ыла песенку.
Лидка со своей отзывчивой душой переживала это жуткое горе сильнее остальных подруг. Она была из тех редких людей, которые понимали чужую боль. Приходила почти ежедневно, приносила еду, обнимала Модеста и шла к подруге. Садилась рядом, обхватывала Павочку обеими руками и сидела так с ней часами. Молчала. Что можно было сказать… Как-то раз принесла котенка, положила подруге на колени, сказала: лечебный, будет лежать у тебя на груди и отнимать горе. Почти так и случилось. Горе не ушло, но кошечка прижилась, а Пава немного свыклась с сиротством. Пережить можно все, говорила ей Лидка, даже самую страшную боль. Но тебе необходимо чем-то заниматься, тем, что поможет тебе отвлечься. Павочка все время молчала, а Лидка каждый день предлагала то, что приходило в голову. Голос у Павы пропал, на театр пока надежды не было. Лидка стала перебирать другие театральные профессии. Костюмер? Гример? Реквизитор? Может, просто бессловесные роли, массовки? Выходишь на сцену, красиво одетая, уложенная, в гриме, гордо держишь голову и, главное, не боишься, что забудешь слова. Что может быть лучше? Нет? Не хочешь? А билетером? А администратором?
Перебрали за несколько месяцев и другие возможности — пойти лифтершей, садовницей, сиделкой, учительницей музыки (Павочка сносно играла на фортепиано, для детей было бы в самый раз, но с детьми она работать не хотела), даже администратором кинотеатра по большому блату через Лидкиного бывшего, но оставшегося другом любовника. Нет и нет. Молчок. Но тут — а времени-то с трагедии уже прошло порядочно, больше года, Павочка так и сидела, качаясь на кресле, — Лидке где-то на столбе у автобусной остановки попалось объявление, мол, гадалка со стажем, гадаю по старинным картам, снимаю порчу, помогаю в любви, ставлю защиту, избавляю от одиночества, особо желающих обучу старинным способам гадания. И телефон.
Когда Лида зачитала Паве это объявление, Пава перестала качаться и посмотрела на Лиду.
— Да, я пойду.
— Чтоб тебе погадали?
— Нет, научиться.
С того момента как Пава пришла с первого урока, она стала понемногу оживать, постепенно возвращаясь в себя. С учительницей ей повезло, та разрешала своей великовозрастной ученице сидеть на сеансах, наблюдать людскую реакцию, вникать в тонкости. В общем, сама Павочка возвращалась, уходя в искореженные чужие жизни. Наверное, это ее и спасло.
Все это случилось давно, двадцать пять лет назад, но шрам не разгладился и время ничего не вылечило. Воспоминания о сыне блекли, будто она каждый день теряла по маленькому кусочку, и вот наконец ничего не осталось. Боль сгладилась, запряталась, растеклась, хотя до сих пор была вполне осязаемой. И счастье, что рядом была Лидка, ее семья, ее жизнь, которая читалась как нескончаемый роман, состоящий из отдельных ярких главок, в которых Павочке так нравилось участвовать. Она реально могла каким-то образом влиять на исход той или иной ситуации в Лидкиной бурной биографии. И не потому, что подруга была мягкотелая и ведомая, совсем нет. Лидка, когда случилось с Павой то страшное горе, стала почти ежедневно говорить с ней о своих проблемах, романах и житейских ситуациях: с кем она встречалась, что купила, сколько часов отстояла в очереди, кто приходил в гости и какое стихотворение написал Робочка, смешно, но довольно подробно его пересказывая. В общем, сообщала все и обо всех в мельчайших, иногда приукрашенных подробностях, таких, на которые она бы раньше в жизни никогда и не отважилась. Павочка удивлялась сначала такой предельной откровенности, изумленно выкатывала глаза и молчала. Но через неделю-другую стала постепенно участвовать в разговоре, перебивать Лиду, задавать вопросы и давать советы. Чего, собственно, Лида и добивалась. С тех самых психотерапевтических пор так и повелось. Пава стала главным Лидиным слушателем, консультантом и советчиком.
Прогулки по Москве
И вот наконец Лида рассказала про Льва. До этого, конечно, прислушалась к своим чувствам, потом покопалась в трепетном сердце, затем поковыряла душу, переспала недельку-другую со всеми этими новыми изысканиями и, наконец, решила признаться. Пора. Не то что собиралась принять какое-то судьбоносное решение, нет, просто была уверена, что подруги сгрызут ее заживо, если новости эти узнают от кого-то еще, пусть даже от Аллуси. Первым делом нашептала Павочке, потом подругам, чтобы посоветовали, как дочке преподнести, а потом и самой Аллусе. Что, мол, есть такой Лев, эдакий фотокорреспондент «Известий», интересный товарищ и перспективный работник, да и в газете на хорошем счету. Что, мол, ходила к нему в мастерскую, он необычно обо всем рассказал, посвятил ее в тонкости фотодела, и вообще, он большой мастер и очень любопытный человек. Старалась говорить ровно, без подозрительного восхищения и эмоциональных всплесков, но Павочка все равно услышала тогда в голосе те самые нотки, которые появлялись всякий раз, когда Лидка влюблялась. Не получилось у Лиды рассказывать о Льве отрешенно и спокойно, не получилось — и все. Она и вправду хорошенько запала на этого молодого мужчину, видно было невооруженным глазом — говорила восторженно, хоть и сама того не замечала, часто вздымая грудь, опускала глаза и теребила носовой платочек. Потом пошла на кухню, чуть подзадержалась там — и вот девочки услышали приятный хлопок, и Лидка, звеня бокалами, принесла свое любимое «Советское полусладкое».
— То-то я смотрю, ты расцвела, Лидонька, — улыбнулась ей Ветка. — Люди расцветают только от любви, других причин нет, как это я раньше не догадалась. — Она потянулась через стол, чтобы дотронуться до Лидиной руки.
— Да, девочки, опять влипла, как муха в варенье, — смутилась Лида, разливая пену по фужерам.
— Так это же прекрасно! Вот и давайте с чистым сердцем, простыми словами — за любовь! — Надя Новенькая вскочила с места и залпом выпила пузырястое вино. Лида улыбнулась, пригубила и продолжила, словно извиняясь, что, мол, ничего серьезного не намечалось, так, понравился сначала просто внешне, а потом как заслушалась, как разглядела в нем человека, а не просто красивого мальчика…
Павочка слушала подругу, гладила собаку и монотонно качала головой, как недовольный китайский болванчик. Ну вот, снова Лида впуталась, не доведет это до добра, ой, не доведет… Тем более что карты-то после всех этих ахов и охов на подругу раскинула и не увидела в отношениях протяженности. Не показали карты истории, обрывалось все резко. Страсть увидела, может, даже и любовь, а протяженности нет. Что-то стало препятствием, довольно неожиданным и неизбежным. Значит, для Лиды наступит разочарование, а, с Павочкиной точки зрения, это одно из самых сильных чувств. После него остается только вакуум…
Но Лидка говорила и говорила, делая вид, что не замечает Павочкину озабоченность. Расписывала все Левины достоинства, убежала, что он хорош-прехорош — воспитан, начитан, образован, что предки его со стороны мамы — казаки-разбойники, а со стороны папы — евреи-революционеры. И взял он ото всех только самое хорошее — стать, ум, красоту, обаяние. И вообще он гусароподобный человек, подытожила его характеристику Лида, сама до конца не поняв, что это означало. Но, видимо, что-то самое лучшее.
«А помимо всего прочего, еще один его большой плюс состоит в том, — подчеркнула Лида, — что он пристрастил меня к долгим прогулкам по Москве, в основном по району, куда мы переехали, новому для меня и почти неизвестному. Понимаешь, — сказала, — несмотря на его молодые годы, хотя какие молодые — ему за сорок, — он меня образовывает, а это важно».
И действительно, все свободное от работы время Лев фотографировал Москву. Он вообще считал ее неким живым организмом, который растет, страдает, радуется, горюет, возрождается и даже потихоньку умирает. Лидка аж заслушивалась его рассказами, так это было заразительно и страстно, с такими деталями и подробностями! Все она пересказать, конечно, Павочке не могла. Но сказала, что отец Левин известный журналист, всю жизнь писал статьи о Москве, а в конце шестидесятых даже вышла его книга о Замоскворечье. В общем, город захватил в свое время все его воображение и превратился в некую страсть. Он брал сына, и вместе они ходили по старым пыльным дворикам, залезали на голубятни, проникали в дряхлые заколоченные дома, поднимались на крыши, спускались в подвалы. Отец рассказывал, Лева слушал. Так любовь к Москве постепенно перешла от отца к сыну, как по наследству. Отсюда и знал Лева о родном городе много, рассказывал увлеченно и со вкусом.
Лиду этими легкими живыми лекциями Лев определенно заинтриговывал, рассказ о каждой улочке или подворотне превращался в маленький детектив или любовную историю. Лида подолгу готовилась к этим прогулкам, причепуривалась, почти как в Большой театр, одевалась в красивое, туфельки на скромном, но каблуке, золотые часики на запястье, газовый платочек на шейку — и к зеркалу, ждать, придирчиво себя оглядывая. Он появлялся к определенному и заранее оговоренному часу и всегда приносил три гвоздички, купленные напротив в магазине «Цветы».
— Левушка, милый, когда мне дарят красные гвоздики, я себя чувствую членом Политбюро, — улыбаясь, говорила Лидка, но все равно радостно их принимала.
— Лидочка, если бы у меня был выбор, я принес бы вам огромный букет розовых пионов или на худой конец жасмин! Но вряд ли я их найду в магазине, — на людях они все равно говорили друг другу «вы».
Лидка ставила партийные гвоздики в вазочку, набрасывала Аллусину легкую кокетливую шубку из каракульчи (какое счастье, что ее все-таки купили в прошлом году у спекулянтки!) или что другое по сезону, и, подхватив Льва под руку, они выплывали из квартиры. Заранее никогда не знали, куда, по выражению Лидки, их занесет нелегкая. Москву в таких крепко-нежных Левушкиных руках узнавать было одно удовольствие. Они выходили на Калининский проспект, и начинался их смешной ритуал: Лидка должна была зажмурить глаза, Лев бережно крутил ее вокруг оси и, когда Лидка выкрикивала «Стоп!», тут же ее останавливал. Тогда она вытягивала руку вперед и открывала глаза, то есть показывала в светлое будущее — что и было для них направлением очередной прогулки. Эта указующая рука, как у памятника Ленину, наметывала не только путь к коммунизму, хотя время было такое, что какая-то эфемерная вера еще теплилась, но и имела чисто компасное значение. Она могла показать, скажем, направление на фирменный магазин «Юпитер», где вечно стояли очереди из фотолюбителей, но шли, конечно, не в него и не в кафе «Метелица» рядом, а по узкому проходу чуть дальше, вглубь, к Театру Вахтангова, на Арбат. Хотя Льву, конечно, было сложно пройти мимо своего любимого магазина, и одним глазом он все-таки старался посмотреть, за чем именно стоит толпа.