Алла БОССАРТ
ШУТ БОГОВ ИЛИ БОГ ШУТКИ?
Король юмора Михаил Жванецкий победил старую власть и обнялся с новой. Объятия старого холостяка (тем более, многажды женатого) – ненадежны. Не стройте иллюзий, дамы, господа и товарищи. Никому еще не удавалось приручить, а тем более съесть этого Колобка. Не нашлось пока на него лисы. В чем секрет свободы ММ, перелетающего из тени в свет и обратно? Это нешуточный вопрос, поэтому хочу предупредить сразу: сплетен не будет. Не могу же я обмануть ожиданий Жванецкого, сказавшего однажды: "Хорошо, что про нас напишет Боссарт, а не какая-нибудь сволочь". Так что за клубничкой - к интернету, там много кто делится откровениями - от внебрачного сына до Геннадия Хазанова.
Звук лопнувшей страны
Конечно, следовало писать не очерки-интервью, а пьесу, а то и роман. О пожилом – ну допустим, ну неважно – величайшем шутнике, чья бурная молодость прошла, а на седьмом десятке он обрел любовь, маленького сыночка и мудрость. Стал знатным и богатым. И заплатил за это своей величайшей веселостью. Сказка, собственно. Проданный смех.
Может получиться неплохая, даже талантливая притча. Хотя и вторичная. Но она не станет правдой о том вредном и нежном господине, которого в пору близости (приближенности) обожала наша семья за его нежный, закономерно подверженный времени дар, прощая ему закономерную вредность баловня и фаворита.
Шагреневая кожа всепобеждающего юмора сокращается не в уплату за знатность и богатство, за сердце красавицы и мудрость пророка. Жванецкий лишь аккуратно платит времени назначенную каждому дань. «Миша разучился писать смешно, читает со сцены одно старье!» Остряки, подмастерья – вам ли судить короля шутов? Да его свобода на данной ему в ощущение бескрайней территории - не снилась вам даже в собственной постели. Тот, кого растлила и воспламенила неподдельная страсть Талии, а не опереточное кокетство, расточаемое коварной музой комедии напра-нале, не может утратить божественного умения. Приключилось другое. Жванецкий НАУЧИЛСЯ ПИСАТЬ НЕСМЕШНО.
А несмешные, горестные и даже зловещие комментарии ко времени и месту – хотя и к месту, и ко времени, – но не для сцены. Не для публики, которая потому и избрала Жванецкого в кумиры, что он всегда беззаветно смешил ее. А следовательно – утешал. Потому что смешное, как известно, перестает быть страшным.
В годы, получившие название "лихих", когда мы, что ни апрель, ездили в Одессу и, смею верить, дружили, - жизнь так же отличалась от сегодняшней, как и от времени кухонь с расцветом на них разнообразных культурных явлений, в том числе, Жванецкого. В 60-е мы думали - это весна, но, оказалось, оттепель. А потом, в 91-м, подумали, что откуда ни возьмись с мелодичным звоночком нарисовалось новое государство, а это просто народу выкатили бадью круглосуточного портвейна, после чего наступило законное похмелье, и весь евроремонт на соплях превратился в тыкву, лихие кучера - в мышей, из щелей полезла неистребимая моль, а из телевизора ножом по стеклу рвет душу звук лопнувшей страны.
Все чаще предаваясь ностальгии, я не исключаю возрастного фактора. Конечно, на двадцать или сорок лет моложе — это ровно на двадцать или сорок лет изобретательнее и беззаботнее. Но вот в Одессе, в середине 90-х я наблюдаю сцену. К эстраде, где давкой праздника правит в соответствии со своим темпераментом и законами своего жанра Якубович, протискивается тетка водоизмещением с полную шаланду и, оголив корму, предлагает диктатору экрана оставить на этом выразительном фрагменте ее экстерьера свой автограф. Великий Леня (а он действительно шоумен международного класса, гениально работающий с таким важным качеством публики, как безмозглость), Леонид Якубович, не думая ни секунды, выхватывает из воздуха фломастер и пишет по центру золотого сечения (в аллегорической форме отражающем лицо как публики, так и современной смеховой культуры в целом): «Поле чудес».
Одесса - Одесса! - в корчах. В причинно-следственных связях разбираться можно, но долго: публика воспитала, скажем, Якубовича или он с успехом воспитывает ее. Я думаю, процесс тут обоюдный. Как в переходе на «ты». На грош любви и простоты, а что-то главное... Ну да.
- Михал Михалыч, смотрите - все вроде можно, а жизнь дико поскучнела... - я в десятый и сотый раз возвращалась к этой теме, капала ему на мозги тогда, когда не только он, но и все стали вдруг свободны (понимая свободу как сафари). - Вот мы говорим, застой, застой. Но весело же жили! А как только стало «можно» — анекдот ушел, смех ушел... Осталось бешенство правды-матки и физиологическая реакция на щекотку.
- Смех не ушел, он просто переместился. Из области головы — в область живота и ниже. Туда спустилось искусство, спустился смех и переместился страх. Ведь и страх вместе со смехом гнездился в области головы. Это был страх сверху. Сейчас страх — снизу. Идеологию сменила банда. В период застоя, чтобы выразить свою мысль, надо было облечь ее в такую форму, чтобы никто не догадался. Только ты, я, он. И это вызывало смех такой «этажности»! Был дополнительный кайф от догадки, от ума собственного — едренть, он намекнул, а я-то еще и понял! Была радость от того, что я принадлежу к тем, кто понимает. К клубу! Был — клуб. Его больше нет. Видно, отпала нужда.
Между прочим, нужда возвращается. Но место, условно говоря, Жванецкого занимает, условно говоря, Шендерович. Место юмора занимает сатира.
Михаил Жванецкий, подбоченясь, и сегодня плавает в живом эфире, старый ангел с портфелем (кстати, еще отцовским, с которым папа навещал пациентов). Реет повсюду, заметный всем, любимый всеми и мало кем понятый. Публика жаждет сатирической щекотки, ее эрогенные зоны слишком открыты, а потому грубы, почти омертвелы. Жванецкий не остряк и не сатирик. Он – нежный, обидчивый мартовский заяц. Сатира – инструмент элементарный, электронагревательный, вроде паяльника. Юмор – субстанция тонкая, ментальная. Строй души. Пыльца на ее крылышках.
Быть кумиром публики отрадно, но март завершился. В связи с Михал Михалычем важно понять одну вещь. Не он перестал быть кумиром. Публики не стало, вот в чем дело. Читатели Чехова, Зощенко, Булгакова, Довлатова растворились в разнообразных кислотах и щелочах.
В антракте "Театрального романа" у Фоменко к нам подошла довольно антикварная дама и поблагодарила нас - знаете за что? За нашу реакцию. Мы с Иртеньевым едва ли не вдвоем хохотали на феерическом зрелище. В переполненном зале на аншлаговом спектакле.
Начальники
Монтекристову авантюру превращения одной страны в другую Жванецкий встретил уже вполне искушенным грешником, ядовитым гением наблюдательности. Уникальный дар его не выдыхается, что бывает с возрастом у многих остряков, он просто горчит, как старое вино. Поэтому меня порядком изумляла его тимуровская преданность Ельцину, словно Шута - Лиру. К первому президенту России он относился как к одинокому беспризорнику, нуждающемуся лично в его, Миши Жванецкого, помощи. Я его избрал – значит, это «мой президент». Со всеми его потрохами и безобразиями. Примерно такой ход мысли.
Но вот грянула Чечня, потом 93-й год, и в сочинениях Жванецкого стала неуклонно утверждаться эта глухая тональность, словно гибельным распадом потянуло из-под двери. Желчен стал Михал Михалыч и потемнел лицом. И даже новорожденное дитя любви, сладкий сосунок, не рассеял его мрачности.
Не он один понял, что выбор был, как говорится, экзистенциальным, но мало кого так шарахнул личный пыльный мешок ответственности.
Мне кажется, я знаю секрет удивительной силы камерной, но отчего-то всенародной литературы Жванецкого: он начисто лишен цинизма.
Что не мешало ему в голодную зимнюю пору (довольно быстро сменившую оттепель) выступать по баням...
- Ну и каково оно, Михал Михалыч, - с портфельчиком, в партийной бане?..
- Знаешь, кто был тогда главным? Референты. В чем разница между министром и референтом? Ни в чем. Только министр об этом не знает. Референты правили страной. Это были парни, похожие на адвоката Андрея Макарова в молодости...
Так сложилось, что среди них у меня образовались поклонники. Вот они собирали эту баню и приглашали меня. С одной стороны — чтоб развлечь начальников. С другой поддерживали меня.
- Материально?
- В том числе, но не это главное. Хотя я семь лет снимал, например, в Москве квартиру. Важнее была безопасность, близость с этой мафией, глупо отпираться... она давала - скорее всего, иллюзорную, но уверенность.
- А была необходимость вас прикрывать?
- В Питере случалось... Через два часа после того, как стало известно, что Миша Барышников остался в Канаде, мне позвонили. Но спасли меня тогда не начальники. Меня всегда спасали женщины. В тот день я был не один. И ох, до чего не один! И когда эти ребята позвонили, я понял, что не-мо-гу, ну просто не могу оторваться от моей гостьи и куда-то там ехать. И я им так и сказал: я сейчас не могу. Они, вероятно, обалдели, потому что спросили — а когда, мол, сможете? Я мало что соображал от любви и назвал совершенно произвольное время — завтра в три часа. Они оказались пунктуальны. Я спросил: «Что брать с собой?» Они сказали: «Возьмите зонт, обратно мы не сможем вас отвезти».Тут мне, конечно, сильно полегчало, хотя Большой Дом с его заношенными полами и ступенями не стал от этого менее гнусным...
Вообще "Жванецкий и власть" - это отдельная тема. Центробежное движение по отношению к власти с годами и растущей славой сменилось у него центростремительным. Но уже трудно было понять, кто тут является центром.
На каком-то торжестве у Калягина в его театре "Et cetera" Александр Александрович, встретив опаздывающего Михал Михалыча, попросил подождать "еще одного человечка". Человечком оказался Путин (кто бы сомневался). Последний гость беспрепятственно и демократично миновал рамку металлоискателя. Жванецкий среагировал живейшим образом:
- Владим Владимыч, как! а где железный характер, стальные нервы?