— Зачем мне ваш кислород? У меня здесь и без него озоном пахнет.
— Тогда, может, в Японию на уикенд махнем, правильных идей и теплого сакэ поднабраться? Я свой командировочный фонд еще не выбрал. Веселые кварталы, красные фонари, гейши, аутентичный сад камней… Весь мой опыт свидетельствует в пользу того, что в древнем городе Киото думается в правильную сторону, не так ли?
— Во-первых, я разочароваться боюсь. Может, там никто инь от янь отличить уже не умеет. Одни акции и роботы на уме. Мураками-Мураками, анимэ-анимэ, тамагочи-тамагочи, — препротивным голосом затянул Шунь, повернувшись к востоку.
Очкасову показалось, что его мучитель призывает какого-то японского духа. В ожидании подмоги он посмотрел на небо. Посмотрев, несколько успокоился: вертолет был на месте. “Права Сюзанна — надо бы к гадалке еще разок сходить, будущее подкорректировать. Полгода гарантии дает, а полгода — это при наших делах не так уж и мало”.
— Во-вторых, у меня и паспорта-то нет, — продолжал Шунь. — Никакого. Местный я выкинул, а иностранного мне никогда не выдавали, боялись, что я главный общенациональный секрет иноземцам выдам. И знаешь какой? Что вы все — мудаки. Мудаками были, мудаками и остались. Нет, я теперь человек оседлый, я свое место нашел, лучше я здесь останусь стену строить. Чтобы такие гады, как ты, сюда не захаживали. А от перемещения в пространстве зубы, глядишь, перестанут расти, пилюля в песок рассыплется.
— Может, и рассыплется. Но песочек-то будет золотой, — льстил Очкасов. — Не хочешь в Японию, здесь оставайся. А как ты, Богдан, насчет путешествия? Прокатимся вместе, просто так, без всяких предварительных условий. Нравишься ты мне — вот и все.
Богдан даже встал, чтобы посмотреть Очкасову в глаза. Но не смог.
Шунь спросил сына:
— А пищу японскую переварить сможешь?
— Переварится — говном будет, — бодро откликнулся тот.
— А девок трахаешь?
— А чего их трахать? Они сами трахаются, — несколько неопределенно ответил Богдан.
— У тебя что, сердце холодное?
— Вроде бы нет, — потупился Богдан.
— Тогда туда тебе и дорога, — заключил Шунь. — С инь и янь в Японии, возможно, не все в порядке, а вот насчет красных фонарей я ничуть не сомневаюсь. Как и в том, что в Киото сейчас жарковато.
— Пока нас не будет, настоятельно советую приобрести портрет Николаева. Хотя бы небольшой. И поставить его в рамочке на письменный стол. У меня, например, стоит, — брезгливо сказал Очкасов.
— Это еще зачем? — так же брезгливо ответил Шунь.
— В качестве оберега всегда пригодится.
— Оберега против кого? — Шунь почесал за серьгой.
— В качестве оберега против него самого, — поежился Очкасов. — Да и против меня тоже не лишним будет. А серьгу свою серебряную лучше в землю обратно зарой. Драгметалл все-таки. А то, глядишь, привлекут тебя по полной программе за несанкционированные археологические раскопки.
Очкасов мигнул холую, и тот, похрустывая костями, прибежал с булькающим пакетом.
— Пока нас не будет, на вот тебе, побалуйся, — Очкасов протянул Шуню литровую бутыль виски.
Шунь посмотрел на напиток с нескрываемым отвращением.
— Да ты не стесняйся, это мне подарили, а сам я эту гадость не употребляю.
Как только очкасовский вертолет исчез из поля зрения, Шунь выплеснул напиток за оконце, подошел к умывальнику и тщательно вымыл уши с мылом.
Преподобный Асанума
Липкий летний воздух застыл в чаше древнего японского города Киото, окантованного зеленью гор. Богдану, однако, эта чаша, о непревзойденном изяществе которой с таким жаром твердил путеводитель, казалась вульгарной кастрюлей. Да, именно так: вместе с Очкасовым они находились на самом дне огромной кастрюли, разогреваемой жаром вулканической лавы и яростью солнца. На кастрюльном пару набухали зернышки риса нового урожая, пухли ноги, изнеможенно сокращались сердца. Сквозь кисейное марево зелень гор казалась еще желаннее и зеленее. С утомленных кондиционеров капали мелкие капельки пота. Вставая со скамейки, досужий турист оставлял за собой мокрое место. Рыбаки испарились вместе со своими удочками — река Камогава усохла до каменистого дна. Боги ветра взяли отпуск перед сезоном тайфунов. Горы манили, экскурсанты умаляли жару вспрысками кока-колы, от которой гортань покрывалась приторным налетом, а жажда становилась еще нестерпимее. Что, вероятно, и входило в планы фирмы-производителя. И только аборигены в возрасте знали: спасение приходит вместе с глотком горько-зеленого чая — он осаживал дурноту, производя комплексную витаминизацию организма. Но, несмотря на свою правоту, они оставались в явном меньшинстве.
А необъятная северная страна жила между тем наособицу. У Очкасова, как было сказано, имелось немало врагов, они настойчиво гнули свою поганую линию, вставляли палки в колеса, играли на опережение. Пользуясь его отсутствием, они назначили на сегодня грандиозное шоу — матч в нацбол. Матч ожидался с повышенным интересом, билеты в кассы даже не поступали: для большего аншлага всем чиновникам категории “А” было приказано явиться на стадион вместе с семьями. Еще бы: сборная России играла против сборной всего остального мира.
Группа бывших атлетов, известных в народе как “физкультурники”, рассчитывала доказать Николаеву: нечего Очкасову изобретать велосипед, ибо национальная идея уже носится в воздухе. Более того — она живет и побеждает при любых обстоятельствах.
Главным идеологом физкультурников считался бывший борец вольного стиля Борян, который нынче пребывал в кресле губернатора всея Сибири. При этом покойное кресло Бориса Ефимовича Осинского располагалось не в каком-нибудь там Иркутске, а в самом Лондоне. В Сибири он не был ни разу в жизни, кресло же свое с якутскими алмазами в придачу получил за то, что как-то раз удачно пожарил Николаеву шашлыки.
Борян и Москву удостаивал лишь наездами. Тем не менее, он утверждал, что из Лондона ему гораздо виднее. Кроме того, он владел местной командой отборных бойцовых котов и ему хотелось находиться поближе к арене схваток. А еще, находившись вдоволь по лондонским галереям, он решил, что может рисовать не хуже. Свою артистическую карьеру он начал с того, что развелся и женился на юной лондонской фотомодели индийских корней, чем заслужил уважение местного политкорректного бомонда. Потом Борян задумчиво посмотрел на портрет прежней жены кисти Ваяшвили — и написал поверх новую картину, изобразив свою модель в виде графини, верхом на смирной кобыле. Графиня красовалась в неприспособленном для верховой езды сари, но смутить Боряна было нелегко. Решив, что вышло похоже, он построил себе студию, накупил кистей с красками, стал арендовать престижные залы и устраивать сам себе персональные выставки. Словом, стал отрываться от реалий. Однако Ближняя Дума против местонахождения Боряна и его увлечений не возражала: каждый понимал, что в случае чего ошельмовать его будет на удивление легко. “Вот ведь, художником себя вообразил, а у него даже лошади на евреев похожи!” — восхищались думцы его близорукостью.
Очкасов тоже не любил Осинского. Они окончательно рассорились, когда у Осинского родился смуглявый сын и он предложил Очкасову стать его крестным отцом. Тот сначала даже вроде бы и согласился, но, взглянув на фотографию кудрявого младенца с умненьким личиком, у него не выдержали нервы: “Знаешь, Борян, скажу я тебе по-православному: твоему сыну я могу сделать только обрезание”. Очкасов, конечно, потом корил себя за несдержанность, но слово не воробей, не проглоченная конфетка и не брошенный в мусоропровод худой башмак.
Утверждая, что ему из Лондона виднее, Борян был по-своему прав: желая отомстить Очкасову, именно он придумал новый вид спорта, представлявший собой пеструю смесь из футбола, регби, ручного мяча и другого. Тринадцать игроков каждой из команд пинали мяч ногами, бросали руками в ворота, бодались напропалую. Болевые приемы борцовского свойства были тоже разрешены. В качестве наказания за многократное нарушение правил (скажем, удар ногой ниже пояса) практиковался перевод на пять минут в партер. Неофициально это действие называлось “поставить раком”. Игра отличалась повышенным травматизмом, на поле выходили только настоящие мужчины. Во всем этом не было бы ничего особенного, если бы не одно пикантное обстоятельство: судейская коллегия объявляла окончательные правила игры уже после ее окончания. При этом в уставе федерации нацбола особой строкой говорилось, что для обеспечения большей безопасности игроков международные встречи по нацболу могут проходить только на территории России, а для обеспечения большей объективности в состав судейской коллегии могут быть включены только российские граждане и только по рекомендации Ближней Думы. Уже из одного этого ясно, что нацбол являлся игрой высокопатриотичной.
Сегодняшний матч служил тому наилучшим подтверждением. Сборная мира, составленная из интернациональных авторитетов, вроде бы одержала трудную победу. Поначалу она пропустила два гола, но на последних минутах все-таки вырвалась вперед. Финальный свисток зафиксировал счет 8:7 в ее пользу, половина российской сборной заканчивала матч, стоя раком. Публика выглядела несколько разочарованной, но надежд не теряла. И оказалась права: недолго думая, коллегия объявила, что первый гол является “золотым”, а второй — “серебряным”. То есть за первый гол начислялось три очка, а за второй — два. Таким образом, российская команда, составленная по преимуществу из спецназовцев, имевших опыт военных действий в горячих точках, одержала трудную победу со счетом 10:8. Зрители встретили сообщение судьи-информатора файерами и ревом “Наша взяла!” Остался доволен и Николаев, деликатно подсказавший судьям, как следует трактовать правила на сегодняшний день.
— Неплохо придумано, весьма неплохо. Не городки, конечно, но все-таки неплохо. Надо бы подумать о проведении чемпионата мира, беспроигрышная лотерея все-таки, — сказал он лидеру физкультурников.
— Слушаюсь, повинуюсь и еще раз слушаюсь! — взял Борян под козырек своей бейсболки.