!
– Может, отдадите ружьё мне? Полежит у меня, пока у вас обоих нервишки шалить не перестанут.
Самуилыч перешёл на крик.
– Ян! Ты думай, что говоришь! А если этот козёл придёт опять? Чем мне защищаться, а?!
– Только не надо брать меня на глотку. Будете орать когда уйду. Вопите в своё удовольствие, чешите гландами зубы.
– Ладно, сорвался. Ну ты ж понимаешь…
– А если вы Афоню убьёте? Если вместо защиты…
Самуилыч тряхнул головой.
– Ну и ладно! Значит, так тому и быть. Наверное, этого козла я когда-нибудь таки пристрелю. Мне терять нечего. Я своё уже отжил. А если этот урод подохнет, то людям будет жить полегче, а?
Самуилыч притащил из комнаты патронташ, зарядил ружьё. Пока заряжал, бубнил: “Дробь я ему, уроду, заряжу покрупнее”. Ружьё Самуилыч повесил на вешалку в коридоре. Под панамкой, над сандалиями, рядом с летней рубашкой ружьё смотрелось как нельзя к месту.
Самуилыч посмотрел на меня.
– Вот так, Ян. Пусть этот козёл только сунется, так у меня теперь ружьё наготове. Я теперь не дурак, открывать дверь без ружья не стану. Застрелю к монахам.
– Вы же хотели ружьё смазать и спрятать в сейф.
– Смажу завтра, когда этот петух успокоится.
Я улыбнулся, подумал: “Что взять с дурака?”, потопал вон. Своё дело я сделал, добрососедскую потасовку-перепалку прекратил.
*
*
Я спустился на первый этаж, постоял на площадке, посмотрел на дверь Афони, подумал, надо ли спросить Афоню о том, по какому поводу стреляли. Лезть к Афоне с расспросами я так и не надумал, пошёл к себе.
Отечественные замки на моей стальной двери открываются с лязгом гаубичных затворов. Потому я не удивился, что мой сосед услышал, как я вернулся домой.
Не успел я отгрохотать замком, как дверь соседней квартиры отворилась, и на площадку выглянул Афоня.
Афонин взгляд бешеной селёдки чуть поубавил сочности, но всё ещё остался. Так бывает у тех, кто заводится за секунду, а останавливается через день. И ещё Афоня выглядел чуток виноватым.
Афоня посмотрел на меня, перевёл взгляд на пол.
– Ян, зайди. Есть дело.
Я закрыл свою дверь, прошёл к Афоне.
Афоня провёл меня на кухню, засуетился возле холодильника. Через минуту на столе расцвела поляна из нарезки, огурчиков, помидорчиков, грибочков, и, само собой, водки.
Афоня открыл бутылку, наполнил рюмку. Когда потянулся бутылкой ко второй рюмке, я покачал головой.
– Афоня, я не пью.
– Да ну?! Больной, что ли?
– Больным будешь ты, когда допьёшься. Лей себе.
Афоня поставил бутылку на стол, посмотрел на наполненную до краёв рюмку, сглотнул.
– Ян, я ж не алкаш. Я один не пью.
– Вот и хорошо. Здоровее будешь. Зачем звал?
– Ну так это… Хотел извиниться. Не знаю, что мне стукнуло в башку…
– Проехали. Всё обошлось, все живы. Ты на меня покатил бочку, я тебя стукнул. Мы квиты.
– Мда… Что мне с ним делать, Ян? Этот урод меня когда-нибудь достанет по-взрослому.
– Продай квартиру. Другого тут не дано.
– Из-за какого-то козлины съезжать из классного двора? Да я искал такой двор пять лет! А теперь…
Афоня цветистыми матами расписал картину “Вот в какие нервы мне вылилось проживание под квартирой Самуилыча”. Под конец монолога Афоня сказал, что нервы уже закончились.
Я сказал, что Афоне лучше бы держать свои срывы под контролем. Самуилычу терять так много, что раз два и обчёлся. Как бы в следующий раз старик не пальнул Афоне в лоб.
Вместо того чтобы подумать о будущем, Афоня решил прояснить мне свой взгляд на недавнее прошлое.
Афоня вкратце рассказал про собачье дерьмо на балконных стёклах.
К слову сказать, у Самуилыча жил охотничий пёс, по возрасту чуть младше Самуилыча. Кликуху собаченция носила знатную – Туз. Пёсик был весь в хозяина: такой же вредный. Целыми днями скрёб пол и лаял на каждую муху. Даже я иногда заезжал мозгами от постоянного лая и скрежета, при этом моя квартира не под Самуилычем, а по диагонали, то есть мне легче. Я даже не хотел представлять, как раздражает пёсик Афоню.
Туз скрёб пол и лаял. Лаял и скрёб пол. И так зачастую с утра до вечера. Вдобавок пёсик гадил прямо на пол. Самуилыч выводил пса во двор по расписанию, а Туз гадил в доме когда хотелось. Самуилыч собачье дерьмо собирал на газетку, и сбрасывал дерьмо-газетный подарок с балкона, метя в оконную решётку Афони. Самуилыч – малый меткий: газетка падала точнёхонько на решётку Афони. И прилипала. Связующим звеном между стальной решёткой и газетой выступало дерьмо. Добрососедский жест Самуилыча Афоня оценивал диким ором с балкона. В ответ Самуилыч палил из ружья.
В общем, когда в шесть вечера Самуилыч выбросил рыбью требуху, и та повисла на решётке Афони, то Афоня только поматерился, но таки стерпел. Да и побоялся. Как-никак в ответ на афонины недовольства Самуилыч пальнул дуплетом. Но когда в половине десятого Самуилыч выбросил с балкона собачье дерьмо… и оно размазалось по всей решётке, да заодно отразилось от прутьев решётки и заляпало пол-окна… Тогда афонино терпение лопнуло.
Афоня указал на балконное окно, предложил мне взглянуть и оценить моральный ущерб, который Афоне нанёс Самуилыч. Рассматривать окно полчаса мне не пришлось. Хоть на улице уже и хозяйничали густые сумерки, я без труда разглядел изгаженное стекло и ошмётки дерьма на прутьях решётки.
Со слов Афони, “дерьмо по окну стекало, как… ну как дерьмо, как что же ещё, мать бы его, старого урода!”. Затем Афоня с минуту матерился. Когда успокоился, сказал, что только-только вымыл окна и решётку от рыбьей требухи, как через час на решётку и стекло налипло собачье дерьмо.
Я подумал, что у бедного Афони три часа уже пошли за час. Ведь с момента шестичасовых выстрелов по поводу рыбьей требухи прошло три с половиной часа. Для несчастного Афони три часа без подлянок Самуилыча пролетели как один.
Когда Афоня поужинал, а Самуилыч в качестве “Приятного аппетита!” изгадил Афоне стекло, терпение у Афони лопнуло: он решил научить Самуилыча уму-разуму.
Если Афоне верить, то Афоня поднялся к Самуилычу и в вежливых выражениях попросил впредь выбрасывать собачье дерьмо в унитаз. Насчёт вежливых выражений я не поверил. Ну да бог с ним, с моим неверием. Важнее то, что на афонину просьбу Самуилыч заявил: “Оно земле полезно. Кидал и кидать буду. А ты, сопляк, мне не указ!”. Тогда Афоня и зарядил Самуилычу в глаз.
Самуилыч не растерялся, метнулся к оружейному сейфу. Афоня подождал, пока Самуилыч ружьё зарядит, да и треснул старика по лбу. Самуилыч свалился, ружьё выронил. Афоня ружьё подобрал, пальнул в потолок: мол, вставай, старый хрыч, хорош прикидываться!
Когда Самуилыч поднялся, Афоня хотел было поставить старика под ствол да взять с вредного соседа слово чести, мол, никогда-никогда чтоб больше не пакостил, да тут явился я, герой-спасатель, и всю малину Афоне испоганил.
Под конец исповеди Афоня спросил, считаю ли я до сих пор виновным в потасовке-перепалке Афоню, и имел ли я моральное право разнимать бойцов на самом интересном месте.
Я сказал, что Самуилыч, конечно, не подарок, но баловство с ружьём всегда заканчивается трупом. Что бы там Афоня ни говорил о моральном праве, а хвататься за пушку – дело последнее. Если Самуилыч и дурак, раз полез за стволом, то это не значит, что Афоня ангелочек, раз инициативу перехватил. Надо было не давать старику в глаз. Кто первым руки распустил, тот и виновен.
Афоня меня выслушал, опустил голову, пробурчал: “Поди тут разберись!”.
Затем Афоня встрепенулся, вышел на балкон, сказал, что если ещё раз увидит на своих стёклах дерьмо… Дальше шло перечисление всяческих видов умерщвления, из которых “привяжу за шею и уроню с балкона” выглядело детской шалостью.
Когда стоял на балконе, Афоня обращался вроде бы и ко мне, но так, чтобы услышал и Самуилыч. Перестарался. На мой взгляд, Афонины угрозы слышал весь двор. Афонин зычный голос да в вечерней-то тишине…
После гневной тирады Афоня вернулся в кухню, и таки выпил ту рюмку, что налил, да запил ещё одной. Закусил грибочком, посмотрел на меня.
– Ян, я тебя выслушал. Ты говоришь, что виноват я. А я считаю, что тот старый урод. В общем так: если ещё раз старый козёл будет меня своей пушкой пугать, то я его, падлу, его же пушкой и замочу. Будет как самооборона.
Афоня говорил чуть потише мегафона на первомайском параде. Я решил, что речь предназначалась опять не мне, а Самуилычу, который мог стоять на балконе и в вечерней тишине слышать каждое слово Афони.
На мой вопрос: “Как с трупом на руках будешь жить?” – Афоня не ответил.
Я встал.
– Мне пора в душ. Я с вами, бойцовские вы орлы, аж вспотел.
– Ян, так ты это… На меня не злись, ладно?
– Проехали. Причём давно. Мы же соседи. Ты только с пушками больше не балуйся, ладушки?