Барон не чувствовал угрызений совести, но был суеверен — он перекрестился и прочитал короткую молитву. Мальчишке от этого не стало ни холодно, ни жарко; тогда барон убедился, что перед ним не утопленник, а живое существо.
— Вот живучий щенок! — хмуро проговорил он, спрыгивая с седла.
Мальчишка весь затрясся, когда барон двинулся к нему, но не попытался убежать, а лишь пригнул голову, по-прежнему глядя на отца с сосредоточенной волчьей ненавистью. Так же смотрел на барона затравленный «матерый» перед тем, как броситься грудью на рогатину в отчаянной надежде добраться до горла врага…
Этот взгляд привел барона в дикое бешенство.
— Ты на кого так смотришь! — заревел он. — Ты на отца родного так смотришь?!
— Этьен! — испуганно вскрикнула вынырнувшая откуда-то баронесса, но Рэндери оттолкнул ее и схватил в охапку своего живучего сына.
— Сейчас посмотрим!.. — сказал он.
Что именно «посмотрим», он не договорил: баронесса коршуном налетела на мужа и попыталась вырвать сына из его рук.
Но барон Рэндери крепко держал свою добычу. Не обращая внимания на крики жены, он посадил «заморыша» на своего огромного, как бык, и злого, как черт, вороного коня, и «заморыш» намертво вцепился в его гриву.
— Подай факел! — крикнул барон одному из слуг.
Выхватил у слуги факел и хлестнул им по крупу лохматого черта.
Черт завизжал, как целое кабанье стадо, вылетел в ворота и исчез в вечерних полях.
Баронесса вцепилась в волосы мужа.
Под утро барон, измученный тревогой за судьбу своего коня, послал Оливье на поиски.
Оливье вернулся, ведя в поводу взмыленного коня и везя перед собой в седле спящего брата — «черту» так и не удалось его скинуть, и мальчишка всю ночь провел на необъятной лошадиной спине.
— Вот живучий щенок! — повторил барон при виде этой картины.
Подбежавшая баронесса схватила Кристиана и крепко прижала к груди; мальчишка проснулся и, прежде чем его унесли, слипающимися глазами взглянул на отца все с той же непримиримой ненавистью волчонка.
— Ах, ты! — только и вымолвил барон, провожая сына растерянным взглядом. — Ах, ты…
К концу следующей охоты барон и думать забыл обо всем, кроме затравленного им великолепного оленя-трехлетки. Но едва он проспался после обмывания охотничьей удачи и вышел во двор, как перед ним тут же очутился Кристиан: заложив руки за спину, «заморыш» мерил отца таким взглядом, что барон некоторое время только молча хрипел при виде этого неслыханного нахальства.
— Серый, Страж, куси его!.. — взревел наконец Рэндери и засвистел, как свистел, натравливая собак на оленя.
Но мальчишка, должно быть, заранее продумал путь отступления. Не успели «этлейские гончие» вскочить, взбудораженные свистом, он котенком взлетел на ворота и с их высоты стал корчить рожи остолбеневшему барону.
— Щенок! Наглец! — в ярости прохрипел Рэндери и заметался по двору, швыряя в кривляющегося чертенка всем, что попадалось под руку.
Но Кристиан, маленький и юркий, без труда уворачивался от летящих в него камней, ведер, яблок и ножей, а когда барон вне себя завыл:
— Подожгу ворота!!! — стал выкрикивать звонким голосом такие соленые ругательства, что баронесса, без памяти выбежавшая на помощь своему любимцу, замерла на месте, не веря своим ушам.
Багрово-красный барон бросился за арбалетом, но Кристиан не стал дожидаться его возвращения. Скатившись с ворот, он свистнул Серому и Стражу, с которыми был в наилучших отношениях, и убежал с собаками в поля под жалобные крики баронессы.
Он не хотел прятаться за юбку матери.
С того дня, как его топили в пруду, семилетний мальчишка стал мужчиной и объявил войну своему отцу, ненавидя его, как взрослый мужчина.
Четыре года продолжалась война между «заморышем», едва не падавшим от дуновения ветерка, и силачом, которому ничего не стоило вскинуть на плечи убитого оленя, между тирком и троллем, между муравьем и львом.
Барон всеми силами пытался выбить дух из окаянного бунтовщика, порой даже забывая про охоту в тщетной попытке вырвать у Кристиана хоть единственное слово раскаяния или хотя бы жалобный всхлип — напрасно! Он так и не добился от сына ничего, кроме угрюмого взгляда исподлобья, который с каждым годом делался все упрямее и злее.
Волчонок отчаянно сражался за жизнь, цеплялся за нее зубами и когтями. Несколько раз барону казалось, что с ним все кончено, но всякий раз он вынужден был восклицать: «Вот живучий щенок!» Эти слова Рэндери произносил сперва свирепо, потом — удивленно, а после к удивлению стало примешиваться нечто вроде уважения к отваге и упорству врага. Заморыш не хотел помирать, хоть ты тресни! Здоровенный парень не вынес бы половины того, что выносил он, или хотя бы взмолился о пощаде! А этот сероглазый задохлик жил наперекор всему, и хотя на его шкуре, должно быть, не осталось ни единого целого клочка, смотрел на отца все тем же волчьим взглядом, от которого барону порой становилось жутко…
И барон Рэндери первым выбросил флаг капитуляции.
Однажды утром он застал своего противника на заднем дворе, где Кристиан вместе с сынишкой конюха сооружал из лучинок ветряную мельницу (иногда этот закаленный воин позволял себе такие детские забавы). При виде отца Кристиан вскочил, твердо решив без боя не даваться в руки.
Но барон засопел и бросил к ногам сына один из двух легких коротких мечей, которые принес с собой.
— Бери, щенок… — буркнул он. — Покажу тебе кой-какие удары…
Кристиан, не спуская глаз с врага в ожидании подвоха, поднял меч и стиснул рукоять. Он ждал этого момента четыре года, не раз видел его во сне, но теперь не мог поверить, что долгожданный миг наконец наступил.
— Да не бойся! — усмехнулся барон. — Протыкать тебя насквозь я не буду…
Кристиан сузил глаза и вытянулся в струнку — маленький клубок нервов и жил, дрожащий от ненависти и возбуждения.
Барон не знал, что еще два года назад Кристиан упросил своего младшего старшего брата Оливье учить его бою на мечах. Оливье усмехнулся и сказал: «Ты же слишком слабенький, Крис!», на что Кристиан ответил: «Я стану сильным и убью его!»
Оливье только пожал плечами… Но с тех пор они часто фехтовали, уходя в поля — сперва на легких ореховых палках, потом на тяжелых дубовых и, наконец, на настоящих мечах с притупленными остриями.
— Что ж, меч правильно держишь, — одобрил барон. — А рубашку лучше скинь, слышь, задохлик!
Когда Кристиан скинул рубашку, стали видны старые шрамы и свежие кровоподтеки и рубцы, пересекающие его руки, плечи и грудь. Не многие старые рубаки могли бы похвастаться такими отметинами, какие украшали тело этого одиннадцатилетнего мальчишки.
— Ну-с, — сказал барон. — Смотри, как наносится прямой удар: вот!
Он вытянул руку с мечом и кольнул Кристиана в грудь — не слишком сильно, но так, что выступила кровь.
«Что стоишь, как пень — парируй!» — хотел крикнуть барон, как вдруг резкая боль ожгла его левую руку, брызнула кровь, а Кристиан немедленно сделал следующий выпад, норовя попасть ему в грудь (которая была на два дюйма выше его макушки). Барон машинально парировал удар, потом еще один и еще, заработал вторую рану в правую руку — и только тут понял, что происходит! Тогда он заревел, как дракон, которому вместо прекрасной девственницы притащили хромоногого бельмастого горбуна.
Сынишка конюха, до сих пор испуганно жавшийся в углу двора, бросился прочь, крича, что барон и Кристиан убивают друг друга.
Все слуги, сыновья барона и баронесса наперегонки ринулись на задний двор, чтобы посмотреть на эдакое диво — до сих пор им приходилось видеть только, как барон убивает Кристиана и все никак не может убить; за четыре года им это порядком надоело.
Рэндери продолжал оглушительно реветь, и, ворвавшись во двор, все увидели невероятную картину: барон, огромный, как вставший на дыбы бык, с окровавленными руками и перекошенным лицом, рубил мечом воздух вразрез со всеми правилами фехтования. Это было похоже на бой с призраком, потому что его противника почти не было видно за сплошным сверканием баронского клинка.
Но противник все-таки был, и даже еще живой, хотя кровь текла по его плечам, груди и животу…
Кристиан прыгал, увертываясь от клинка барона, как от града, лупящего со всех сторон, и сам то и дело норовил дотянуться мечом до груди или живота отца. Время от времени пронзительный драконий рев возвещал, что ему это удалось. Рэндери почти утратил дар членораздельной речи, лишь изредка в его реве можно было расслышать обрывки ругательств и богохульств, на которые он был всегда так щедр.
Кристиан дрался молча, молча принимал удары — а барон вконец обезумел от ярости, видя, что ему никак не удается покончить с этим увертливым дьяволенком.
— Разнимите же их, о Господи!.. — прошептала баронесса сыновьям.
На крик у нее сил уже не хватило. Она прижала руку к груди и — какой грех! — желала смерти своему мужу, наверное, в сотый раз за последние четыре года. За звоном мечей ее никто не услышал; все продолжали увлеченно наблюдать за поединком, удивляясь ловкости «заморыша».
— Пол-оборота влево! — вдруг крикнул Оливье, напряженно следивший за неравным боем своего ученика. — Не становись спиной к стене!
Кристиан, задыхаясь, прыгнул влево — и только сейчас увидел зрителей вокруг. До сих пор он не замечал ничего, кроме вражеского клинка, а теперь на мгновение встретился глазами с Оливье и почти поверил, что выйдет из этого боя живым.
Барон же при возгласе Оливье затрясся и наконец-то заговорил:
— Это ты его научил, ты?!.
— Успокойтесь, отец, — сказал Оливье, не обращая внимания на уткнувшееся ему в грудь острие меча. — Успокойтесь, черт побери!
— Струсил! — прозвенел Кристиан за спиной барона.
Привалившись спиной к стене сарая, он тер окровавленной рукой лицо, но по-прежнему смотрел на отца неукрощенным волчьим взглядом.
Рэндери взвыл, развернулся к нему, но баронесса молча вцепилась в мужа с отчаянной стойкостью «этлейской гончей», сдерживающей разъяренного кабана. А пока тот вырывался из ее рук, Оливье прыгнул к Кристиану, схватил его в охапку, чуть не напоровшись на меч, и потащил прочь со двора.