Для Надьки Новенькой Лида сочинила другую легенду. Что она, мол, родилась в Оймяконе, самой холодной точке земного шара, и, несмотря на страшные морозы, бегала по утрам даже зимой. В купальнике вокруг дома. Для закалки. Однажды, в особо жестокий мороз, до подъезда не добежала, а замерзла в нелепой позе на тропинке. Хорошо, что ее быстро хватились и долго дома потом оттаивали и отпаивали горячим. Но мизинец на ноге вовремя не согрели, он почернел и отпал. Эта маленькая деталь глубоко засела в памяти пропускающих, Надю никогда не останавливали, а жалели как инвалида и за глаза называли «Оймяконом». Подробностей этих Надька, конечно, не знала.
Про Иветту, Ветку, как звали ее подруги, Лида почти ничего не придумывала. Сказала только, что она из старинной итальянской цирковой династии, что чистая правда, вышла замуж за метателя ножей и достаточно много лет проработала на арене мишенью, ну, знаете, той полуобнаженной девушкой, в которую эти ножи кидают. Однажды муж промахнулся, попал Иветте в руку. Та, не ойкнув, не вздрогнув, не изменившись в лице, словно это было частью номера, с усилием оторвала руку от деревяшки и гордо, с торчащим из предплечья ножом ушла с арены. Мощнейший человек оказался в ее хрупком и нежном теле. На следующий день муж, явившись в дирекцию перебинтованным и подраненным, написал заявление об уходе, а Иветта подала на развод. Цирковая династия прервалась.
Ее тоже запомнили, но дали кличку, совершенно не связанную с тем случаем, — «доберманша». Уж очень она была похожа на эту породу собак.
Ну и Ольга Сокольская. Лидка специально при представлении откусила от ее фамилии последнюю букву, чтобы превратить ее в польку. Придумывать, кроме этого, ничего и не надо было, потому что Ольгу невозможно было забыть в принципе, она отличалась изысканной красотой, которая с возрастом хоть и подрастворилась в ее зрелости, но все равно осталась достаточно заметной, пусть и белокурые волосы перемешались с седыми, а голубые глаза слегка потеряли яркость. Сокольская все равно была королевой.
Всех их лифтерши узнавали сразу и пускали беспрекословно, не спрашивая, в какую квартиру они держат путь.
Лифтеры были ключевыми фигурами в подъезде, без них какая могла быть жизнь в таких высоченных домах? Это ж двадцать четыре этажа сплошного народа! Соты! Муравейник! Да вдобавок ко всему со всей округи начали стекаться пацаны, которые только и мечтали, чтоб пробраться с кем-то из жильцов в лифт и вдоволь покататься, нигде ж в городе таких домов больше не было! А выйти на двадцать четвертом этаже и порассматривать оттуда всю Москву? А плюнуть сверху и гадать, долетит ли плевок донизу или развеется по дороге? А крикнуть чего-то эдакое прямо отсюда, из облаков, то, чего и взрослым-то ушам стыдно услышать? А спускаться на лифте вниз, останавливаясь на каждом этаже? А нажать стоп-кран, ну, кнопку эту красненькую, и ждать, пока монтеры тебя высвободят, приговаривая: «Ну что, пацанчик, перепугался, бедняга?» То есть повеселиться вовсю!
Вот поначалу и распорядились в ЖЭКе так: одна лифтерша сидит на часах у входа, другая ездит в лифте и нажимает на кнопочки. Но быстро от этого отказались, лифтов на такую домину по глупости и недальновидности поставили только два: пассажирский, махонький, на четверых, и грузовой, чуть побольше, поэтому лифтерша занимала в кабине ценное пространство и вместе с пассажирами просто не помещалась. Спустя всего лишь месяц после заселения большинства квартир жильцы были пущены на самотек, вернее, на самоподъем, а лифтерши засели внизу со своей вечной болтовней и сплетнями.
Соседи по дому
В подъезде с самого начала организовали группу инициативных жильцов, а таких нашлось с десяток, и на первом этаже, между двумя лифтами, повесили стенгазету, где обсуждали проблемы дома, поздравляли жителей с праздниками и умоляли не портить лифт — всеобщее народное достояние. Главным активистом стал Сократ Маркович, бывший стоматолог, а ныне скучающий без своего зубного кресла, бормашины и гнилых зубов пенсионер. Вот он и бросился в общественную работу, нырнул с головой так, что и пяток видно не было. Отличался ростом, объемом, толстокожестью, значительностью и монолитностью, словно ничего лишнего природе не пришлось отсекать, оставила все как есть. Шея у него отсутствовала за ненадобностью, голову на плечах держали щеки, а редкие седые усы торчали как нескошенный овес. Павочка, увидев его тогда впервые около лифта, решила, что он очень похож на моржа, не хватает только бивней и ласт. Она как раз недавно с упоением смотрела передачу «В мире животных», которую вел обаятельный Александр Згуриди. Он с восторгом вещал о ластоногих: как они живут, чем питаются, как ищут себе пару, очень, знаете ли, поучительно. И тело у них такое… как это он красиво определил, веретенообразное, и матка, видите ли, какая-то особая, двурогая. Но Павочка это так вспомнила, не к месту, матка была тут совершенно ни при чем. А Сократ таки да, вылитый морж, именно морж, не морской лев или какой-нибудь тюлень, а только морж — Павочка даже кивнула, окончательно соглашаясь с собой. Она довольно открыто и даже нагловато его рассматривала, словно это был взгляд ученого-биолога, а не простой советской гражданки, ожидающей лифта.
Его крупные, можно даже сказать, выдающиеся передние резцы чуть вылезали из-под верхней губы, и Павочке теперь почему-то захотелось сравнить его с огромным кроликом, но нет, к кролику прилагались уши, у Сократа же ушей почти не наблюдалось. То есть уши, конечно же, кое-как виднелись, но были сильно прижаты к голове и почти не выступали.
«Морж, определенно морж, — приняла Пава окончательное решение, встряхнув головой, — двух мнений быть не может». Странно, но ей показалось это важным. Ей вообще очень нравилось переносить многие знания, которые она получала в телевизоре и в журнале «Наука и жизнь», в свои будни, так ей было не скучно.
Путь наверх им предстоял недолгий — ему на пятнадцатый, Павлине на седьмой, к Крещенским. Сократ прошел вперед и медленно развернулся, стараясь не задеть своими мощными габаритами панель с кнопками. Павочка взошла, оказавшись лицом к лицу с эксстоматологом, и уперлась взглядом ему в переносицу. Он чуть зарделся и пошатнулся — с этой гражданкой по размеру они были одного поля ягоды. Она же почувствовала себя ведущей в этом тандеме и отворачиваться не пожелала. Сократу стало неловко, он начал стыдливо шарить по карманам в поисках ключей от квартиры, лифт ему был узок, стенки мешали, гражданка пялилась. Но до седьмого домчались быстро, гражданка беспрепятственно выпятилась.
Сократ потянулся, обрадовавшись освободившемуся пространству. Он всегда и везде занимал много места, но никакого внимания на это не обращал, ибо давно растерял стороннее восприятие себя. Жена Агнесса была тоже с внушительными достоинствами, да и всей общей картиной под стать мужу, который обращался к ней очень трогательно «аньгел мой», нежно так произносил, словно слово это состояло из одних мягоньких знаков. Два этих великана родили дочь, которую назвали просто и совсем не звучно — Надюха, хотя могли бы проявить большую фантазию в выборе имени — от Сократов с Агнессами Нади не должны рождаться. Но все-таки получилась Надюха. Соединившись, оба «аньгела» вложили все свое могущество в эту крошку, которая родилась уже пятикилограммовой, о чем неоднократно и с нескрываемой гордостью родители до сих пор всем и рассказывали, хотя, по Павочкиным подсчетам, с того счастливого момента прошло лет сорок пять уж точно. Но Надюха все еще продолжала жить с родителями. Мужа под свои телеса ей пока так и не удалось найти. Надюха была настоящей бой-бабой, Павочка ее сторонилась, хоть внешне они были чем-то похожи. Надюхи везде было очень много, она постоянно находилась вне своей квартиры, тяжко вздыхая и неуклюже передвигаясь по общественным территориям — то около подъезда в ожидании кого-то, то с лифтершами в разговорах, то с соседями в обсуждениях, то в лифте поднималась наверх, то зачем-то сразу спускалась обратно в фойе. Но вот именно с ней-то, в отличие от ее папы, Пава как раз и не любила ездить в лифте. Если папа был вежлив, молчалив и галантен, то Надюха — нагла и бесцеремонна. Стоило Павочке увидеть, что Надюха ждет лифт, она сразу замедляла ход и намеренно зацеплялась языком с кем-то из лифтеров или, старательно щурясь, начинала изучать доску объявлений. Павочка с ее высокоразвитым чувством прекрасного и достаточно острым обонянием в этом крошечном замкнутом пространстве без вытяжки от Надюхи сильно страдала. Так-то сама Надежда была неплохой, но вот в лифте… Она никогда не церемонилась, а просто вдавливала Павочку в стенку могучим животом, да еще с такой силой, что явственно можно было почувствовать, как мощно и в то же время жалобно бурчат ее кишки. Несколько раз она победно и напористо рыгнула ей прямо в лицо чесночно-селедочными парами, потому как считала, что все, что естественно, то небезобразно. Ну и разок пустила шептуна, словно решив одарить им именно Паву, умышленно дождавшись момента, когда они останутся в лифте наедине, или просто ей приспичило снять давление с прямой кишки. Неважно, результат был один. Павочка почувствовала справедливое возмущение, переходящее в бессильную ярость, и с усилием подавила подступающую тошноту. А Надюха, не обращая внимания на посторонние страдания, выкатилась на седьмом этаже и басом снисходительно разрешила Павочке: «Ну идите пока». Потом снова медленно загрузилась в кабину, даже не поморщившись. Конечно, свое не пахло. В общем, Павочка Надюху опасалась. И даже не столько ее обширности, хоть она была эдаким женским вариантом Ильи Муромца, а того, какие неожиданные запахи она могла произвести.
Клопы за деньги
Когда через пару месяцев после вселения ажиотаж немного спал и бытовая жизнь более или менее наладилась, Роберту из Союза писателей передали просьбу отдела культуры ЦК о фотосъемке для газеты «Известия» с большим интервью поэта. О том, что придет фотокорреспондент, предупредили заранее, за целый месяц, чтобы хватило времени подготовиться, расставить все по местам, навести, так сказать, красоту.