лимате это было решением правильным. Теперь над Шунем всегда сияло ясное ночное небо.
Тарас по своему обыкновению запрыгнул хозяину на грудь и положил мягкую лапу на пульс. Через какое-то время он издал шесть длинных и пять коротких “мяу!”. Это означало, что сердце хозяина бьется со скоростью шестьдесят пять ударов в минуту — в его теле уже начало происходить снотворное замедление.
Шунь покачивался в гамаке и думал про принцессу в образе Шурочки. Вот ведь как: жила себе пацанкой, а он — пацаном. Но настала ночь, когда его стали мучить сладкие мокрые сны. И настал день, когда он бережно раскрыл книгу знаменитых чехословацких путешественников Ганзелки и Зикмунда с фотографиями из далекой Африки. Полуобнаженные мужчины и женщины мотыжили землю, охотились, таскали тяжести, кривлялись и хохотали перед объективом. Мужчины, леопарды и львы показались Королю малопривлекательными, но вот женщины по-настоящему взволновали его. Их голые груди вываливались из книжного переплета и нежно касались его коленей, на которых и располагался том. Книжка была библиотечная, Король продлевал и продлевал ее в абонементе. Пожилая служительница понимающе улыбалась: “Этнографом стать хочешь? Как Миклухо-Маклай?” Король краснел и кивал. А что ему еще оставалось?
Ганзелка и Зикмунд полюбились Королю не только по нескромным причинам. Тогдашние кумиры боялись единственного числа и предпочитали парочки: герои детских телевизионных передач Шустрик и Мямлик, герои праздничных концертов юмористы Тарапунька и Штепсель… Футболисты тогда бились за свой клуб не год за гонорар, а всю жизнь, переходы были редки, хоккейные тройки назначались всерьез и надолго. Локтев — Альметов — Александров, братья Майровы и Старшинов… Эти божественные фамилии срастались в кристалл, отлепить одну от другой казалось святотатством. Хорошо ли это? Скажу одно: составы любимых команд имело смысл заучивать наизусть…
О чем это я? Ах, да — об иллюстрированных библиотечных книжках… На библиотечных полках Король разыскал и альбом японских гравюр. От проституток из города Эдо веяло жизнью и развратом восемнадцатого века, низ живота подростка вибрировал от страсти. И это при том, что в целомудренных отечественных изданиях нижняя часть тела репродукции не подлежала. Но много ли надо пятнадцатилетнему юноше? Поворот головы с намеком на блаженство, многообещающий изгиб шеи, фрагмент кожи в белилах, затуманенный взгляд… Скажем честно: первыми женщинами Короля были вовсе не русские девушки с русой косой и даже не представительницы европеоидной расы — они принадлежали к инородцам. Может, именно поэтому Король и стал впоследствии веротерпимым Шунем? Настолько терпимым, что кое-кто даже считал его культурно неразборчивым.
Школьное увлечение картинками было повальным, бывшие городошники забросили свои самодельные биты, футбольному мячу требовался насос, школьные шахматные турниры ушли в незабываемое прошлое. Очкастенький Тарасик купил по случаю в Доме книги увесистый журнал “Чешская фотография” на мелованной бумаге — и остался очень доволен. Ах, не будем об этом... Скажу только, что журнал этот долго ходил по рукам. Уголки самых волнующих страниц лоснились — то ли от потных пальцев, то ли от слюны, то ли еще от чего. И это неудивительно: мальчишкам приходилось удовлетворять свое здоровое любопытство по преимуществу учеными монографиями про размножение насекомых. А подписаться на журнал было нельзя. Что поделать — такое было безнадежно блядское время. Словом, Король не был исключением — в том смысле, что каноны красоты арбатских подростков формировались на основе импортной печатной продукции. Наверное, в этом и вправду было что-то нездоровое.
У здания школы липкий тип, похожий на переживший зиму сморщенный соленый огурец, торговал ручками с вмонтированными в них изображениями гонконгских красоток. В положении “писать” красотка представала в скромненьком платьице, но стоило ручку повернуть пером вверх, как наряд плавно стекал вниз. У потенциальных покупателей становилось сухо во рту. “Губы — бантиком, жопа — с косточкой”, — пиарил авторучку продавец. Совсем охренев от своего любимого ликера “Шартрез”, он произносил: “Губы свастикой, жопа — с сахарной косточкой”. Получалось не так складно, но торговля шла хорошо. Надо ли говорить, что ручки редко использовались по прямому назначению.
В те далекие времена девушки еще не давали молокососам сразу. Да, они подводили глазки. Да, самые продвинутые из них щипали бровки. Да, они полировали ноготочки и мечтали, мечтали, мечтали… О ласковом Сент-Экзюпери с его Маленьким Принцем, о кучерявом Есенине, о загадочном Блоке. Нескромные подробности их интимной жизни еще не стали всеобщим достоянием. А то, может быть, альбомчики с обложкой в цветочек с переписанными в них округлыми буковками стишками не порхали бы по партам. А может, и нет. Не разглядеть, к глазам не поднести... В любом случае на концертах художественной самодеятельности к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции особой популярностью пользовалась декламация произведений, не входивших в обязательную программу:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки,
Я на правую руку одела
Перчатку с левой руки.
Однако холодеющая грудь не устраивала молокососов. Что им оставалось? Забегать на спор в девичий туалет, нескромным взглядом смахивая с сидений задумчивую стайку старшеклассниц. Глазеть на бесстрашных ковбоев из “Великолепной семерки” в кинотеатре “Художественный”, сатанеть, дерзить замученным педагогам, некоторые из которых еще не успели отойти от победных контузий Великой Отечественной. Что еще?.. А еще драться — без всякой предварительной обиды и практической цели, — “Пойдем, подеремся?” И они шли на задний школьный двор, неуклюже махались в окружении возбужденных болельщиков. Кровь из носа капала на асфальт, распухала губа, болельщики свидетельствовали: обряд инициации пройден на пять. Ничего личного в этих сражениях не было. Король с его ростом и обезьяньими лапами неизменно выходил победителем, до его носа не мог дотянуться никто. Он бросал и бросал перчатку на землю, побив всех, за исключением Тарасика. Все-таки лучший друг. Удовлетворения, однако, не наступало, жизненный сок искал совсем другого выхода. Крутились бобины первых неподъемных магнитофонов, с коричневой затерзанной ленты в фортку неслось:
Why she had to go I don’t know she wouldn’t say
I said something wrong, now I long for yesterday.
Yesterday love was such an easy game to play
Now I need a place to hide away.
Oh, I believe in yesterday.
Ломающимся голосом Король нарезал круги вместе с четырьмя уроженцами Ливерпуля, выводя глухариную песню первой любви. Знание иностранного языка неожиданно приобрело практическую значимость, волосы заструились на плечи, на верхней губе зашевелился пушок, к нижней прилипла сигарета “Astor”, составлявшая прекрасный ансамбль с гитарой, разрисованной нескромными русалками. К сожалению, пропитанная селитрой, великобританская сигарета сгорала намного быстрее советской, что требовало дополнительных походов в парк культуры и отдыха. Несмотря на прыщи, Король теперь звался Кингом и работал над улучшением произношения.
Этот самый Кинг смотрел на Шурку совсем другим глазом. Теперь в него попадали не существовавшие раньше детали: брошенные на спинку венского стула чулочки со стрелочкой, обольстительный разрез юбки, нежные вздутости глухой школьной формы. В преддверии течки серые Шурочкины глаза затягивала поволока, объем их комнаты на троих заполнялся секреторным дурманом. С каждым днем ее профиль все больше напоминал Кингу королеву Елизавету. Чтобы окончательно убедиться в сходстве, Кинг склеил Шурочке корону из картона и фольги и подарил на Новый год. И убедился: сходство оказалось портретным. Тарасик был с ним полностью согласен. Кингу стало казаться, что очки нужны Тарасику для лучшего рассматривания Шурочки. Это стало для него неприятным открытием.
Когда Шурочка повалилась с гриппом, Кинг сбежал с урока физики не на Гоголевский бульвар, использовавшийся по умолчанию для футбольных битв, а домой. Он скинул свою грязно-синюю ученическую амуницию, залез к Шурочке под одеяло и ощутил невиданный подъем. Трусы затрещали по шву, на черном сатине расплылось белесое пятно. На Кинга глянули воспаленные высокотемпературные глаза, сухие страстные губы коснулись уха, прошелестели: “Нам с тобой нельзя. На все века”.
Это была катастрофа, на дрожавших ногах Кинг унесся от нее сквозь октябрьскую морось прямиком на урок химии. “Царев, к доске”. Неопрятный Менделеев смотрел на него со своей таблицы вопросительным взором. Кинг ощущал, как его тело пошло метастазами. “Садись, двойка”. Невнятно-свистящее словечко “инцест” наполнялось отрицательным смыслом. Точно так же, как объективные законы физики и химии. Теперь он ждал от них только худого. Но в этот день Кинг все равно нарушил самые страшные запреты и вызвал на кулачную дуэль Тарасика. Его очки переломились в дужке и удивленно упали все туда же — на вымытый дождем асфальт. “Мало тебе, мало?!” — брызгал слюной Кинг. Шокированные очевидцы безмолвствовали, Тарасик рыдал, из носа капало, под глазом наливался горькой синевою “фонарь”.
Запершись в квартирной уборной, где вместо туалетной бумаги висел подсумок с газетами, заплакал и Кинг. На него грозно надвигались отретушированные брови Брежнева. Кинг изметелил портрет в мозаичные хлопья и замусоленной цепочкой спустил за ними рыжую ржавую воду.
— Хочешь, я тебе трусы постираю? — спросила в полночной тишине Шурочка, когда мать уже отвернулась к стенке.
— Нет, я сам! — всхлипнул Кинг.
Шурка-Шурочка
Ах, Шурка-Шурочка! Для кого Шурочка, а для паспортисток давным-давно стала ты Александрой…
Чуть помявшись в девках, начала Александра свою самостоятельную биографию плоским образом: выскочила замуж. Но не просто так, а за гипнотизера Лемурова с бархатистым голосом. Шурочка отдавалась ему исключительно бессознательно. Это было острое ощущение — она с легкостью воображала, что имеет дело со своим Кингом. Впрочем, и гипнотизеру акт как таковой был не интересен. Его волновала предварительная игра, стадия пассов. Она удавалась ему вполне — Шурочку клонило в сон от одного его вида. Убедившись в этом, он не задержался в Шурочкиных объятиях — ему требовался чистый эксперимент и полевой материал в изрядном количестве. Диссертацию писал, мерзавец.