А посмотреть было на что: корабли выстраивались в одну линию, в несколько линий, круто поворачивали, расходились веером и сходились опять. Это было сродни цирковому представлению. И теперь Эдин без труда мог себе представить, каково там сейчас гребцам и мачтовым матросам…
«…Ты попробовал жизнь моряка и знаешь, какова участь тех, кто не учился в морской школе…»
Понятно, что никогда не обойтись на корабле без людей, которые гребут и ставят паруса. Капитану остается одно — хотя бы беречь тех, кому и так нелегко.
И еще, Эдин не раз пожалел, что не смотрит парад с башни — куда лучше было бы видно.
Когда сошли на берег, Граф в карете уже ждал. Спросил:
— Тебе понравилось?
— О да, — ответил Эдин, — очень.
Вопросов задавать не стал.
К отъезду все было готово, и он вскоре уехал, на хорошей лошади и в сопровождении трех человек с гербом маркграфа на плащах. И для этих троих он опять был милордом. И должно быть, они гадали — кто он такой? А может, им было все равно, по крайней мере, никто не показал своего любопытства. Эдина это устраивало как нельзя лучше, просто ехать, и ехать быстро. Они ночевали на хороших постоялых дворах, ели сытно и вкусно и всегда имели вдоволь припаса в дорогу, и Эдина не волновало, сколько это стоит. По сути, ему ни о чем не приходилось беспокоиться.
Через три с небольшим дня они прибыли на место, в Лисс, а точнее, в баронский замок поблизости от города, и Эдин без труда отыскал маленькую седую женщину, мать госпожи Рени, супруги начальника замковой стражи. Они проговорили половину дня.
Эдин узнал что хотел, и его ничего больше не держало в Лиссе. Он даже не захотел переночевать, хоть и уговаривали гостеприимные хозяева, а люди маркграфа — те так очень на это рассчитывали. Но — слишком мало времени. Еще надо догнать цирк Бика.
На прощание Эдин подарил старой циркачке большой отрез темно-красной шерстяной ткани тонкой выделки, купленный в Лиссе. А ночевали они на постоялом дворе уже в другом городке.
До ближайшего гильдейского города, где они могли узнать о цирке Бика, был целый день пути. А там вдруг повезло, оказалось, цирк совсем рядом, в большой деревне, до которой ехать пару часов.
На рыночную площадь Эдин пошел один. При виде такого знакомого пестрого шатра сердце вдруг защемило.
В этом когда-то была вся его жизнь. А теперь — не вся. И тем не менее…
Представление, похоже, заканчивалось. Но незнакомый мальчишка лет десяти — и откуда взялся? — заступил вход, и Эдин дал ему монетку.
На круге Милда танцевала с медведем под бубен Бика, а зрителей набился полный шатер, у самого круга они сидели, а дальше стояли плотной стеной.
Эдина заметил медведь — опустился на передние лапы и зарычал. А потом и Милда встретилась с ним взглядом, и на секунду замерла, сломала танец, но тут же вновь поймала ритм бубна и продолжила, не сводя теперь радостных глаз с Эдина. Он махнул ей рукой и вышел. Обошел шатер, нашел цирковые кибитки, и среди них ту, которую сам делил с Якобом. Милда прибежала через несколько минут и стиснула его в объятиях.
— Где ты был? Ну, где тебя носило? Что мы тут только ни передумали! А Якоб обещал тебе голову оторвать.
— Кто бы сомневался… — Эдину почему-то хотелось и смеяться, и плакать одновременно. — Давай спрячемся, чтобы не помешали, поговорить нужно.
Они забрались в кибитку, устроились на тюках с одеялами.
— Давай, рассказывай, что с тобой тогда случилось… — приступила Милда, но Эдин перебил ее, взял за руку.
— Милда, у тебя есть подвеска с надписью? Чтобы имя написано было? Вот что это у тебя на шее за шнурок, что на нем? Я, кажется, никогда не видел, ты под платьем прячешь…
— Нет там никакой надписи. И ничего я не прячу…
Милда потянула за шнурок, и из-за воротника выскользнул и упал ей на грудь маленький серебряный цветок виолики.
Эдин осторожно тронул его пальцем. Простенький такой цветочек…
— Якоб мне объяснил, что ты думал, будто сартальский маркграф твой отец, а он… — снова начала Милда.
— А он — твой отец, — перебил Эдин. — Тогда, в Сартале, мама родила тебя. А меня — только два года спустя. В маркграфском замке висят твои портреты… не твои, конечно, а твоих предков, но ты похожа них так, словно эти портреты твои. Эта подвеска — мамино имя. Виолика. Она купила ее в Сартале для тебя. Ты поняла?..
Милда приоткрыла рот… и ничего не сказала.
— Ты дочь моей мамы и маркграфа Сарталя, — повторил Эдин. — Ты моя сестра, а я твой брат.
— Повтори еще раз, — попросила Милда.
— Я твой брат, ты моя сестра. Это точно. Я все разузнал. Ты не рада?
— Погоди, — попросила она жалобно. — Ты сейчас что сказал? Еще раз — можно?
— Я твой брат, ты моя сестра. Потому что у нас одна мама. И никакой ошибки быть не может, — он обнял за плечи, сжал, — ну, что ты?
И тогда Милда расплакалась, уронив голову ему на плечо.
— Это ведь правда, да? Это правда? Рада ли я? И ты еще спрашиваешь?..
— Да говорю же, правда, правда… — он гладил ее по плечам, и у самого глаза щипало.
Мамы больше не было на свете, маркграф Сарталь — тот был далеко и… высоко, так скажем. Они брат и сестра, только это, в сущности, и имело значение.
Наконец Милда отстранилась и вытерла глаза и щеки, и последний раз шмыгнула носом. И сказала:
— У меня никогда не было родных, понимаешь? Совсем никого. Всю жизнь обо мне кто-то заботился из жалости. А теперь у меня брат есть… поверить не могу.
Эдин еще как понимал, он и о себе мог сказать в точности то же самое.
— И мама… я хотя бы ее имя теперь знаю.
— У тебя еще есть живой отец, и он — маркграф Сарталь, — напомнил Эдин. — Он, по-моему, хороший человек.
— Нет, не надо, — Милда решительно помотала головой. — Не хочу. Мне не нужен такой отец. Посмотри на меня, какая из меня дочка маркграфа?
— Уж какая есть, раз ты его дочка.
— Нет, я не хочу. Кто еще знает, кроме тебя?..
— Никто не знает.
— Вот пусть так и будет. Не хочу я! Да он на меня и не посмотрит. Зачем ему дочь-циркачка?
— Ты разволновалась просто, — Эдин сжал ее руку, — и боишься, вот. Ничего в этих лордах нет особенного, чтобы ты их боялась. У Якоба спросим, что он об этом думает.
— Ну нет! — встрепенулась Милда, глаза ее заблестели. — Якоб и подавно знать не должен. Ни в коем случае!
— Не понял. Почему?..
— Потому! Не должен, и все!
Эдин качал головой, и она просительно добавила:
— Я ему потом сама расскажу. Потом, правда-правда. Ну, поверь, мне очень важно. Пожалуйста… брат. Никому.
— Хорошо, — сдался Эдин. — Давай сама.
Он был разочарован, потому что уже не раз успел представить себе, как расскажет Якобу такую новость, и всякий раз выходило все интереснее. И хотя бы Графу не сказать — тоже как-то неправильно.
— Ты точно расскажешь ему?
— Да, да. Ты говоришь, все разузнал. А что — все? И кто же твой отец?
— Никто. Мама родила меня в тюрьме для воров. Когда она вышла оттуда, мне было около двух лет. Она никогда и ничего не говорила о моем отце. И я больше не хочу о нем ничего знать. Я буду сам по себе, вот так.
— Что? Тюрьма для воров? — переспросила Милда потрясенно.
— Тетушка Нела из Лисса объяснила мне все, — он вздохнул поглубже. — Когда мама убежала из Сарталя, у нее ничего не было. Она сразу стала работать на круге. Потом повредила ногу и долго работать не могла. Но это было еще ничего, к ней хорошо относились и помогали. А потом ты заболела, и нужно было платить доктору, и за какие-то редкие лекарства. Один знатный лорд предложил ей… ну, ты понимаешь. Она была очень красивая. Но этот лорд умер в тот же день, как мама оказалась в его доме, от чего — я так и не понял. Мама никак не могла быть виновна в его смерти, да никто так и не считал, но старая леди, мать лорда, обвинила ее в воровстве денег и украшений. А мама говорила тетушке Неле, что это все лорд подарил ей, и этому даже были свидетели, но их не стали искать. Судья сразу поверил леди, а не циркачке. Я думал сначала, что ее заставили воровать, а на самом деле просто оклеветали.
— Я поняла, — сказала Милда, — А говоришь, что маркграф Сарталь хороший человек. Если бы он позаботился о нас хоть капельку, ничего такого не было бы.
— Это леди, его жена. Меня она вообще велела продать в рабство на корабль. Чтобы я сидел на весле и греб, пока сил хватит. Во всяком случае, именно там я оказался.
— Это правда?! — ужаснулась Милда.
— Еще какая.
Тут полог кибитки откинулся и показалась голова Якоба.
— Эй, это кто еще тут явился, и глаз не кажет?!
Попасть в объятья Якобу — мало не покажется, грозил голову оторвать, а сам ребра чуть ни переломал!
— Смотри, ты мне обещал, — быстро сказала Милда.
И Димерезиус пришел, и остальные подтянулись, даже Бик. Они все до глубокой ночи просидели за поздним ужином, говорили, говорили, кто о чем. Эдин много раз выразительно поглядывал на Милду — дескать, может, расскажем? А та или упрямо качала головой, или вовсе не замечала.
Да понятно, конечно, в чем тут дело. Из-за Якоба и упрямится. Не хочет, чтобы он знал, чья она дочь? Боится, как бы Якоб из-за этого на ней жениться не захотел? Хочет, чтобы он ее вот такую полюбил, простую циркачку? Гордость показывает? Навоображала себе глупостей. Поговорить бы с Якобом, да только он вспыхнет, рассердится, и все дела. Оборвет — дескать, мал еще и не твое дело. А Эдин давно не мал, это раз. А два, вовсе дураком надо быть, чтобы не видеть, как Милда смотрит на Якоба. А тот все твердит, что жениха ей найдет хорошего…
А уже наутро — в обратный путь. В Гринзаль, в город Тасан.
Тасан встретил их, завесившись пеленой мелкого, серого осеннего дождя — сплошь заставленные домами улицы, шпили центральных знаний, башни крепости и гавани.
Оказывается, Граф уже уехал из города. Эдин сразу попал в руки все того же господина Эйри — сопровождающие, заранее снабженные инструкциями, препроводили Эдина прямо к нему.