Воняло въевшимся в мебель табачным дымом, какой-то остропряной травой, восковыми свечами и кровью. Этот приторно-сладкий запах был особенно отчётлив.
Единственное окно закрывали не очень новые, но плотные шторы, и невозможно было понять, ни какое время суток, ни какая пора года. Словно эта комната была маленьким, изолированным от всего остального мира, островом. По стенам танцевали оранжевые блики от нервно дрожащих лепестков пламени, истерично цепляющихся за чёрные фитили обгоревших свечей.
Я знала, что это за комната. Помнила её. Вопрос только, какого апостола я здесь оказалась? Или, может, это сон, видение, ещё какая блажь. А может, я уже того… и будет мне Абрахам цветочки на поросшую травкой могилку носить. Хотя от него дождёшься… кажется мне, что всё же нет. Это чудище мне представление решило устроить. Надеюсь, по крайней мере.
Как бы там ни было, а всё здесь мне было знакомо. Этот покосившийся, опирающийся на стену, словно болезненный старик, шкаф, который в былое время, наверное, был похож на бравого адмирала на быстроходном корабле, готового грудью прокладывать себе путь среди свирепых волн. А сейчас от его внушительной красоты остались только отголоски. Покоробившееся дерево, облезлый лак, трухлые ножки, словно болячки, любовно взращиваемые холодным, сырым морским ветром, превратили его в жалкое зрелище.
Помнила это кресло с жуткого, пусть будет — горчичного цвета обивкой, в котором сейчас сидел странного вида мужчина. Болезненно худой, с желтоватой кожей, впалыми щеками и седыми короткими волосами, с колючим острым взглядом чёрных глаз. Холёные руки с длинными пальцами, унизанными перстнями, переворачивали страницы книжки, совершенно не обращая внимания на происходящее в комнате. Не припомню, чтобы в Квартале Семи Висельников такие ходили по гостям. Да ещё и в дом Сонеи Удачливой. Точнее, одну из её квартир, на втором этаже дома аптекаря Ривера. Обычно мать не привечала гостей там, где жили её дети. Да и не помнила я такого.
Зато Ривера я помнила даже лучше, чем собственную мать.
Эдакий среднего роста, возраста и телосложения человек. Немного седоватый и бесконечно отзывчивый. Особенно хорошо он отзывался на звон монет почему-то.
Каждый житель Квартала Висельников хоть раз в своей жизни бывал в аптеке Ривера. Впрочем, оно и не удивительно. Тут же целители толпами ходят, чтобы лечить по доброте душевной городскую нищету… ладно, шутки шутками, а аптекарь и правда был самым востребованным и уважаемым человеком в Квартале.
Надрывный крик разорвал тишину. И только сейчас в полумраке помещения я увидела, как корчится на простынях в родовых муках женщина. Моя мать.
Сейчас она была моложе, чем призрак, оставшийся в подвале Абрахама Волена. Не так чтобы очень. Но заметно.
Мокрые волосы прилипли ко лбу и шее. Промокшая насквозь от пота рубашка любовно облепила тело. Костяшки пальцев, комкающих простыню, побелели. Потрескались сухие искусанные губы и налились кровью белки глаз. Я подошла ближе, встала почти у самой кровати, но никто меня не заметил, не обратил внимания на мою незабвенную персону.
— Мам?! — позвала я, надеясь (или страшась) всё же, что та откликнется на мой голос.
Но нет. Меня действительно никто не видел и не слышал.
Её крик превратился в вой, и она обессилено упала на постель.
Между её согнутых в коленях ног возилась женщина лет сорока и не самого опрятного вида. Косынка на её голове съехала набок, но, кажется, она этого даже не заметила, сосредоточившись на том, чтобы помочь роженице.
Очередная схватка. Крик, от которого мне стало совсем дурно. Мужчина, сидящий в кресле, вытащил из внутреннего нагрудного кармана трубку, набил табаком и щёлкнул пальцами. По комнате поплыл едкий горький запах дорогого табака. Маг… Но мне было как-то не до него.
Что бы ни произошло в моей жизни, ни за что не буду рожать. Это ж кем нужно быть, чтобы по собственной воле так мучится? Кошмар.
— Ничего не выйдет, — сказала повитуха, поднимаясь на ноги и вытирая руки о передник. — Ребенок лежит неправильно. И я не могу достать до него, чтобы поправить его положение. Нужен маг-целитель или и она, и ребёнок до утра отправятся за Грань.
Мужчина оторвался от чтения, выдохнул клуб сизого дыма и задумчиво посмотрел на повитуху, после на роженицу, видимо, что-то решая. Встал и, бросив книгу туда, где секундой раньше сидел, сказал:
— Так даже лучше. Когда всё закончится, похороните их по-человечески.
На книгу упал небольшой мешочек, звякнули монеты. И, больше ни слова не говоря, он вышел из комнаты.
Повитуха так и осталась стоять, открыв рот.
— Вот с-скотина… — процедила она сквозь зубы, утерев рукой со следами крови нос. — Чтоб тебе пальцы покрутило. Чтоб ты сдох. Чтоб тебе…
Ага. И не только пальцы. В этот миг я прониклась искренней симпатией к этой женщине.
Не прерываясь ни на миг и костеря недавнего визитёра, она снова вернулась к своей работе, не теряя надежды спасти хоть кого-то одного.
— Давай, Сонеа, ты справишься. Не можешь не справиться, — уговаривала она мою мать, пережидая очередную схватку.
Снова скрипнула дверь.
— Пошел к чёрту, нелюдь! — выкрикнула повитуха, не отрываясь от работы ни на секунду.
А вот я могла оторваться. И увидеть человека, мужчину, с ног до головы закутанного в чёрное.
За ним ворвался порыв ветра, который тут же, как голодный пес, слизал огонь на нескольких расплывшихся по столу свечах. Стало темно и мрачно. Ну не то чтобы очень так темно. Пара свечей всё же остались гореть, но всё равно было жутковато.
Полумрак сделал своё дело.
Когда гость откинул капюшон, я уже мысленно готовилась к тому, что увижу самого рогатого во плоти.
Но нет. Худое лицо, поросшее щетиной, синяки под глазами, кажется, гость либо очень-очень уважает тасаверийскую траву, либо не спал толком минимум неделю. Тонкий острый, как клюв дятла, нос и тонкие синеватые губы. И всё бы ничего, симпатичный мужик, если бы не абсолютно чёрный, словно тьма на дне Ада, цвет глаз. Некромант. Ну, мама… нехорошо врать маленьким, с магами она не водится. Ну да, конечно.
— Очень гостеприимно, — ухмыльнулся он. — А мне казалось, что здесь просили о помощи.
— Вон пошёл!! — совершенно не своим голосом прокаркала мать, поднимаясь на локтях.
— Упрямая, гордая дурочка Сонеа, готовая убить себя и ребенка, чтобы показать, какая же она независимая. Не удивила ни на грамм.
— Я тебе не циркач, чтобы удивлять!! — прорычала она, и лицо её исказилось в попытке сдержать очередной приступ боли.
Мужчина ухмыльнулся и, совершенно не обращая внимания на возмущение матери моей, расстегнул застежки плаща, сбросил его просто на кресло поверх той самой книги и кошеля с монетами для похорон. Плащ, напитанный влагой, противно плюхнулся в кресло и зарыдал большими каплями, что тут же собирались в лужи прямо под креслом. Там что, ливень или потоп на улице? И тут же за окном громыхнуло так, что задребезжали стёкла в рамах.
Некромант же стащил перчатки, что последовали за плащом. После вымыл руки в тазике, стоявшем чуть поодаль на небольшом журнальном столике, при этом закатав рукава выше локтей.
— Уйди, — оттолкнул он повитуху, которая, к слову, не очень-то сопротивлялась, и вцепился в колени роженицы, попытавшейся тут же их сдвинуть. — Не дёргайся ты. Посмотрю просто. Отец счастливый и нервный, я так понимаю, смылся первым. Он с тех самых нервов надрался до поросячьего визга «У Рохаса»? Хотя не говори. Мне плевать.
Ответом ему был крик, который в этот раз мать сдержать не смогла. Повитуха, не совсем понимая, что оно такое происходит, неловко переминалась с ноги на ногу и поглядывала на дверь, видимо, подумывая о том, что теперь уж точно здесь лишняя.
— Не лезь ко мне. Будешь на своих дохликах эксперименты ставить.
— Не вопрос. Вот с тебя и начну. Как раз недолго, судя по всему, осталось. Максимум полчасика — и всё. Уже кровотечение открылось… — и, оглянувшись на повитуху, спросил: — Вино есть? За бокалом красного время идёт быстрее.
Женщина, видимо, осознав, кто перед ней стоит, резко стала цветом лица смахивать на материал для экспериментов некроманта. И закивала так усердно, что косынка, и так уже ссунувшаяся дальше некуда, слетела совсем.
— С-скотина… — процедила мать. — Сделай уже что-нибудь.
— Во-о-о-от. И стоило выпендриваться? — расплылся он в улыбочке кота, к которому мышь пришла просить сыр, и положил руки ей на живот. — Ну, готова? Будет немножко больно.
Немножко! Представляю, что ей сейчас придётся пережить.
В подтверждение этой моей мысли мать заорала так, что казалось — её просто разрывает изнутри.
— Тише-тише, моя хорошая, — совсем другим тоном заговорил некромант, мягче, словно ребёнка уговаривал. — Уже не будет так больно. Только сознание не смей терять. Поняла меня? Давай теперь — вдох-выдох. И тужимся, Сонеа, тужимся.
Как-то дальше всё пошло веселей и быстрей. И уже через минут пять на окровавленной простыне лежало что-то синее, сморщенное и не подающее ни одного признака жизни.
Мать судорожно всхлипнула и попыталась привстать, чтобы дотянуться до тельца. Но маг не дал, сжал в объятьях, прижав голову к своему плечу.
— Нет! Пожалуйста, нет!! Только не это. Рикар, сделай что-нибудь!! Пожалуйста…
Истеричный хрип матери заставлял вздрагивать и ёжиться, словно скрежет когтей по стеклу. Хотелось провалиться под землю, чтобы не видеть всего этого. Внутри всё переворачивалось, но как остановить это — я не представляла.
— Сонь, я не Единый… — упавшим голосом сказал тот, кого она назвала Рикаром.
— Ты некромант. Ты каждый день дразнишь смерть! — вцепилась она в его пиджак. — Я сделаю всё, что ты хочешь. Исчезну. Разорву все связи с Лирелем… больше никогда Горвих не услышит о Сонее Удачливой.
Слова перемежались всхлипами, срывались на паре звуков и разбивались, не достигая цели.
— Ох, Сонеа… — мужчина, отпустил её и повернулся в сторону младенца. — Я ничего не обещаю. И — я тебя прошу, не дёргайся, что бы ни случилось.