Кристина все же сунула мешочек с золотыми брату за пазуху.
— Юджин…
— Я пойду, Кристина, — перебил шут.
Еще немного — и у него не хватит сил отправиться по дороге, ведущей к логову Роберта Льва («А может, и вправду не ходить, остаться?!») — но шут поискал и нашел в себе эти силы.
Он повернулся и стал спускаться с холма, но через несколько шагов его заставил споткнуться умоляющий шепот Кристины:
— Братик, пожалуйста… Уцелей!
Он обернулся и увидел, как Кристина быстро перекрестила его, а потом по языческому обычаю приложила ладони ко лбу и выбросила руки вперед, поручая его покровительству духов.
12
Шут был уверен, что в замке еще все спят, но он ошибся.
На камнях двора и вправду вповалку лежали «добрые рыцари», между ними озабоченно бродили куры, собаки валялись кто на боку, кто кверху лапами, а в дальнем конце двора храпела огромная свинья: видать, вчера налакалась из винной лужи.
Но по этому сонному царству бегала, мотая гривой, могучая белая лошадь, перепрыгивала через спящих и фыркала на собак. А у коновязи странствующий рыцарь Кристиан Рэндери правил на вращающемся точиле меч и распевал во всю силу своего грохочущего голоса:
— В дорогу, мой друг, в дорогу!
Коня оседлай скорее,
Свой меч наточи на камне,
Проверь стремена, подпруги!
Поднимется скоро солнце
И высушит быстро росы,
Которыми пыль прибита
На сером холсте дороги…
Шут глядел на трубадура с охапки сена под навесом и с трудом мог поверить, что еще недавно этот человек падал, засыпая на ходу, а еще раньше неистовствовал с мечом и кубком в руках. Сейчас Рэндери был ясен, трезв и бодр, как его белая лошадь. Лошадь приветствовала утро звонким ржанием и прыжками — а ее хозяин точил клинок и горланил песню, которую еще многие странствующие рыцари будут петь после него:
— В дорогу, мой друг, в дорогу —
Уже запевают птицы!
Сменяются часовые
Уже на дозорных башнях!
И мир, в темноте лежащий,
Готовится встретить солнце,
Готовится петь и драться
До следующей черной ночи!
В дорогу, мой друг, в дорогу,
Твой конь застоялся за ночь:
Он ржет и вдыхает воздух,
Пропахший цветочным медом.
В ущельях глухих и диких
Ворочаются драконы,
В пещеры свои забились
Свирепые великаны…
Голос рыцаря остался прежним, от него только что не дребезжали шлемы и части доспехов, разбросанные по двору. Лишь по голосу и можно было узнать рыцаря Фата-Морганы: его лицо было чистым, с мокрых волос капала вода. Исчезла маска из крови и грязи, исчезло пьяное чудовище, рубившее вчера столы и перепугавшее Кристину оглушительным ревом. Рэндери точил меч и пел, поглядывая на дорогу за распахнутыми воротами замка, и в глазах его странным образом мешались веселье и тревога.
А шут смотрел на него из своего ненадежного убежища — и почему-то не испытывал к трубадуру ненависти и отвращения, какие испытывал ко всем остальным, прежде так восхищавшим его, «добрым рыцарям». Может, песня была тому виной, только Юджин напрасно твердил себе, что ему ли не знать: нет на свете никаких добрых рыцарей, а есть лишь убийцы, свиньи и скоты…
— …В дорогу, мой друг, в дорогу!
Она для тебя открыта.
Проляжет твой путь от моря
До чащ Торнихоза темных.
Да будет с тобой удача,
Лишь богу молись усердно,
Чтоб конь не подвел внезапно,
Чтоб меч не сломался в битве!
Рэндери замолчал и стал со свистом вращать меч над головой. По свисту определялось, хорошо ли заточен клинок, и трубадур, по-видимому, остался своим доволен. Он сунул меч в ножны, подобрал железную перчатку и побрел по двору в поисках второй, бодро чертыхаясь оттого, что ее не получалось найти…
Шут понял, что странствующий рыцарь собирается в путь.
Силач и победитель, верхом на могучем коне, скоро он отправится навстречу подвигам и приключениям, а шут останется шутом на залитом вином дворе, потехой для мерзавца, оскорбляющего его сестру… Как должен был бы поступить рыцарь (которым он еще недавно хотел стать) с подобным человеком?
Шут хотел в тысячный раз броситься на эту мысль и придушить ее, но не успел.
Страшный рев потряс стены замка и гулко раскатился над двором: так мог бы реветь запертый в винном погребе великан-людоед, в ярости круша пустые бочки. Некоторые рыцари очумело приподняли головы, Кристиан Рэндери прервал поиски перчатки и с интересом обернулся к дверям замка.
Новый порыв рева, в котором уже можно было различить отдельные проклятья, вынес из дверей старуху, приставленную Робертом Львом к его «жестокой донне».
Крестясь и приседая, старуха распласталась по стене. В следующий миг из двери вывалился сам Роберт Лев и, подобно настоящему льву, с рычанием пал на четвереньки. В отличие от Рэндери он все еще находился во власти вчерашнего веселья, и вид у него был — хуже некуда. Волосы и усы Льва торчали дыбом, одна щека была ярко-красного, другая — мертвенно-белого цвета; одежда графа выглядела так, словно его долго жевало какое-то чудовище, но, не прельстившись вкусом, выплюнуло обратно… К тому же ее украшали густые потеки вина, как будто граф провел беспокойную ночь в винной бочке.
Лев с трудом встал, сделал три шага, споткнулся о спящую собаку и растянулся во весь рост с тем же людоедским ревом.
Кристиан Рэндери шагнул к нему и поставил на ноги, но Лев не поблагодарил трубадура за заботу. Он пнул завизжавшую собаку — и тут увидел шута, который чуть ли не с головой зарылся в сено и круглыми глазами смотрел оттуда то на графа, то на старуху…
С бешеным рыком граф вырвался из рук Рэндери, одним прыжком оказался возле шута, выдернул его из-под навеса и затряс, как собака трясет пойманную крысу.
Вперемешку с ужасным ревом Лев сыпал такими ругательствами, каких Рэндери не слышал даже от епископа Кормингстонского в самые хмельные его минуты. Граф поминал Преисподнюю, богоматерь и папу; Вельзевула, Астарота и всех чертей; проклинал печень, сердце и селезенку шута; все, что тот ест, что пьет и чем дышит…
Шут безвольно болтался в его руках и был белее правой щеки графа.
Наконец Роберт Лев встряхнул свою жертву в последний раз, выпустил и ударил кулаком под ребра.
Шут взлетел в воздух легко, как соломенная кукла, грохнулся спиной и затылком о камни и остался лежать неподвижно. Граф бросился к нему и принялся яростно пинать, но с тем же успехом он мог бы пинать настоящую соломенную куклу. Шут остался безучастным к самым жестоким ударам, и в конце концов граф все же заметил это.
Тогда во дворе вновь воцарилась тишина.
Рыцари опустили хмельные головы и снова погрузились в глубокий сон.
Рэндери подошел к шуту, нагнулся над ним и тронул его за подбородок.
— Похоже, вы его убили, — сказал он Роберту Льву.
Граф яростно и невнятно прорычал что-то «о подлеце, осмелившемся ходить к избраннице самого Льва» и о том, «как жаль, что он издох, ведь по справедливости за такие дела следует вспарывать живот и засовывать туда живых кошек!» — после чего заковылял обратно к замку, спотыкаясь о каждый булыжник.
Старуха с приседаниями засеменила ему навстречу; Роберт Лев не глядя швырнул ей монету и провалился в дверь, как в погребной люк.
Кристиан Рэндери нахмурил брови и задумался, провожая взглядом скользящую к воротам старуху. Какой-то эпизод из вчерашнего буйного веселья смутно беспокоил его.
Трубадур нагнулся над шутом и засунул руку ему за пазуху. Сердце билось.
Странствующий рыцарь огляделся по сторонам, зашагал к коновязи, легко поднял деревянную бадью с водой, вернулся и окатил шута звонким потоком. Потом поставил бадью и похлопал парнишку по щекам.
— Эй! — позвал он.
Шут с хрипом втянул воздух, застонал и согнулся пополам, подтянув колени к животу.
Рэндери распахнул его мохнатую безрукавку и удивленно присвистнул при виде синего пятна величиной с тарелку на его груди.
— Живуч! — пробормотал он. — Тебе повезло, парень… Я видел, как людей убивали таким ударом, — поделился он, взял шута за плечо и посадил, прислонив спиной к бадье.
Шут поднял мокрое перекошенное лицо, и вдруг Рэндери вспомнил, где он раньше видел такой взгляд!
Когда на турнире тяжелораненые лошади скачут по полю, волоча за собой свои внутренности, потом падают и бьются, тщетно пытаясь встать — такими глазами они смотрят на человека, который подходит, чтобы их прикончить…
Рэндери нахмурился и снова попытался сообразить, которое из роя вчерашних пестрых впечатлений непрерывно и тягостно тревожит его.
— Ты что, в самом деле ходил к той даме? — так ничего и не припомнив, спросил он шута.
Шут молча ткнулся лицом в колени — при желании это можно было принять за кивок.
— Зачем? — прогудел Рэндери, с любопытством глядя на него сверху вниз.
— Она моя сестра… — выдавил шут и обхватил бритую голову руками.
Рэндери горячей рукой вздернул его за подбородок.
— Что ты сказал?! — переспросил он.
Глядя мимо него, вздрагивающим от боли голосом шут повторил свои слова.
— А ты не врешь, — после долгого молчания произнес рыцарь. — Ну и ну! — добавил он, окинув взглядом жалкую фигуру шута.
— Граф Эйлинбургский — знатный человек и храбрый рыцарь, — проговорил он наконец, натягивая на руку единственную оставшуюся у него перчатку. — Хотя вспыльчивого и необузданного нрава. Но если бы у меня была сестра и у меня возникли такие же сомнения в его честности, я не ползал бы к ней ночью на брюхе, как побитый пес. Нас рассудили бы мечи!
— Графа и незаконного сына? — горько прошептал шут.
— Незаконный сын герцога Кри был храбрейшим из рыцарей Юга, — сурово проговорил Рэндери. — Он пятьдесят раз побеждал на поединках и турнирах! А незаконный сын барона Эйлама за свою отвагу был прозван Рыцарем Разящего Меча. Не тот достоин презрения, кто рожден без благословения церкви, а тот, кто трусостью позорит благородную кровь, текущую в его жилах!