Лидка махнула стопку и глубоко затянулась сигаретой, прикрыв глаза от вездесущего дыма.
— Лидок, — обратилась Веточка к Лиде, — а ты уверена, что обо всем этом разврате надо вспоминать при твоем молодом человеке? Он даже не выдержал, сбежал!
— Ну мы же без особых подробностей, а так, влегкую. Ничего страшного в этом не вижу. Пусть учится. Потерпите, детки, дайте только срок! Будет вам и белка, будет и свисток! — бросила учительница.
Левушка и Рубенс
В комнату вошел все еще смущенный Лев и, отодвинув стул в угол комнаты, сел.
— Тебе здесь удобнее, Левушка? — спросила Лида и дотронулась до его руки. — Расскажи теперь нам ты что-нибудь интересное, развлеки девушек.
Лев охотно наполнил рюмашки, глубоко вздохнул, чтобы отвлечься от пережитого, и, сделав небольшую паузу, начал говорить о своем детстве, это оказалось первое, что пришло в голову.
— У меня над кроватью, сколько я себя помню, наверное, с самого рождения, висела репродукция «Венеры перед зеркалом» Рубенса, выдранная из «Огонька». Наверное, еще бабушка когда-то повесила. Без рамочки, просто на проржавевших булавках. Вот я все свои детские годы и смотрел на Венерину мощную спину — и когда засыпал, и когда просыпался, — это было первое, что я видел. С Рубенса начинался день, Рубенсом и заканчивался. Эта мускулистая женская спина была немаловажной частью моего детства, моих снов и фантазий. Я помню каждый ее изгиб, каждую складку, каждую еле заметную тень. Так и вижу все это перед глазами. До сих пор. Но лица, отраженного в зеркале, не помню. Только спину. Как вырос, узнал все про Рубенса и его картины, хотел даже стать экскурсоводом в музее. Не знаю, к чему это я сейчас вдруг, видимо, ваши смелые рассказы настроили на такой лад. Но неважно, скажите мне, например, какая у вас первая ассоциация, связанная с Рубенсом? — обратился он к подвыпившим и разгоряченным дамам.
— Я точно знаю, что он создал барокко, сам об этом не зная, ну не создал, конечно, слово это тут не совсем подходящее, — закатила глаза всезнающая Веточка, — хотя вряд ли его имя вообще с этим связывают, но тем не менее это так. Ничего не бывает случайного, все имеет первопричину. Вот Рубенс и есть первопричина барокко.
— Ветка, чего у тебя в голове только нет! — всплеснула пухлыми ручонками Тяпка и проследила за Веткиным взглядом — на потолок.
Веточка, обладательница изысканных манер, изящной непосредственности и редкого чувства такта, благосклонно на нее посмотрела и приложила палец к губам, ей было интересно послушать про Рубенса дальше.
Лев продолжил:
— Про барокко — чистая правда. А еще, помимо всего прочего, он был прекрасным графиком и просто рисовальщиком. Хотя не думаю, что известен сегодня именно этим. А то, что он был одним из самых знаменитых европейских интеллектуалов своего времени, об этом вообще мало кто знает. А что его любимым помощником был молодой Ван Дейк? Возможно, Веточка, вы и это знаете, но не в первую очередь. А что в первую?
— Его толстые бабы! — вскочила тощая Надька и зачем-то подняла руку вверх, как ученица.
— Правильно, — кивнул Лев, словно всезнающий лектор, рассказывающий школьницам сюжеты из истории живописи, — первая ассоциация с Рубенсом — это рубенсовские женщины! То, как только он их умел выписывать, полногрудых, — Лева стал широкими жестами показывать все это на себе, — задастых, крупных, рыхлых, жизнерадостных! Да и писал он их жизнерадостно, с удовольствием, аккуратно вырисовывая все складочки и ямочки, — Лева тщательно проковырял воздух, показывая ямочки, — желая, чтобы их увидели во всей красе, и при этом любуясь ими, этими своими толстухами! Просто брал и соединял обычные краски — какие там надо, дамы, чтобы написать цвет человеческого тела, — красная и белая — кровь с молоком, чуть коричневой для складок и теней и совсем немного голубой для прожилок и прозрачности. Вот так, как мне кажется. И из этой простой смеси красок получилась моя «Венера перед зеркалом», написанная на простой деревяшке! И по этой Венере видно, как женская красота приводила и его самого в восторг! Да и меня с самого детства!
— Милый мой! А Ренуар? — снова возникла Веточка, обожавшая импрессионистов. — Почему такие дифирамбы только Рубенсу? Ну я понимаю, детство, рисунок, воспоминания. Но Ренуар наравне с вашим Рубенсом так же уверенно и восхитительно рисовал человеческую кожу, а это, наверное, один из самых сложных объектов для художника. У других великих, как мне кажется, было тоже, конечно, гениально, не спорю, но не так живо и натурально, каку Ренуара, да, девочки? У меня было ощущение, что если я дотронусь до картины, то кожа эта под рукой окажется теплой и пульсирующей. У многих других классиков, на мой непросвещенный взгляд, женское тело слишком уж гладенькое, идеальное, совсем нежизненное и ненастоящее, ну, вы понимаете, так не бывает. Такое мое мнение, как человека из раньшего времени, — Веточка слегка вызывающе посмотрела на Льва.
— Иветта, как приятно с вами поговорить, — оценил Лев ее выступление.
— Знаете ли, дорогой мой, знания много места не занимают. Это мне привила моя бабушка с тем еще дореволюционным воспитанием, которая без шляпки и перчаток из дома не выходила — неприлично. Причем перчатки даже летом — нитяные. Так вот, она сама много знала и всех своих детей и внуков приучила к тому, что надо постоянно чему-то учиться, всю жизнь, водила по музеям, театрам, чтоб ни у кого вообще времени свободного не было. Да и я, между прочим, не только танцами в театре занималась и акробатикой в цирке, не думайте, Левушка, — Веточка мечтательно наклонила голову набок, потупила взгляд и затеребила милую пуговку у шеи. — Я Мопассана, например, читаю в оригинале, — захотелось ей вдруг похвастаться, — а был период, когда я проиллюстрировала Сервантеса, ну так, для себя, конечно. И должна сказать, всем моим очень понравилось. И я считаю… — продолжила было Веточка, но Пава, захохотав фальшивым хохотом и закинув брови на потолок, съязвила:
— Не считай, Ветка, это не деньги, — и взглянула на подругу с некоторым остервенением, словно давая понять, что ей-то точно не понравились бы ни иллюстрации, ни даже сам Сервантес в Веткином исполнении, хотя картинки она и в глаза никогда не видела.
— Простите, но лично мне было бы очень любопытно посмотреть эти иллюстрации, — обратился Лев к Веточке, но Пава встряла и тут:
— Для взаимного общения, юноша, существуют имена, так будет намного вежливей.
Лева немного смутился и пожал плечами.
— Не хотел никого обидеть, Павлина, прошу прощения.
Пава хмыкнула и стала нарочито сметать со стола несуществующие крошки.
Лидка с Олей, Надькой и Тяпочкой засуетились, задвигали стульями, словно был дан некий знак, и вышли колдовать на кухню — пора было собирать на стол. Пава решила остаться, она вообще считала, что пришла к такому возрасту, когда могла и делать, что хочет, и говорить, что хочет, ни в чем себе не отказывая. Она последнее время почему-то с радостью шла со всеми на конфликт, объясняя это возрастом и участившимися лесными пожарами, которые сжирают в Москве кислород, в результате чего мозг, лично ее мозг, из-за его нехватки страдает, скукоживается и озлобливается. Это объяснение ее вполне устраивало — и ее обозленный мозг, видимо, тоже.
Разговор
Только все удалились и кухня зазвенела посудой и надсадным смехом бывших солисток, Павочка, оставшаяся с Веточкой и Левой за столом, решила продолжить разговор.
— Лев, как вас по батюшке-то, не помню, — Павочка потянулась через весь стол к колоде, и Ветка вопросительно на нее посмотрела, мол, чего это вдруг тебя снова понесло?
— Ну что вы, я к отчеству не привык, зачем это, зовите как всегда, — смутился Лев.
— Ну как знаете. Хотела спросить. Вот я вижу, умственно вы уже оперились, так сказать, путь свой фотографический наметили, уверенно и осознанно встали на рельсы… Но неужели вы тем самым реализовали все свои мечты? Или что-то еще в загашнике осталось? Ни семьи, ни детей в планах пока нет? — Павочка все тасовала и тасовала карты, не в силах остановиться.
Лев открыл было рот, чтоб ответить, но тут вступила Ветка:
— Павочка, вопросы твои странны и не совсем приличны. Как говорил Фрейд, у каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознается даже себе самому, — она вообще Фрейда боготворила и считала его великим философом и мыслителем, а совсем не психиатром и обожала разговаривать его цитатами, вставляя их к месту и не к месту. К тому же одна только Веточка из всех подруг могла хоть как-то в своей манере противостоять Павочке, ее натиску, безапелляционности и бестактности.
— Ветка, я ничего крамольного не спросила, простой вопрос, про планы.
Лев настороженно взглянул на Паву, одернул свою американскую куртку и резким взмахом головы откинул длинную челку назад.
— Да, планы у меня есть, и как раз сейчас я должен принять одно очень важное решение, пока обдумываю. Серьезный шаг, все никак не решусь. Но если вы переживаете за Лидочку, то не надо, она узнает об этом первой.
Этот расплывчатый и не вполне понятный ответ Паву не удовлетворил, а она так ждала подробностей, так надеялась по-чекистски прощупать его тайные намерения, что он проговорится, сболтнет по пьяни что-то важное и правда выйдет-таки наружу во всей красе.
— Да вы, голубчик мой, не обижайтесь, вам о будущем надо задуматься, а вы вот прошлым увлекаетесь, время транжирите, и свое, и чужое. Ведь каждый мужчина раньше или лучше все-таки позже должен жениться. А в нашей, извините, системе, в нашей компании жизнь уже идет на закат, а не на восход, так что это совершенно разные весовые категории, юноша, — сказала Павочка с непонятно откуда вдруг появившимися брутальными нотками в голосе и довольно резко бросила перетасованные карты на стол. Усики ее от напряжения покрылись мелкими сверкающими капельками, а завитушки парика вокруг лба грозно затряслись. — И морально, и материально, — зачем-то добавила она напоследок.