ПРЕДЧУВСТВИЯ ЕЕ НЕ ОБМАНУЛИ...
Глава шестая«НОВЫЙ СПУТНИК И СОБЕСЕДНИК ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЕЙ»
Шумела буря, фом фемел. Во мраке молнии блистали. Штормовое предупреждение в Крыму, наводнение в Европе и чрезмерные осадки в Карпатах неумолимо брали повествование в клещи, дотягиваясь издалека влажными, скользкими от трудового пота щупальцами. Тоскливые и скукоженные, а также объятые думой, мы жались друг к дружке в багажнике, внимая доносившемуся из салона сюрреалистическому диалогу:
— Тампотрафарет есть?
— Что?
— Тампонная печать, говорю, есть?!
— Нет. Есть офсетная.
— Четырехцветка?
— Делаем.
— С изображением?
— Делаем.
— На дереве.
— На чем?
— Ну, не совсем на дереве. На фанере. Двенадцатке.
— Вы случайно не ошиблись номером?
— Нет. Именно двенадцатка. Десятка в крайнем случае.
— Исключено. Люблю-целую.
— Ну и зашибись, подруга. Мне за мои деньги кто хочешь ростовые мишени изготовит. Хоть Билл Гейтс. Люблю-целую.
Мобильник сыграл отбой. Барабанщик-ливень наяривал соло по капоту машины; над окраиной, приближаясь, буйствовали литавры фома. Гроза ворочалась и кряхтела. Скользя на мокром асфальте, суббота со скоростью 100 км/час неслась к логичному завершению. Вечер целовал шоссе вздувшимися от простуды губами. Синее электричество бродило по небу, дыша убийством. Седые клочковатые бороды пенились в стеклах котика, пронзавшего невыносимую сырость бытия.
Нам было страшно.
Нашей героине — нет. Она возвращалась домой.
Неделя сжалась в кулак, белый от натуги. Понедельник закончился в субботу, неся наслаждение, недоступное адептам Благого Перекура. Ледяное солнце пылало над Свято-рыбинском, солнце деловых людей. Вокруг зря жили бабы с красно-кирпичными руками, отупевшие от народной мудрости старцы и дети со странными взглядами на забавы. Вокруг кишела протоплазма. Но в эпицентре бизнес-форума каждая минута звенела сакральным бубенчиком чуда. Карточный магнат Юхим Недоробок, рябой от первичного накопления капитала, запускал карусель производства гадальных колод нового поколения. С их помощью подкидной дурак обретал все черты солярного гороскопа, а партия в «девятку» пророчествовала казенный дом на месяц вперед. Афанасий Москаль-Заобский, древний карлик, пинками гнал составы с бумагой вдоль поющих рельсов, и в сказочном Сыктывкаре грузчики ЛПК «Наобум» были обязаны Афоньке пупочной грыжей и умением трижды произнести без запинки: «Офсет глянцевый легкомелованный!» Охрипнув от торга со скупцом первой гильдии Безымянным У.Ъ., Галина Борисовна все же ударила по рукам, приобретя задешево роскошный сталкиватель «Satirus-З» (напольная модель) с регулировкой высоты, угла наклона и интенсивности вибрации, а также супермощный уничтожитель документов «Ideal», способный в считаные секунды превратить архив ЦРУ в склад серпантина. Ценители аплодировали. Восточный же мудрец Лева Курицзын весь форум провел в медитациях над фразой из сутры «Карма установщика заклепок»: «Поможет эффектно скрепить и украсить рекламные проспекты. Причем скрепленные заклепкой материалы легко раскрываются веером».
Но древний семит Соломон однажды сказал на латыни «Sic transit gloria mundis, шлемазлы!» Машина неслась в грозу, и домашний очаг взывал.
Как Лица Третьи, умеренно-объективные, мы без осуждения отнеслись к забывчивости бизнес-леди. За истекшие пять с половиной суток она ни разу не вспомнила о жизненных проблемах дочери Анастасии, пребывая в мертвой хватке хронического трудоголизма; созваниваясь же с мужем — своего рода супружеский эрзац-долг, исполняемый вдали от — довольствовалась кратким: «Все в порядке, дорогая!» Наверное, не удивилась бы, узнав по возвращении, что история с «Шутихой», подписанный контракт и карнавал на Гороховой оказались дурным сном, фикцией, плодом больной фантазии. Рассудок блокировал источник раздражения, огородив его кордоном здравого смысла с часовым-склерозом на посту. Так что, выходя из машины под зонт верного Мирона, она с облегчением чувствовала одну, но пламенную страсть: отдохнуть и увидеть небо в алмазах. Но Гарик тоже хотел неба в алмазах, потому что этого он хотел всегда.
В доме было много света и шума. В доме кишел мальчишник.
Муж столь мощно обрадовался возвращению блудной супруги, будучи поддержан общим хором, что рука не поднялась лишать гостей досуга. Рука вообще плохо поднималась после трудовой недели. Извинившись перед бомондом, Шаповал быстренько ввинтилась по лестнице наверх, в спальню, с твердым намерением принять ванну и доблестно почить до утра. Более того: на томике «Закона о защите прав и законных интересов предпринимателей», оправленном в сафьян и священном для всякого частного труженика, она твердо поклялась не вставать до завтрашнего полудня; можно сказать, дала в том нерушимый обет, совершенно забыв, что любимая забава Господа — понуждать грешников к клятвонарушению. Это у Всеблагого что-то вроде воскресной игры в гольф: достойно, элегантно и хорошо весьма. Зря, что ли, сказал преподобный Ефим Сирин: «Соглашайся лучше понести ущерб, чем дать клятву!» — заранее зная, что уши паствы Златого Тельца останутся глухи к увещеваниям? Вот и сейчас: едва почтенная дама успела переодеться в домашнее, как замерла соляным истуканом. «Что происходит?!» — тщетно взывала интуиция. На первый взгляд ничего.
«Что?!» — не сдавалось шестое чувство, биясь в заиндевелом копчике.
И на второй ничего.
«А все-таки?!»
Тут мы не выдержали и решили слегка помочь, звякнув кольцами шторы. Слабый лязг оглушительно раздался в тишине, более мертвой, чем ассортимент горморга; женщина вздрогнула и наконец сообразила, что потрясло ее душу.
Тишина. Именно тишина.
Снизу, где минутой раньше кипел Гариков мальчишник, не доносилось ни звука. Даже гроза за окнами синела от удушья, заткнув пасть кляпом. Туго затянув пояс халата — так оправляют портупею перед «русской рулеткой», — хозяйка дома решительно двинулась в омут молчания.
Пока она идет, позвольте краткое отступление вне программы. Да, разумеется. Прекрасно вас понимаем. И сами терпеть не можем, когда другие Третьи Лица перед ответственным моментом, как-то: финальный монолог Гамлета, шаг Терминатора в пылающий мартен или рюмка водки у вожделеющего рта, — начинают уводить читателя от прямой, как извилина беллетриста, линии сюжета. Первое Лицо, например, себе такого никогда не позволяет. В силу особенностей организма и стилистики. Но тем не менее:
Символика рисунка: зеленая одежда Шута — весна, рога — творческая энергия; между рогами — конус белого цвета, означающий Венец. В деснице — жезл, увенчанный кристаллом (символ Отца), в шуйце — пылающая еловая шишка (символ Матери). Гроздь винограда — плодородие и экстаз. Радужная спираль — Вселенная и три уровня Отрицательной Троицы; голубь Венеры, мотылек и крылатый шар с двойной спиралью — символ Близнецов земных и небесных.
Судьба Шута — в развалинах.
Полагаем, о любезный друг наш читатель, что настоящий, урожденный шут погремушку клал на всю эту символику, кроме последнего тезиса.
...дудочки джинсов тесно обтягивали тощую лапшу его ног. Левая штанина была синей, правая — желтой, и обе были ядовиты.
Конечно же, в сакраментальном месте схождения штанин болтался гульфик. Чудовищный. Невообразимый. Шелковый, с драконом.
...бейсболка с козырьком, длинным, как сериал «Улица красных фонарей», звенела бубенцами. Эти языкатые звонари просто кишмя кишели: на козырьке, на отогнутых «ушах», выкрашенных анилином, в металлизированных клапанах; самый подлый бубенец затесался в надпись «Аллюр Два Нуля», сделанную на лбу неким импрессионистом, работавшим на движке Ван Гога.
Обувью служили кеды с загнутыми носами, похожие на мутантов-пеликанов. Кеды были драные. Зато больше нужного на два размера. Неприятно гибкий торс обтягивала майка с глубоким декольте. Материалом для майки служил лазоревый брезент. Три амулета, обвив шею удавками шнуров, украшали безволосую грудь: муляж отрезанного пальца, мешочек с чем-то рыхлым даже на первый взгляд и египетский треугольник с глазом. Глаз моргал и слезился.
Все, что не скрывали майка, джинсы и фенечки, могло служить рекламой экстремал-салона «Tatoo».
Глядя с лестницы на чудовище, стоявшее рядом с Настей, Галина Борисовна отчетливо выяснила, что это не смешно. Совсем. И что она — никудышная мать. Честно говоря, мы, Лица Третьи, закаленные, тоже едва не стали заикаться.
— Привет, мамочка! — сказала Настя.
— Привет, мамочка! — сказало чудовище.
— Да, — сказала мамочка; потом задумалась, зачем она это сказала и в каком смысле. Но шут, кажется, все постиг сразу: расцвел майским жасмином, походкой наглеца-заики скользнул вперед, снимая на ходу бейсболку и раскланиваясь с немым мальчишником, что называется, вдребезги. Со спины он выглядел еще отвратительней. Настя шла следом: «Привет, папа! Здрасте, дядя Зяма! Лилит Серафимовна, вы чудесно выглядите!..» Неотрывно глядя на дочь — любой взгляд на шута вызывал содрогание! — Галина Борисовна пыталась понять: что произошло с Настькой за истекшие дни? Ребенок был другим. Непривычным. Незнакомым. Изменения, не названные по имени, безымянные чудеса, — они рождали страх. Иная пластика. Иное поведение. Чужое выражение лица. Раньше дочь непременно отхлебнула бы из Зяминого бокала, зная, что Кантор брезглив до судорог; напомнила бы толстухе Лилит про особенности спаривания гиппопотамов; чмокнула бы отца в нежно-розовую плешь, разлохматив три лакированные пряди, коими Гарик тщательно маскировал прогалину в былых кудрях.
Умостившись прямо на полу, близ столика с фруктами, шут скрестил ноги способом, рождавшим ассоциации с кукишем, и прикинулся мебелью.
Настя села в кресло рядом.
— Галчонок, иди к нам! — выдохнул счастливый отец, борясь с подступившим к горлу катарсисом. Кадык на его тощей шее ходил ходуном. — У нас весело...
— Да, — еще раз сказала Галина Борисовна, ощутив на языке медный привкус безумия. — Я. К вам. У вас, значит. Весело у вас...
Она вдруг замолчала, спинным мозгом чуя: мерзкий урод рядом с дочерью сейчас что-то сморозит. Прямо сейчас. Что-то вульгарное. Ужасное. Непристойное. Такое, что будет долго ворочаться в селезенке, наполняя тело ватной слабостью. Обязательно сморозит. Вот он уже открыл рот. Вот привстал. Облизнулся, качая во взгляде пакостную ухмылочку. Похоже, чувства хозяйки передались собранию: дрогнули щеки, в спинах объявился нервический надрыв, глаза сверкнули рыжиной предчувствия скандала.
Шут положил в рот ломтик сушеной папайи.
Закрыл хлебало.
И принялся меланхолично жевать.
Смешок сорвался с губ Настьки, щелкнув спусковым крючком. Все разом оживились, загомонили, пряча за наигрышем остатки растерянности. «Помните, у Бродского? — спросил Зяма, возвращая вечеру первородное содержание. — Это ничтожество (вы знаете, о ком я!) обожает Бродского. Особенно, как любой внутренний изгой, оно любит „Письма римскому другу“. Помните, да?»
«Помним, помним! — зачирикали девочки. — Зямочка, просим! Молим о зачтении вслух! В вас таится дар декламатора!»
Зяма напрягся, багровея. Память сопротивлялась, кряхтела и отдавала трудовым потом; «зачесть» пришлось с середины:
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
Дожевав папайю, шут наклонился к взявшему паузу Зяме. У чудовища был тихий, но очень внятный голос:
Был в борделе. Думал, со смеху не встанет.
Дом терпимости эпохи Интернета:
Тот к гетере, этот к гейше иль к путане...
Заказал простую блядь — сказали, нету.
Тишина вернулась на круги своя. Дождь за окном нервно постукивал пальцами о подоконник: значит, так? значит, так?! значит, так, и только так!.. В лице Зиновия Кантора, поэта и мизантропа, происходили значительные перемены. Там дули ветры. Там большие рыбы ходили в пучине кругами, рождая цунами. Там разреженный воздух стратосферы мешал дышать. И суть этих перемен, этих движений природы была столь же загадочна для Галины Борисовны, как и смысл изменений в дочери, которая, улыбаясь светло и искренне, молчала, как все, и, как все, следила за удивительной дуэлью поэта и шута, мало-помалу забывая, кто здесь шут, кто — поэт и нет ли в комнате еще кого-то, невидимого для собравшихся.
Ветры в лице Зямы ударили в щит неба, путая начало с продолжением:
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
Чем наряда перемены у подруги...
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом
Или сливами. Расскажешь мне известья...
Он сбился, вспоминая. Шут подмигнул Зяме. Перевернул дурацкую бейсболку козырьком назад: жест вызвал ассоциацию с пьяницей-ухарем, когда тот в запале спора или пляски бьет шапкой оземь.
Растянулся лягушачий рот:
Нынче холодно, и в доме плохо топят,
Только водкой и спасаешься, однако.
Я не знаю, Костя, как у вас в Европе,
А у нас в Европе мерзнешь, как собака.
Приезжай, накатим спирту без закуски
И почувствуем себя богаче Креза —
Если выпало евреям пить по-русски,
То плевать уже, крещен или обрезан...
Рыбы в пучине Зяминого лица двинулись к поверхности. Страшные громады, они шли без цели, без смысла, если только смысл этот не был известен им одним. Галина Борисовна еще подумала, что впервые видит нелепого Зяму таким и что ей слегка жутковато от тихого, веселого удовольствия в глазах дочери.
Толстый, вечно обиженный человек упрямо продолжил, словно ждал самого важного ответа в своей жизни:
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
Долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
Там немного, но на похороны хватит...
И ответ пришел:
Поживем еще. А там и врезать дуба
Будет, в сущности, не жалко. Может статься,
Жизнь отвалит неожиданно и грубо, —
Все приятнее, чем гнить вонючим старцем.
Сядем где-то между Стиксом и Коцитом,
На газетке сало, хлеб, бутылка водки,
И помянем тех, кто живы: мол, не ссы там!
Все здесь будем. Обживемся, вышлем фотки...
— Вполне, — вмешался Гарик, почувствовав себя обделенным вниманием. — Вполне прилично. Не Бродский, конечно, но для любителя — более чем достойно. Если почистить кое-какую лексику...
— Почистим, папочка! — возликовал шут, набивая рот папайей. Багряные слюни текли по его подбородку. — С мыльцем, с порошочком! Папочка, я тебе скажу от чистого сердца...
— Папу не обижать. — Настя отвесила шуту подзатыльник. — Понял? Иначе получишь у меня!
Глядя, как чудовище в испуге падает на спину и задирает ноги к потолку — идиотский, в сущности, поступок, вызвавший у Анастасии приступ хохота, — наша героиня думала, что впервые дождалась от дочери этих простых слов.
«Папу не обижать...»
И приснился гражданке Шаповал кошмар с уклоном в лирику.
Черные-черные ели качали лапами над черным-черным погостом. В черном-черном небе тускло сиял медный грош луны, щербатый от неутоленного желания тоже быть черным-черным. Черные-черные кресты склонялись над черными-черными могилами, черные-черные ангелы афро-американского происхождения тосковали в пентаграммах черных-черных оград, тщетно дожидаясь политкорректного Страшного суда.
Соответствующего цвета вороны граяли а капелла.
В зябкой ночной сорочке, Галина Борисовна стояла босиком перед разверстой могилой. На краю ямы, обращая на женщину внимания не больше, чем св. Антоний — на разыгравшихся бесей, сидели двое с лопатами и один с черепом. Видимо, прораб банды вандалов, завершивших самодеятельный акт эксгумации.
— Бэдный Жорик! — с отчетливым аварским акцентом рыдал прораб, качая в пальцах костяную ухмылку черепа. — Вай мэ, аи дай, далалай! Я знал его, Паяццио!
«Вы замечали, что жулик Пастернак переводит „могильщики“, когда у Шекспира ясно сказано „шуты“?!» — шепнул кто-то в самое ухо. Взвизгнул гнусаво, поперхнулся и рассыпался мелким смехом, катясь прочь по могилам.
Урод Паяццио сдвинул седые брови набекрень, отчего жирный нос могильщика сделался похожим на Казбек с одноименной пачки папирос, и заорал детским голоском, неискусно подражая бардессе Новелле Матвеевой:
Не смешны ведь ни калеки, ни шуты, ни горбуны;
Душечки-сверхчеловеки — вот кто подлинно смешны!
Остальные сквернавцы вытянули губы дудкой, гугукая в терцию.
«На кой ляд мне это снится?!» — попятилась Шаповал, стряхивая мурашек, обильно бегающих вдоль хребта. Рыхлая земля чмокала, всасывая босые подошвы, ухал филин в кроне чахоточного ясеня, мурашки торопились обратно, неся в челюстях добычу: иголки страха, — а вернувшийся кто-то приплясывал между полушарий мозга, стуча каблуками с ловкостью записного чечеточника:
«Ляд, он же Шиш, он же Лиховец, он же Черный Шут, он же Дядюшка Глум!.. Чет и нечет, черт и нечерт, поздний вечер, грех на плечи...»
— Полночь близко! Час урочный! — вдруг сообщил филин голосом диктора Левитана. — По многочисленным просьбам усопших трудящихся...
Словно в ответ стая крохотных человечков взмыла над сонной гречихой. Радужные крылышки бросали отблески под ноги: «Оступись! Споткнись, чужачка!» — тряслись уши на ярких колпачках, сотня бубенцов плыла комариным звоном, гречиха мало-помалу пробуждалась, отвечая острым ароматом лаванды и еще нашатыря; под матерущим дубом, сиротски притулившись к стволу корявым боком, слепец-бандурист тянул на одной ноте балладу «Ночь под Рождество», авторства г-на Скалдина А.Д., шамкая беззубой пастью:
Ну и гости! Ждал иных.
Говорю им: скиньте хари,
Неразумные шуты,
И скорей свои хвосты
Уберите!..
Бежать не решилась: стыдно. Но шаг ускорила. Туда, где меж деревьями зажегся милый сердцу электрический прожектор.
— В номинации «Высокий шут» лауреатом премии стал главный дирижер Лимбовского государственного цирка Ваал Инферналов, — добавил филин ни к селу ни к городу, сорвавшись с ветки и мотаясь над головой крылатой пакостью. Глаза птицы сверкали рекламой «Макдоналдса»; даже стилизованное «М» было на месте.
Позади вандалы-могильщики во главе с сентиментальным прорабом плясали на бедном Жорике. Черепа хватало на всех: костяной треск вопиял к небесам. Жорик ухарски похохатывал, упирая на «X».
Мимо проковылял смурной лилипут в тулупе, колпаке, отороченном выхухолью (от колпаков уже тошнило!), и с мешком подарков. В мешке ворочались, изредка выкрикивая: «Рыба!» Задержавшись, лилипут достал две алюминиевые вилки, приподнял ими ороговевшие веки, оглядел пришелицу с ног до головы, после чего таинственно сообщил басом:
Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
Тоскливый шут и скептик,
Мудрец и эпилептик.
«Ляд, он же Черный Шут, — уточнил невидимый кто-то, повторяясь от усталости. — Черный! Звать Сашею...»
Прожектор манил. Стала видна малая эстрадка, освещенная выносной турелью софитов; по авансцене разгуливал задумчивый Пьеро, временами наступая себе на рукава. В лице у Пьеро сочетались исключительно симпатичные черты характера, разбавленные общей меланхолией. Из будки суфлера торчала рогатая погремушка, мелко подрагивая.
В густой тени куста смородины общались две цикады.
— А платоническая любовь?! Платоническая?! — кипятился самец, треща коленками назад.
— Мне еще так никогда не делали... — тарахтела в ответ самка, в восхищении от эрудита.
Обойдя трескучих любовников, Шаповал приблизилась к эстрадке. Пьеро скосил на заблудшую зрительницу глаз, лиловый и трепетный, дважды моргнул, затем продекламировал с неприятным завываньем:
Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох...
Черная слеза скатилась по щеке печальника. Аспидно-черная, будто свежий асфальт благих намерений, которым мостят известную дорогу. Слеза двигалась катком, сминая плоть, под ее тяжестью белизна щеки трескалась раскаленной пустыней, рождая переплетения морщин. Дрогнул пухлый рот, затягивая на манер «Интернационала»:
И, смерти дивный сон тревожа,
Он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа
Плясал в дурацком колпаке...
Погремушка в будке суфлера втянулась внутрь, и оттуда, ловко перебирая конечностями, на эстрадку вылез генеральный менеджер Заоградин, похожий на добродушного тарантула. Галстук змеей волочился по рампе.
«Читали Короля Стефана? — воодушевился кто-то, хрипя сорванным горлом. — Как, вы не читали Короля?! Жил-был клоун-паучок, паучок, взял он деток в кулачок и молчок!.. Детки плачут: „Горячо!“, а он их когтем за бочок... Тут откуда ни возьмись маленький комарик, бедным деткам он несет маленький кошмарик!.. И от третьего лица — ламца-дрица-оп-цаца!..»
— Цыц! — погрозил Заоградин пальцем, спускаясь в зал. Шизофреник-невидимка захлебнулся очередным пассажем и умолк навеки.
— Как вам наш поэтический вечер? — в мертвой тишине спросил Мортимер Анисимович. — Я хочу, чтобы так было всегда. Мне так нравится.
— Вы сумасшедший?
— Возможно. Но даже если вы правы, кому это мешает?
— Прекратите немедленно ваш балаган!
— Это вы, душенька, прекратите наш балаган. И возвращайтесь в свой. Однако на работу пора.
Он присел на ступеньку, хлопнул себя по макушке и засвистал ополоумевшим будильником:
Солдат — полком, бес — легионом горд,
За вором — сброд, а за шутом — всё горб!..
Свет прожектора взвился, оборачиваясь смятой простыней.
Проснувшись, Галина Борисовна еще некоторое время лежала с открытыми глазами, вспоминая сон и пытаясь отыскать в душе крохи былого страха, но мало что вспомнила и ничего не нашла.
Глава седьмая«ШУТКИ ШУТКАМИ»
Утро красило нежным светом.
Все подряд.
Это вообще было особое утро, близкий родственник Тома Сойера с его знаменитым забором, — потому что красить принимался любой, кто в этот вторник соприкоснулся с утром. Например, Гарик, вскочив ни свет ни заря, сосредоточенно закрашивал йодом трагический порез от опасной (да-да, очень, ужасно, невообразимо опасной!) бритвы. Двое ранних маляров красили в розовый с зеленым горошком ограду дома напротив: там царствовал Иоанн Васильевич Кац, грозный владыка кафе-шантана «Кац-монавт». Наша же героиня принимала в общей красоте посильное участие: творила чудеса макияжа, вздыхая по ушедшей в туман юности. Зеркало-трельяж подтверждало вздохи, отчего возникло странное желание: раскрасить щеки помадой в индейском стиле «делавар», оседлать автомобиль и мчаться в «Сафари» покупать винчестер. Не тот, что от компьютера, а тот, что от врагов. Или все-таки дозвониться Настьке, вождихе команчей, совершенно неуловимой после субботнего явления шута народу.
Подивившись собственным причудам и употребив во благо завтрак, поданный крапчатым Гариком, она вышла на улицу.
— Здорово, Галчище!
— Здравствуйте, Влади... Вован! — вспомнила, к счастью, как соседу приятно зваться.
Шут был при хозяине: гасал наперегонки с Баскервилем. Впервые этот амбал в тельняшке показался если не симпатичным, то хотя бы терпимым. По сравнению с тем ужасом, которое имели сомнительное счастье лицезреть в субботу... «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!» — всплыл из школьного прошлого эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву» Александра Радищева, чей дед, Афанасий Прокофьич, кстати, подвизался в потешных у Петра I. Впрочем, речь об эпиграфе — и, целиком разделяя мнение академика Тредиаковского, автора «чудища обла», применительно к Настькиному уроду, Шаповал вздохнула с душевной скорбью: «Уж лучше бы лаяй...»
Как Лица Третьи, высокоэрудированные, согласившись с этим мнением, не преминем добавить: именно академику Тредиаковскому министр Волынский заказал стихи для знаменитой шутовской свадьбы в Ледяном доме, вскоре за халатность в исполнении поручения избив поэта и велев его высечь. Оскорбленный Тредиаковский, человек от природы щуплый и сутулый, в досаде повздорил с неким Антонио Педрилло, любимым шутом императрицы Анны, гордо спросив: «Да знаешь ли ты, шут, что есть знак вопросительный?» — «Конечно, знаю, — нашелся Педрилло, в прошлом отличный скрипач и кулинар. — Это такой маленький горбун, задающий дурацкие вопросы!»
Кругом шуты, и нет от них спасенья...
— Куда в такую рань? На пахоту? Прикинь слоган: «Вторник зовет!»
— Сына из интерната хочу забрать. Перед работой.
— Молоток! Пацан — это святое!
Мирон привычно распахнул дверцу машины. На щеке шофера красовался след сурьмяной киновари: видимо, и он с утра успел что-то покрасить.
При повороте с Бездомного на Перекладных в сумочке очнулся мобильник:
— Галюнчик?! Это гениально! Нет, это положительно гениально! Поздравляю!
Голос и манеру Лешки Бескаравайнера, кумира истеричек, было трудно не узнать.
— С чем именно? — Шаповал предпочитала сразу расставлять точки над «i», «ё» и прочими нуждавшимися в точности буквами.
— Я их видел!
— Кого, Лешенька?
— Твою дочь с шутом. Галюн, это замечательно! Потрясающе! Выше всяческих...
Телефон разразился серией хрипов, после чего высветил: «Связь прервана. Абонент находится вне зоны досягаемости». Предусмотрителен, чертушка! Секундой позже хозяйка сама бы прервала связь. Не хватало еще выслушивать издевательства. И от кого? От Лешеньки, верного друга! Даже его традиционный «Галюн!» от обиды превращался в гадкий, дурно пахнущий «гальюн»...
Котик выбрался на оперативный простор и дал газу.
Дорога, чмокая липким до безумия битумом, мутирующим в брусчатку, а там — и в грубо тесанный булыжник, шустрым ужом ползла из норы. Путала грешное с праведным, сминала в тугих кольцах хрупкую связь времен: городской смог? Прочь! Шорох шин? Гудки авто? Прочь! Заросли телеантенн, нагромождения шлакоблочных акромегалов, катакомбы метро?! Прочь, прочь... И вот уже грохочет по Аппиевому Шляху колесница, украшенная серебряными кольцами, и полощется на ветру белая палла с пурпурными полосами, оттеняя величие строгой матроны Галины, честной римлянки с примесью эллинской крови, чье имя на староафинском значит «Тишайшая», вопреки очевидному; и Вечный Город, детище альбалонгского Маугли, Выкормыша Волчицы, растекается за спиной. Миновав Ликторат Этического Императива, где у входа красовался конный памятник лейб-киллеру М.Ю. Бруту, а из окон неслось: «Орел Шестого легиона, как прежде, весел и двуглав!..» — Шаповал вскоре увидела, как вырастает впереди здание детско-юношеской гладиаторской школы-интерната им. Фемиды Капиталийской. С фронтона приветствовала гостей божественная покровительница заведения: темные очки в пол-лица, левая рука сжимает электронные весы «Sidon», чудо финикийской технической мысли, в деснице же — кривой меч правосудия.
Колесничий Мирон, чье имя в свою очередь означало «Благоуханный», вполне соответствуя, лихо натянул поводья, ударил в гонг клаксона, и пара чудо-жеребцов, силою превосходящих целый табун, заржала в унисон: «Открывай, ланиста Гай Валерий Мазурик!» Отворились ворота. Въехала колесница в мощеный двор. Ударило отовсюду: в уши — лязг учебы бранной да звон диспутов, в глаза — солнечные зайчики от начищенной меди, бронзы и статей УК. Все мелькает, сверкает, вчиняет иски... Тренировочный бой, значит. Младший ланиста в тунике с галстуком, с указкой-пилумом под мышкой, навстречу спешит: «Аве, Галина Борисовна! Дура леке, сэд леке!» Это он не обзывается. Это он про закон. На чеканной латыни. Мол, закон — дура, конечно, круглая-набитая, а куда денешься? Поприветствовать успел, зато помочь с колесницы сойти — тут Мирон-возница раньше втерся. Молчалив и суров, как центурион в запое, вальяжен, как «новый этруск» в термах Каракаллы, неподкупностью Мирон был подобен статуе на фронтоне, разве что темных очков не носил. Кто еще мог похвастать таким колесничим, кроме Галины-Тишай-шей? Один божественный император Август Февралий, завзятый лошадник, ежевыборно вводивший в Сенат коня за конем...
Во дворе тем временем будущие юристы-гладиаторы оттачивали мастерство. Отстаивая позиции клиента, закованный в броню римского права юноша-андабат умело прикрывался от наседающего секутора, и грозный клинок обвинения раз за разом скрежетал о щит указов и подзаконных актов. Поодаль ловкий ретиарий, воспользовавшись оплошностью истца, вязал обоерукого димахера сетью косвенных доказательств, занося трезубец для решающего вердикта. У стены красавец мирмиллон, размахивая аудит-гладисом, внезапно заметил прореху в отчетно-бухгалтерском доспехе соперника-гопломаха — и вот уже широкое, слегка изогнутое на конце лезвие штрафа входит в обнаруженную брешь. Вооруженный боевой киркой бестиарий успешно противостоял троице ливийских братков-шакалов с их гнилыми наездами, а за спиной бестиария приплясывал в нетерпении конфектор, ожидая, когда наступит его черед: добивать раненое зверье.
Рабы, которых готовят биться на потеху публике и Империи?
Жертвы арен судебных Колизеев?
Нет, не только. Иначе Тишайшая никогда не отдала бы сына ланисте Мазурику. Ее мальчик — свободный гражданин из уважаемого патрицианского рода! Да и учеба здесь стоит кучу сестерций. «Хотя, в сущности, все мы рабы. Рабы престижа, моды, амбиций, обстоятельств, соцзаказа... Становимся ли свободными, осознав это? Или все-таки кто-то сперва должен дать рабам вольную?»
У портика бдил страж из охранного агентства «Фобос, Деймос & Козолуп», легионер в отставке: калиги сверкают, газовая праща в кобуре, выражение лица — добровольно-принудительное. Миновав доблестного воина, Галина поднялась на второй этаж, в приемную. Ланиста возлежал на мягком кресле, обитом почти натуральной шкурой дермантерия, и блондинка-вольноотпущенница подносила ему чашу с неразбавленным. Чай, не плейбей какой: с утра разбавлять! Обменявшись приветствиями, он предложил гостье диван и вторую чашу, где кипела пузырьками «аква вита».
— Собачьи Дни начнутся через неделю, — сразу угадав цель визита матроны, сообщил Мазурик. Он имел в виду каникулы: на небосводе местного заведения Сириус, иначе Canicula или Собачка, восходил существенно позже, чем в других школах города. — Сейчас у воспитанников внеклассная практика. Экстремальная юриспруденция и изучение обряда тайных жертвоприношений должностному лицу в виде денег, ценных бумаг или иного имущества. Факультативный курс.
— Эти занятия не входят в общую обязательную программу?
Ланиста степенно кивнул, оправив лацканы тоги.
— Значит, я могу забрать своего сына сегодня? В турхраме «Меркурий-Авиа» нам предложили льготную ссылку на август: загородные виллы Сицилии, на побережье. Пусть мальчик отдохнет.
— Разумеется, госпожа моя. Боги покарают меня, если я стану препятствовать отпрыску столь знатной семьи в осуществлении его права на отдых! Прошу лишь дождаться конца урока...
— Он сейчас на занятиях?
Вольноотпущенница бодро чиркала стилосом на восковой табличке «Pentium-Caesare». За окном сонно булькали голуби, вскипев на жаре, но кондиционер «Галл», детище ООО «Варвар Лимитед», вполне справлялся, заменяя трех рабов-нубийцев с опахалами.
— Да. Открытый урок; можно сказать, знакомство с будущими работодателями. Люди в высшей степени достойные: при условии, что мы введем у себя факультатив нетрадиционной адвокатуры, они гарантируют...
Медленно срасталась связь времен, теряя карнавальную позолоту.
С неотвратимостью Фатума.
— Если урок открытый, значит, я могла бы поприсутствовать?
— Да, собственно, им уже недолго осталось...
Мазурик запнулся, осознав двусмысленность сказанного. Торопливо отхлебнул кофе, поперхнулся и выдавил сквозь кашель:
— Но, с друг-кх-кх-ой стороны, почему бы и... да! Конечно! Нелечка, проводите Юрочкину маму!
Коридор был прям и прост, как портрет вождя. Сравнение усиливалось лысиной паркета, сурово блиставшей в лучах солнца. У двери с загадочным таблоидом «Кабинет альтернативной логики», куда они и держали путь, внимание привлек плакат противопожарной безопасности. На плакате из окна, стильно полыхавшего по периметру, высовывался младой бизнесмен с сотовым телефоном в деснице. Физиономия героя сияла бурным оптимизмом, совершенно неуместным по целому ряду причин: из зависшего рядом вертолета в бизнесмена целились стволы «братвы», с неба падали опротестованные векселя, банки страны пели отступнику анафему, а под окном веселого погорельца, замещая брандмейстеров, караулили трое из налоговой полиции со штрафами наперевес. Но погорелец улыбался несмотря и вопреки.
Ниже обнаружился поэтический комментарий:
Три звонка — пожарным храбрым для огнетушения,
Два звонка — ментам премудрым против покушения,
Девять — «крыше» с исполкомом, чтоб не стал мишенью я,
А один — всесильный — адвокату личному!
Как с ним созвонюся, сразу жизнь отличная!
Видимо, это и был пример альтернативной логики.
Стучать секретарша Нелечка не стала. Аккуратно потянула дверь на себя и, заговорщицки приложив пальчик к губам (бордовый ноготок на фоне ярко-алого рта — реклама «Завтрака вампира»), жестом пригласила войти. На миг душой овладела рудиментарная, давно забытая робость. Опоздавшая ученица, заблудшая овечка-двоечница — сейчас учитель строго глянет на шалунью, выставляя на посмешище... Однако действительность превзошла все дурные предчувствия. Первым, кого она узрела, шагнув в кабинет, был Мортимер Анисимович Заоградин собственной персоной! Генеральный менеджер «Шутихи» доброжелательно вещал из-за кафедры; вот взгляд его скользнул к двери, уперся в гостью... Сердце запрыгало гальванизируемой лягушкой, ища лазейку из грудной клетки. Смутные обрывки давешнего кошмара, скоморохи-некроманты, явление Анастасии в сопровождении гадкого паяца...
..рыбой с тетивы, стрелой с крючка, дверью с петель... из петли... Вы, всюду вы! Тараканы! Дихлофосом вас, дифосгеном! Вцепившись в волосы опешившего Заоградина, она с остервенением вколачивала мятую личность подлеца в край кафедры. Весело, щедро летели брызги желто-зеленой сукровицы и россыпи конфетти. Издеваетесь, шуты гороховые?! Нигде от вас спасенья нет! Подтаявшим снеговиком Мортимер осел на пол и теперь корчил оттуда рожи. Фурия взялась увлеченно пинать его ногами. Настьку окрутили, теперь за Юрочкой явились?! Не отдам! Сына — не отдам! Слышите? Не отдам!!!
— Садитесь, пожалуйста.
Она обнаружила себя сидящей за последней партой, у окна. Колени неудобно упирались в столешницу. Сосед, конопатый мальчик во френче а-ля Керенский, с преувеличенным вниманием слушал лектора. На маму одноклассника он старался не смотреть. Пожалуй, Галина Борисовна и сама поостереглась бы взглянуть в зеркало. С изрядным усилием она разжала белые пальцы, вцепившиеся в край парты. Заоградин продолжал говорить. Он улыбался. Улыбался только ей. Как если бы их связывала общая тайна.
Здравствуй, паранойя! И шутики кровавые в глазах.
Ну зачем, зачем я этот договор подписала?! Не было печали!..
— Таким образом, — мокрым снежком на излете долетел знакомый баритон, — предлагаемый курс нетрадиционной адвокатуры позволит вам поступить в юракадемию...
— ...особо извращенным способом, — хмыкнул под нос юный френченосец.
— Плюс перспектива целевого распределения. Параллельно с учебой предусмотрено прохождение очной или заочной юридической практики в нашей фирме.
Генеральный менеджер (генмен?!) умел стилизовать манеру речи сообразно любой аудитории и ситуации. Небось, попади он к каннибалам с островов Буй-бу-Ява, мигом сменил бы пластинку: «Моя-твоя кирдык-гаплык чики-чики ррры луп-луп-уаа!» Гримаса бешеного ленивца, международный жест рукой, согнутой в локте, и немедленное взаимопонимание. Тоже талант, однако.
— С вашими гонорарами уж лучше в шуты податься!
Мортимер Анисимович передернул затвор очков, прицельно выстрелил по классу — дуплетом! — и на пяти шагах промаха не дал.
— Откуда, позвольте осведомиться вам известно о шутовских гонорарах?
— Разведка хорошо работает! — слегка рисуясь, уже открыто брякнул верзила с третьей парты. Рядом с ним Шаповал обнаружила собственного сына и сразу решила, что для Юры этот остряк — неподходящая компания.
— Юристам в «Шутихе» тоже платят от души, мы проверяли. Но шутам...
Пауза повисла дамокловым мечом, бронзовея и наливаясь зеленью дензнаков. Ужас объял материнское сердце: последний выпад принадлежал Юрочке.
— Назвать цифры?
— Это лишнее. — Заоградин одарил собеседников приятной улыбкой удава. — Я верю вашим источникам информации. Итак, лично вас больше прельщает карьера шута?
Шаповал едва удержалась, чтоб не крикнуть сыну через весь класс: «Не смей!» По счастью, вопрос адресовался верзиле.
— Почему бы и нет? — пожал плечами тот.
— Прошу вас, Алевтина Бенциановна.
В следующий момент из-за кафедры выкатился знакомый колобок в очках:
— Деточка, не могли бы вы встать?
Верзила нехотя поднялся. Монументальная спина его явственно излучала: «Ну и?..»
— А теперь, деточка, подпрыгните и издайте «кукарек».
— Что?!
— Издайте «кукарек». И оторвите ваш организм от земли. Сдавленные смешки. Верзила угрожающе оглядел класс, собрал мысли в кулак — и вдруг, отчаянно завопив кочетом, косолапо взвился в воздух. От грохота приземления едва не вылетели стекла.
— К сожалению, деточка, в шуты вы не годитесь. — Алевтина Бенциановна осталась серьезной, как портрет Авраама Линкольна на соответствующей купюре.
— Почему?!
— По кочану. Исполнение наивное, но убедительное, зато оценочное время — ни к черту. Четыре с половиной секунды. Истинный шут реагирует сразу. Спонтанно. Не задумываясь, не оценивая, не прикидывая последствий. Юрист из вас, охотно верю, выйдет вполне приличный, а вот шут...
Звонок ворвался в класс, как перепуганный котенок со связкой банок на хвосте. Будущие зубры юриспруденции загалдели, вскакивая с мест, обступая гостей, расспрашивая о чем-то... Велев Юре обождать пять минут, Шаповал решительно протолкалась к Заоградину.
— Добрый день.
— Здравствуйте. Рад вас видеть. За сыном приехали? Осведомленность менеджера неприятно удивила. Нет, хитрец не собьет ее с мысли!
— В субботу имела честь наблюдать вашего сотрудника. Вместе с моей дочерью. И должна заметить, что крайне разочарована. Это вовсе не смешно! Глупо, развязно и... пошло! Мне ли вам объяснять, что шут должен быть смешным? А этот ваш...
Заоградин понимающе смотрел на нее. С добрым, спокойным сожалением.
— А мне ли объяснять вам, милейшая Галина Борисовна, что в обязанности шута входит развлекать не вас, а свою хозяйку? В данном случае — вашу дочь. Он должен быть смешным для нее. А отнюдь не для вас или ваших друзей. Это не входит в его обязанности.
— Но...
— Если мы спросим Анастасию Игоревну, она подтвердит ваши выводы?
Всю обратную дорогу она молчала. Видя настроение матери, Юра не приставал с разговорами.
Наиболее известным шутом Ивана Грозного был князь Осип Гвоздев. Штат придворных шутов при Петре Первом насчитывал двадцать четыре человека; созданный царем «всешутейший и всепьянейший собор» во главе с «князем-папой» Петром Ивановичем Бутурлиным объединял ближайших сподвижников государя. Особо был знаменит шут Иван Алексеевич Балакирев. Затем его шутовские таланты оказались востребованы в царствование императрицы Анны Иоанновны, после возвращения Балакирева с каторги. Как писал историк М. Семевский, в это время «шпионство и шутовство были верные пути если не к почестям и спокойной жизни, то к богатству, надо сознаться, многие русские дворяне охотно пользовались этими средствами к достижению желаемых целей»
Не следует ли из этого, о читатель, что расцвет шутовства вокруг правителя, влекущий презрение этических императивов и приличий, косвенно связан с «эпохами перемен»?!
Летний день, как опытный дирижер, раскладывал город по партиям: движение — струнные, звук — духовые, запахи — рояль, настроение — ксилофон с бесконечной лентой тонких звучащих пластин... Вот тут-то, в ксилофоне настроений, крылся тайный диссонанс, быть может, малозаметный неискушенному слушателю, но бритвой режущий слух дирижеру-дню. Правда, день еще не решил, кто он: Дюк Эллингтон или, к примеру, Оган Дурьян? — и, соответственно, что именно будет звучать: «Praise God» с баритон-саксофоном Карни или «Сон в ночь шабаша» Берлиоза, композитора, трагически погибшего на Патриарших прудах. Такие колебания не подобают существу, живущему вечностью в двадцать четыре часа, но все равно город-оркестр звучал возвышенно, голоса сливались в едином порыве, создавая атмосферу пронизанного солнцем мегаполиса; и мелкий, но досадный диссонанс раздражал знатоков гармонии.
Вы уже, наверное, догадались, что упомянутым диссонансом была наша общая знакомая. Дирижер считался меж коллегами-днями реалистом: в его оркестре, среди тем беззаботных улыбок и кантилен веселых прищуров, предусматривались аккорды хмурых физиономий, повешенных носов и тоскливых взоров. Но тональность! секрет звучания! Что ж, исправим, нет ничего непоправимого...
День решительно взмахнул палочкой.
Тем временем, оставив дома возлюбленное чадо, оно же — будущая надежда экстремальной юриспруденции, Галина Борисовна вновь нырнула в комфортабельное нутро автомобиля.
— В 3-ю типографию. Срочно.
Верный Мирон ударил по педалям, бросая котика в галоп.
Молчаливым достоинством и скрупулезной исполнительностью водитель напоминал потомственного дворецкого из какого-нибудь Бэкингем-Холла, олицетворение вековых традиций во много большей степени, нежели хозяин, которому он служит. А лихачеством в любых погодных условиях был Мирон подобен воину-монголу из Чингизовых туменов — в седле родился, в седле вырос, в седле спит, в седле женщин любит, в седле и помрет, когда время придет. Что неудивительно, ибо любимой Мироновой книгой по праву считался толстенный роман Исая Калашникова «Жестокий век»: сей фолиант служил виртуозу баранки деньгохранилищем, где крылась заначка от бдительной супруги.
А дирижерская палочка-невидимка исподволь творила чудеса. Зеленые очи светофоров игриво подмигивали котику, солнечные зайцы косили трын-траву, жара под натиском кондиционера отступала на заранее подготовленные позиции, — и вот машина подруливает к 3-й типографии. Мы ведь уже говорили, что было у Шаповал три типографии? — двое умных, а третья... Но — чу! — внезапно выясняется, что «Hopper Hots», ярчайшая из флюоресцентных бумаг, доставлена с опережением сроков, что пробные оттиски открыток из серии «Видавшие виды» выше всяческих похвал, и в придачу удачно решился вопрос с арендой особняка в общем комплексе Сабуровой Дачи... Короче, через час от раздражения не осталось и памяти. Так, пустяк, вздорная тень, льдинка под солнышком. День добился своего. Теперь оркестр звучал слаженно, ничто больше не терзало слух, не дергало струны-нервы щербатым зубом медиатора...
Надолго ли?
— В «Фефелу», Мирон.
Рядом со входом в «Фефелу КПК» загорала на солнышке старая «Волга». У «Волги» был обеденный перерыв. Воздух вокруг звенел от безветрия. Облокотившись о капот машины, лениво пускал колечки дыма могучий вулкан со стрижкой «под бокс». Извержения не предвиделось, Помпея с Геркуланумом могли спать спокойно. Облаченная в бежевую футболку спина вулкана излучала непоколебимое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Цитата из Бунина на футболке: «Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу!» — лишь усиливала впечатление.
Когда наша героиня проходила мимо, вулкан вежливо поздоровался:
— Добрый день, Галина Борисовна.
— Добрый день, — машинально отозвалась Шаповал на ходу. Лицо отдыхающего Везувия показалось смутно знакомым, но ноги уже несли хозяйку дальше, в сомнительную прохладу офиса. Лишь миновав четкую, как на космических снимках, границу света и тени, она вдруг вспомнила. Споткнувшись на ровном месте.
У «Волги» курил шут. Шут ее соседа Вована. Медленно, будто во сне, она повернула обратно. Спустилась со ступенек.
— Здравствуйте...
Трудно быть дурой. Ох, трудно!
— А вы... Вы разве сегодня не на работе? Я вас с утра видела...
— Выходной у меня. — На широком лице шута наметилась добрая, совсем необидная улыбка. Расщелина дружелюбно дымилась. — Понимаете, среди нашего брата не принято уходить в присутствии хозяина. Эксперты говорят: «Это разрушает создавшийся образ и снижает психоэффект шут-терапии». Вот я и дождался, пока Вован по делам уедет...
— А к нам какими судьбами?
С первой оторопью удалось справиться, но в сердце еще плескалось удивление. Неужели этот солидный, можно сказать, степенный (а по-бабьи так и вовсе: привлекательный!) мужчина сегодня утром радостно носился на четвереньках наперегонки с Баскервилем, облаивая прохожих?!
— Заказ приехали забрать. Афиши.
— Для «Шутихи»? У вас же выходной.
— Нет, это личное. Афиши для цирка. — Улыбчивый вулкан поискал глазами урну, нашел и снайперским щелчком отправил «бычок» в жестяное нутро. — Я до «Шутихи» в цирковой студии акробатику вел. Все-таки двадцать лет «нижним», в «Пирамиде Хеопса»... Знаменитый был номер: Вена, Токио, Рим. «Гран-при» в Париже. Потом спину посадил, ушел на пенсию. У циркачей пенсия ранняя. И сейчас иногда, если свободен, тираню детей, по старой памяти. На той неделе фестиваль будет, городской. «Манеж Надежд». Мои хлопцы, ушуисты, танцоры... Худрук студии к вам на склад пошел, а я здесь кукую. Приходите, кстати, на представление. Новый цирк, в следующую пятницу вечером. Мужа берите, дочку с сыном. Хотите, я вам контрамарки выпишу?
Он наклонился к окошку машины:
— Надя, познакомься. Это соседка моего заказчика. Хозяйка местной печатни.
«Волга» зевнула задней дверью, и рядом с разговорчивым шутом возникла миниатюрная женщина в желто-полосатой блузке и юбке «клиньями». Очень похожая на симпатичную пчелу в очках.
— Здравствуйте. Надежда. Очень приятно.
— Галина. Скажите, «Манеж Надежд» — это случайно не в вашу честь?
Шут с женой рассмеялись, отрицательно мотая головами.
— Нет, это в честь юных дарований. Так придете?
— Спасибо за приглашение. Не знаю, выберусь ли: работы много...
— Полноте, Галина Борисовна! — Шут был само обаяние и убедительность. — Работа, забота... Оглянулся: жизнь прошла. Надо же когда-то и отдыхать? В парк с семьей сходить, в цирк, в кино. Вот мы сейчас заказ отвезем, выгрузим, заберем детей — и на речку. А иначе ради чего вкалывать с утра до вечера?
— Ох, вы правы, простите, не помню...
— Откуда помнить, если не знаете? Никита Григорьевич. Можно просто — Ник.
— Вы правы, Никита Григорьевич. Понимаете, хочу в августе отпуск выкроить. Махну с сыном... э-э-э... к морю!..
Отчего-то постеснялась сказать: «На Сицилию», обойдясь нейтральным «к морю». И поймала себя на том, что разговаривает с шутом, как со старым знакомым. Ну, хотя бы — как с Вованом... Если только Вовану к его бестолковой искренности добавить хороших манер, убрать дурацкие словечки и «распальцовку». Боже, они ведь действительно похожи! Шут с Вованом. Габариты, внешность... крупные черты лица, мимика. Разве что спокойствие и уверенность сквозили в каждом жесте шута, он так жил, так дышал — хоть на поводке и на карачках, хоть сейчас. Он такой и был: покой, сила, равнодушие к лаю мосек из подворотен. А Вовану этого сильно не хватало, при всех его понтах. Хотя в последние дни...
— Что-то наш худрук задерживается.
— Ох, мне тоже пора, — спохватилась Шаповал. — Ваш заказ уже оплачен?
— Половина. За остаток сейчас должны рассчитаться.
— Я распоряжусь насчет скидки.
— Спасибо... я, право, не знаю...
В первый раз она увидела, как шут слегка растерялся. Это было приятно. И вообще, настроение сегодня просто отличное! Почему бы не сделать подарок хорошему человеку? Тем более детская студия, тренеры-энтузиасты, денег явно кот наплакал — в отличие от всяких нуворишей, брезгливо кривящих рот и цедящих слова, как плевки. Насмотрелась на эту породу...
— Алло, Владлен. Да, это я. У тебя сейчас заказ вынимают: афиши для цирковой студии...
— Я в курсе. Счет выписываю.
— Сбрось двадцать процентов.
— Меценатствуешь? Есть резон?
— Ты не понял, Владлен. Это — от меня.
— Знакомые?
— Да. Видишь, мужчина стоит возле «Волги»?
— Вижу. Кто это?
— Это шут моего соседа.
— А, ну тогда другое дело. Это серьезно...
Шаповал так и не поняла, шутит ее первый зам или нет.
Глава восьмая«СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ»
— На пол! Руки за голову! Ноги врозь!
Мы шли под грохот канонады. И, как осмотрительные Третьи Лица, продолжили повествование из укрытия, спрятавшись в дот сейфа. Дождь штукатурки и кирпичной пыли рухнул на кабинет, приветливо дыша гарью. Нырнувший было под ковер трусишка-клиент был мигом извлечен из убежища и щучкой улетел в коридор: звенеть кандалами (Фаберже, ручная работа). Дымящаяся шестистволка «АК-630» и жерло помповой «мерты» сурово уставились на Галину Борисовну, но та в ответ лишь скосила злой гадючий глаз, и ствол с жерлом смущенно потупились.
— Это налет! — взорвался артиллерист в желто-бордовой шапочке на все лицо, похожий на клоуна-маньяка.
После чего долго думал, собирая осколки.
— Великодушно прошу извинить бестактность моего коллеги. Это налог, — вмешался соратник клоуна, передергивая затвор с элегантностью Евгения Онегина. — В смысле, налоговая полиция. Сокращенно «На Пол».
— Место! — лязгнуло от дверей.
Оба мытаря-экстремиста застыли композицией скульпторши-монументалистки Веры Мухиной. Третий скучал в коридоре, баюкая за шиворот томного клиента.
Чеканя шаг и сотрясая синхронной поступью перекрытия, пред Шаповал — меньше всего собиравшейся на пол и ноги врозь — воздвиглись два новых персонажа этой драмы. В другой ситуации их вполне можно было принять за агентов бюро ритуальных услуг «Morituri te salutant»: черные костюмы, черные штиблеты, черные галстуки селедкой, аспидные очки и одна мина на оба лица. Противотанковая. Которая хороша при плохой игре. С единственной разницей: у старшего мина была намертво приварена к физиономии, а у младшего болталась на раздолбанных заклепках, обнажая засаленную подкладку, сшитую из радений о благе державы.
— Чем обязана, господа? — риторически осведомилась хозяйка.
Людям в черном было жарко. Людям вообще не рекомендуют носить черное, особенно летом. Гости даже позволили себе чудовищную вольность: расстегнули пиджаки. Вентилятор «Подсолнух», чудом уцелев во время профилактического обстрела, тоже не спасал. Ибо сейчас преданно обдувал щеки владычицы, а вертеться в угоду оккупантам не желал из принципа.
— Итак?
Вместо ответа в лоб уперлись два удостоверения сорок пятого калибра.
«Кто-то из доброжелателей стукнул, — думала „миссис Твистер“, без особого интереса изучая верительные грамоты и забыв о боевиках, медленно покрывавшихся ржавчиной. — Брюзжейко или Волховец... скорее Брюзжейко, он дурак. Надо будет нанять шута, пусть его пристрелит... Ох, что-то я с Настькиными фортелями совсем зарапортовалась!»
— К нам поступил оперативный сигнал...
— Разумеется. С чего начнете шмон? Секретные файлы? Черная Книга Нала? Учет Пущенных-в-Расход? Ордера товарищеского мздоимства?
Заметим из сейфа, что скоростью реакции наша героиня могла конкурировать с Клинтом Иствудом в фильме «Грязный Гарри». Руки ее, тонкие женские руки, на вид способные лишь ласкать и всплескивать, с самого начала покоились на столе, но умная и твердая левая коленка начала действовать за миг до первого выстрела. Была такая кнопочка, махонькая, скромненькая, на нижней стороне столешницы. И давным-давно уже на дисплее компьютера в бухгалтерии четырехмерный Буратино принялся разносить подземелья нордического замка Вульфенштейн. А все хоть сколько-нибудь сомнительные сведения под прикрытием доблестного сына папы Карло удрали в резервный комп, укрытый в местных катакомбах, выкрикнули: «Ради всего святого, Монтрезор!» — и замуровались изнутри, тихо попивая амонтильядо.
На гофрированном лице старшего дознатчика проступило выражение.
— Где ваша подпольная типография?!
— Внизу, в полуподвале. При большевиках там был пыточный отдел.
В этот миг Шаповал выглядела Символом Невинности кисти великого Иеронима Босха. Лилией, значит, чистой и белой, со стальными обоюдоострыми лепестками.
— Пройдемте.
— Как вам будет угодно. — Льда в голосе вполне хватило бы для длительного хранения трех килотонн мороженого «Империя-с-Джемом». Даже мытари вдруг ощутили, что в кабинете резко похолодало. Но облегчения испытать не успели — психофризерный эффект, описанный Г. Ф. Лав-крафтом, для них оказался кратковременным.
Спускаясь по лестнице, Галина Борисовна дробно выстукивала каблучками предупредительную морзянку. Уверенная, что чуткое ухо Первопечатника Федорова уловит сигнал тревоги сквозь шум «Доминантов» и «Ре-Майоров». И вздрогнули незваные гости, услышав вольный отклик из-под земли:
— ...Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой...
Выбравшись из дота и крадучись вслед за героями, мы хотели бы поделиться с вами конфиденциальной информацией. Однажды районная налоговая инспекция решила просветить любимых граждан. Средство наглядной агитации заказали «Фефеле КПК». Изначально задуманный рай-мытарями плакат должен был выглядеть так:
Из возведенного в стиле «ампир» Дворца Мытарств выходит сияющий бизнесмен в костюме-тройке. У входа ждет «666-й» «Мерседес», готовый мчать честного плательщика по кабакам и весям. Ниже, стилизованным под раннюю мефодьицу шрифтом: «Заплатил налоги — спи спокойно». Пастораль начала XXI века. Жанр: городская фэнтези.
Разумеется, художник Ондрий Кобеляка не смог противостоять соблазну. Заказ он добросовестно выполнил, и этот шедевр в красках и прозе ушел в печать. А потом Кобеляку скрутил острый приступ творчества. Безбожно дымя сигарой, свернутой на бедре красавицы-мулатки из села Чингачгуковка Богодуховского района, и злорадно вперив смоляной взор в дисплей, он взялся ваять нетленку.
В результате вышло следующее:
Опутан колючей проволокой и изобилен решетками на окнах, дремлет пакгауз. Над бронеплитой входа криво нацарапано гвоздем: «Налоховая инфекция». Вокруг — заросли вышек с живописными вертухаями. Из дверей стая товарищей выносит обитый кумачом гроб и грузит в катафалк-бенц, готовый мчать клиента на виднеющийся вдали погост, сплошь утыканный крестами. И эпитафия по краю: «Заплатил налоги? Спи спокойно, лопух!»
Как вы думаете, что по сошествии захватчиков в типографский полуподвал попалось им на глаза первым?
Старший из незваных гостей долго смотрел на плакат, играя кривой татарской бровью, и связь времен рушилась вокруг него. Егор Панихида, дьяк Фискального приказа, первейший из казенных мздоимцев, гроза торговых гостей и хозяев харчевых изб, скор на пытку, легок на расправу, — вот кто грянул нонеча на «Фефелу КПК».
— Срамной лубок, значит? — сплюнул Панихида с весельем во взоре. — Шпыни смрадные! Егора объегорить вздумали? Ох, быть правежу...
Жидко хихикнул подьячий Тимоха Ребро. Громыхнули бердышами стрельцы, радуясь поживе: налогов они согласно чину не платили, внося в казну оброк со своих промыслов.
Взор дьяка гоголем прошелся по фефеловской братии. Уперся в Ивана, сына Федорова, зацепил крюком задушу:
— Беглый? У, рожа холопья, разбойная! Ты ли на Ивановой на козле кнутом был бит?
— Не из холопеи мы, — ответствовал Первопечатник, сурово вздрогнув усами. — Посадский человек, записан в тягло. Подати плачу исправно, службу несу за совесть. Батогами сроду порот не бывал. Чего поклепы возводишь, дьяче?
— А ты, млад сокол? — Глазки Панихиды наскоро ощупали Рваное Очко. — Боярин небось? Дворцового разряда? Дли князь?
— В бояре не лезу. Беломестец, от тягла свободен. По калечеству моему: в ребячестве головой об тын саданули.
— Не тебя ли за прелестные письма имали? Отпираешься, вор!
— Не отпираюсь. Имали, рожу били. Грозились в дурке сгноить. Но покаялся аз и ныне чист.
Дьяк обернулся к стрельцам, топчущимся в нетерпении:
— А ну, служивые! Ищи утайку!
И стрелецкое половодье разлилось по типографии. Хитрая машинерия сопротивлялась, как могла: резак лязгал гильотинкой, норовя отхватить края кушаков, а если повезет, то и жадные пальцы, ультрафиолетовая сушка покрывала супостатов болезненным загаром, утилизатор жевал полы кафтанов, старый вояка «Ре-Майор» лихо печатал компромат на вражью стаю, — но силы были неравны. «Боярина Хитрово шерстил! — со значением бурчал Панихида, подмигивая верному Тимохе. — Митрополита Паисия за сокрытие! Карапет-царя, армяна упрямого, за алтын под топор подвел! Носы резал за зелье табашное, безакцизное! Лбы клеймил целовальникам: не воруй сбор кабацкий! Ни-што, ништо, сыщем грех!»
— Сыщем! — отзывался Тимоха Ребро, приплясывая от трудолюбия и страстного желания сходить по малой нужде. В прошлом палач Хмыровской съезжей, за грамотность и трудолюбие выслужась в подьячие, он по сей день сохранил привычку мерзко шевелить пальцами в кураже. — Мы мзды не берем, нам за державу обидно!
«Гульну, братья! — мыслил он втайне, предвкушая отступную казну. — Черти слюной захлебнутся! Лоб свиной под чесноком, буженины косяк, журавль под шафранным взваром, куря рафленое, куря рожновое, куря во штях богатых, куря индейская в ухе с сумачом, гузно баранье пряженое в обертках...»
И эхом отзывались скрытые мысли Панихиды, дьяка запойного:
«Романея, олкан, ренское, патошный мед с гвоздикой, патошный цыжоный, малмазея, водка тройная с кардамоном...»
— Ох, держава! Ух, держава! — внезапно ударило от двери. — Грошик медный, гвоздик ржавый! Имай ворьё!
Пестрый юрод кубарем скатился в полуподвал. Звенели вериги, колотилась о железо суковатая шелепуга в деснице. От звона бубенцов — не продохнуть. Юрод хромым ан-чуткой скакал меж стрельцами. «Божий человек! — шептались те, сторонясь. — За обиду черти спросят-то, вилами в бочину! Яшка, отзынь: дай ему пройтить!» А юродивый знай рылся в грудах бумажного хлама, совал кудлатую башку прямо в резак, лобызался с утилизатором, вереща истошно:
— Казна грозна! Казна грузна, не поднять гузна! Дьяк правит, всяк славит! Казну любой угрызть норовит! Подать, она с крылышками: подал державушке, матери-заступнице, и лети-и-и! Хошь в ад, хошь в рай: куды хочешь, выбирай! Ой, сыскал! Ой, держу! Вот она, утайка!
Размахивая парой дивных предметов, более всего похожих на пачки ассигнаций, упакованных в бумагу и целлофан, а поверх заклеенных скотчем, юрод образовался перед дьяком. Пал на коленки:
— Отец родной! Стрельцы — малоумки, ярыги слепо-дырые! Вот!
Стрельцы мелко крестились, предвкушая кару. Лик Панихиды просиял святой иконой:
— Тайная мошна? Ась?!
Отобрав добычу у помощника-доброхота, дьяк по буквам зачитал вслух: «Аз, рцы, иже, славо, твердо... Ясно! Аристарх!» И впрямь: «Аристарх» было написано на левом предмете, «Федоров» на правом. Дьяк осклабился, стал умело драть обертку:
— Фряжские евры? Свейские гульдены?! Шекели жидовинские?! Баксы песьеглавцев, прости Господи?! Дознаюсь, сведаю...
Трещала бумага. Хрустел целлофан.
— Быть голове на плахе! Быть!
И осекся Егор Панихида. Булькнул горлом, глотая хрящеватый кадык. Воззрился на два кирпича — красных, срамно нагих! — что лежали пред ним в обрывках, аки Ева с Адамом в саду Эдемском.
— Что? Кто?
— Кирпич, — мрачно объяснил Первопечатник, терзая левый бакенбард. — М-150, лицевой. Две штуки. Производства фабрики «Оружие пролетариата», поселок Ягодичный, Курвославская область.
— На кой?
— Кромку подпирать. — Первопечатник взял один из злополучных кирпичей, подошел к «Ре-Майору», загрузил стопку толстой бумаги и показал: где да как подпирать.
— А почему именные?
— Награда? — предположил заботливый юрод. — Вроде сабли? «От енерала И.Я. Многогрешного за доблесть бранную»?
— Левша я, — вмешался Рваное Очко, плечом оттирая юродивого. — Блох кую, тараканов брею. Мне, ежли слева надколото, сподручней. Затем и подписал, значит. Сей шиш Ванька все норовит мою подпорку стибрить...
Ох и долго смотрел дьяк на кроткого голубя-юрода. Кто по губам чтец, сразу узрел бы: хотел Панихида юрода иродом назвать. Да раздумал. Только и крякнул со зла, убираясь несолоно хлебавши:
— Шныришь по делам, кои тебе и ведать не тоже! Блазень!
Припоздавший за беглым начальством стрелец мимоходом шепнул Галине, дочери Борисовой:
— Воевода Баклан, Добрыня свет Никитич, бают, себе такого же дурака завел. Ради умственного облегчения. Тот шпынь за воеводой всюду слоняется: веселит. Вот Панихида и пасется: дурак дурака видит издалека. Юрод юроду шепнет, воевода услышит, возгневается, быть дьяку под плетьми.
В дверях заливисто хохотала Настя, восстанавливая связь времен.
На Руси с XIV в. сложилась специфическая форма смеховой культуры — юродство. На Западе для нее нет аналогов, равно как в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (единственный типологический аналог — Франциск Ассизский). Поведение юродивого — сознательная провокация, требующая от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Другими словами, он «отзеркаливает» безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения, писал А. Панченко, в том, что «юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели, ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной — дьявол или святой? имею ли я право „бросить камень“?!»
Грешный ад, светлый рай — чего хочешь, выбирай!
Улаживать дела подобным образом довелось впервые. В голове назойливо крутилась вариация на тему популярного шлягера: «...а все, что кроме, легко уладить с помощью шута!» Кстати, а куда он подевался?
Нежданный избавитель от мытарского ига обнаружился в родном директорском кабинете. В директорском кресле. За директорским столом. Прядая ослиными ушами, пришитыми к дурацкой бейсболке, шут с важным видом что-то втолковывал освобожденному клиенту. О последнем во всей этой кутерьме начисто забыли. Клиент обалдело внимал. В углу, за спиной жертвы, тихо давилась от смеха дочь Анастасия.
— ...кумулятивный пласталевый картон «Joker» из полиутиленпипифакса — это новое слово в целлюлитных технологиях XXI века! Используя гибридные полумеры, вы давите своих завтрашних конкурентов уже сегодня, одновременно спасая от вымирания реликтовые виды голосеменных растений и восстанавливая озоновый слой...
— Ах ты паскудник!
Скупые слова благодарности, скрепя сердце заготовленные и выстраданные, кляпом застряли в горле. Вместо них наружу, клубясь ядерным грибом, полыхнула вспышка нервного срыва. Полиутиленпипифакс и реликтовые голосеменные оказались последней каплей, ломающей спину верблюду.
— Вон отсюда! Мерзавец! Вон!!!
В кабинете воцарилась форменная буря столетия. Галина Борисовна метала громы, молнии и канцелярские принадлежности. Шут в притворном ужасе скакал по мебели, ища убежище от шаповального гнева. А бедолага-клиент, ошибочно приняв тирады фурии-хозяйки на свой счет, бежал прочь, лепеча дурным голосом странное:
— Не виноватый я! Это Волховец, это он настучал! Я должен был только убедиться...
Вопль смолк в отдалении, затерявшись в лабиринтах коридоров.
— Мама, успокойся. Зашибешь мне Пьеро под горячую руку.
Медленно, очень медленно Шаповал опустила занесенную для броска карандашницу. Осторожно поставила на место, словно та была из тончайшего стекла. Обернулась к дочери. В углу, напялив на голову корзинку для бумаг, слезливо причитал шут: «Не бей меня, жаба-царевна! Я тебе пригожусь!..» Но «жаба» не слушала паяца.
Она во все глаза смотрела на Настю.
Дочь улыбалась. Просто улыбалась: спокойно и открыто. Молчала. Чего от взбалмошной и болтливой до умопомрачения Настьки можно было ожидать в последнюю очередь. Волна истерического гнева разом пошла на убыль. Дикой кошкой в лицо бросился стыд: я ведь хотела его поблагодарить!.. Вот, значит, поблагодарила. Вспомнился Во-ванов «пес», курящий возле «Волги»: может быть, и это чучело в обычной жизни — нормальный, даже приятный человек?
Просто работа у него такая?!
Галина Борисовна с сомнением оглядела «приятного человека», так не вовремя доставшегося Насте. «С твоего, между прочим, благословения», — не преминул злорадно напомнить внутренний голос. Увы, как ни старалась, почувствовать к шуту хоть крохотную симпатию не удалось.
— Извините, погорячилась. — Сухой, ломкий голос хотелось запить чаем, чтоб не драл горло. — Должна сказать вам спасибо...
— «Спасибом», тетка, сыт не будешь! — радостно возопил шут, высыпая бумаги на пол и подсовывая корзинку под нос «тетке». — Значит, так! Мне: корзину печенья (вот сюда сыпь!..), цистерну варенья, а также шакаладу, мармаладу, пломбир с креветками и леденец на палке! Это как, по понятиям?
На миг в его кривляньях пробились родные, до ужаса знакомые Настины интонации, когда та в очередной раз клянчила у любимой мутер денег «на карман». Шаповал покосилась на дочь, но Анастасия ничуть не обиделась. Лишь потешно развела руками: что с него взять, мама?! — а раз взять нечего, хорошо бы дать...
«Ну, скажите на милость, как можно с этим шутом гороховым нормально разговаривать?!»
Честное слово, мы, как Лица Третьи, деликатные, не нашлись что ответить.
— Мам, я вообще-то по делу. У тебя пять минут есть? Хотела пригласить...
— Мы страстно желали пригласить вас, милая тетушка... Галина Борисовна поняла: еще чуть-чуть, и она спустит гада в утилизатор.
— У меня есть пять минут. Даже больше есть. Только, Настя, ради бога: мы можем поговорить вдвоем?
— Ухожу, ухожу, ухожу! — голосом черепахи Тротиллы пискнул шут, существо редкой понятливости, и на цыпочках выскользнул за дверь. Однако в оставшуюся щель тут же просунулось длинное ослиное ухо. Настька прыснула, погрозила уху маленьким кулачком — дверь хлопнула, защемив ухо, рывок, вопль...
В коридоре послышались демонстративно удаляющиеся шаги.
— Мам, не сердись. Он по жизни такой. — Настя взялась приводить кабинет в порядок, собирая урожай живописно разбросанных бумаг. Пьеро постарался на славу. Небезызвестный сеятель облигаций с плаката О. Бендера умер бы от зависти, глядя на плоды шутовской деятельности. Впрочем, Галина Борисовна, честно приняв свою долю вины в создании неформальной обстановки, заторопилась прийти к дочери на помощь.
Не преминем заметить: совместный труд сближает. Разве что общие враги могут сравниться с ним в этом благородном деле.
— На днях мой обормот заявился, — рассказывала Анастасия, извлекая из жалюзи метательный карандаш. — Ну, бывший. Мириться пришел. Меня дома не было, ему Пьеро открыл.
Глядя на сияющее лицо дочери, легко было представить картину явления блудного супруга. В душе родилось некое сочувствие к Полиглоту Педро. Впрочем, если шут экс-зятя отвадил — честь ему и хвала. Хоть какая-то польза от этого стихийного бедствия. Под влиянием словосочетания «стихийное бедствие» мысли внезапно сменили русло. Юристам, пожалуй, стоит расширить стандартный пункт контрактов про «обстоятельства непреодолимой силы». В список «пожары, наводнения, землетрясения, решения органов государственной власти...» явно следует добавить «найм шута».
— Полный отпад, мам! Мне Пьеро в лицах изобразил...
Надо сказать, что, едва поселившись в квартире Насти, шут успел очаровать всех соседских ребятишек, к немалому ужасу местных бабушек-пенсионерок. Увы, отвадить внучат от «бесстыжего кривляки» оказалось сизифовым трудом, и стайка радостных галчат слеталась к шуту, стоило тому объявиться во дворе. Наиболее отважные даже скреблись в двери: «Дядя клоун! Покажешь Винни Пуха?» Анастасия, ранее относившаяся к детям без всякого энтузиазма, против подобных визитов не возражала. Напротив, приняла в играх самое деятельное участие, с удовольствием перевоплощаясь то в Золушку, то в Баффи-вампиробоицу. Материнский инстинкт? ностальгия по манной каше? Шут его знает!
А мы, Третьи Лица, не знаем.
— Дядя клоун, поиграем в Али-Бабу?
На голове Пьеро возникла чалма-ушанка с кокардой.
— Войдите в наш Сезам-аль-Бальзам, о почтенные сорок разбойников!
Но едва разбойники вступили под своды пещеры, как послышался удар в бронзовый гонг у входа.
— Прячьтесь скорее! Это злой атаман Хасан ибн-Шалман пришел за мешком золота! Я затуманю его разум сладкими речами, а вы сидите тихо!
— ...Настюха дома? — обалдело промямлил небритый солитер в кожаных рейтузах, воздвигшись на пороге.
— А кем ты ей приходишься, о грыжа моею сердца? Наглость шута, а также его внешний вид мигом навели Полиглота Педро на дурные подозрения.
— Я ее муж!
— Хвала Аллаху, милостивому, милосердному! Значит, мы с тобой коллеги, сладенький?! Заходи, шалунишка, будь как дома и не вздумай отказываться!
Отставной супруг был вовлечен внутрь квартиры и препровожден на кухню, где шут возвестил гостю о сладостных перспективах «шведской семьи» в составе троицы истинных бисексуалов. В разгар страстного монолога, подкрепляемого жестами, в дверь кухни просунулись пять детских физиономий, горящих нетерпением.
— К-х-х-х-то?! — Багровый Полиглот стал отливать синевой.
— Наши бэби, пупсик! Неужели Настасья не посвятила тебя...
Судя по скорости бегства Полиглота Педро, тенора и человека, у «шведской семьи» не было перспектив.
Радостный писк, возвестив о свежей почте, подвел итог «Повести о муже и шуте». На дисплее компьютера обнаружилось письмо: «Прими контрастный душ, тетушка! Мы ждем тебя в пятницу». Когда и откуда ушлый шут успел отправить сообщение, осталось загадкой.
— Кстати, о пятнице! — Хихикнув, Настя звонко хлопнула себя ладошкой по лбу. — У нас репетиция, вечером. Хочу тебя пригласить.
— Новая группа? Опять мартовские вопли?
Записи «Ёшкиного Кота» Шаповал как-то раз имела несчастье послушать.
— Да нет! Это совсем другое. Театральная постановка: авангардно-эротический перформанс «Муха-цокотуха»!
— Насекомая эротика? Наши театры совсем от безденежья рехнулись?!
— Это Саня Паучок ставит. В ДК «Тяжмашмонтаж». У них там «ТРАХ».
— Кто там у них?!
— «Театр Раскрепощения Актерских Художеств», — поспешила расшифровать Настя. — Это Санькина идея. Пипл в осадок выпадет! Саня им вставит, обывателям...
— Очередной гений сыскался? Мухи-потаскухи, трах их тарарах! Будто медом им намазано. Не успели одного авангардиста сдыхаться — здрасте вам пожалуйста! Зачем тогда, спрашивается, шута нанимали?!
— Да, гений! Мам, приходи, сама увидишь.
— Ужо приду, — пообещала Галина Борисовна, мрачнея хамелеоном, угодившим в чернильницу. — Ой, нет, постой! Я Юрку сегодня домой забрала. А к вам я его не потащу, и не надейся!
В ответ Настя одарила родительницу взглядом психиатра, застукавшего пациента на ловле карпов в тазу.
— Он что, маленький? Не найдет, чем заняться? Да Юрик взрослее меня, если хочешь знать!
Подобное откровение в устах дочери звучало трубой Иерихона.
Десятью минутами позже, проводив Настю и заглянув к художникам, Галина Борисовна нашла приснопамятного Ондрия Кобеляку погруженным в дизайн этикеток к свиной тушенке «Пятачок». Художник пребывал в экстазе:
— Классный мужик! Глаз-алмаз! Пикассо, блин! Счастливая Хавронья по-прежнему красовалась в центре этикетки, но теперь к ней тянулась мозолистая рука, крепко держа электроштепсель. Между вилкой и свиным рылом-розеткой проскакивали веселые искры, а надпись по краю гласила: «Энергия настоящего сала — ощути ее в себе!»
Референточка Ангелина Чортыло была крайне удивлена, получив команду: сунуть руку в закрома Интернета и порыться на предмет «Мухи-цокотухи». Впрочем, как воспитанная барышня, удивления не выказала, лишь спросив:
— Что искать?
— Компромат, — вздохнула Шаповал. — И текст.
— Текст я наизусть помню. — Гордость сияла во взоре Ангелины.
Галина Борисовна с подозрением глянула на свою референтку:
— Да? А почему у вас блузка просвечивает?
— Не знаю, — растерялась та. — Это имеет какое-то отношение к «Мухе-цокотухе»?
— Возможно. Ищите, родная.
И лопата Ангелины Чортыло вонзилась в чернозем Сети. Вскоре несчастный детектив Г.Б. стала счастливой обладательницей пухлой стопки бумаги, где кишели черненькие значки, похожие на тьмы цокотух-самоваролюбиц. Улов вышел обилен: добрый дедушка Корней Иванович вдруг оказался Николаем Васильевичем (даже длинный гоголевский нос имел место!), изгнан из пятого класса одесской гимназии, в шестнадцать лет сбежал из дома, судимость за публикацию материалов антиправительственного характера, клички «Иуда из Терпок» и «Белый Волк», почетный доктор литературы Оксфорда, награжден орденом Ленина, тремя орденами Трудового Красного Знамени, а также медалями, автор статьи «Роль денег в творчестве Некрасова» и прочая, прочая, прочая. Венцом изыскания был труд послушника Кирилла из Опгиной Пустыни «Цокотуха: сатанинская энтомология».
Галина Борисовна углубилась.
Итак, каково же общее число строк стихотворения К. Чуковского «Муха-цокотуха»? Оказывается, ровно 128. И это число нетривиальное, а значит, можно говорить о его неслучайности. 128 — это 2 в 7-й степени. Если число «2» интерпретировать как двойственность (вспомним такие символы, как Инь и Янь, каббалистический Моген-Давид, масонские Солнце и Луна, языческий Двуликий Янус) и если число «7» интерпретировать как символ полноты нынешнего, временного века (в отличие от вечности, означаемой числом «8»), то тогда 2 в 7-й степени прочитывается так: «полное, совершенное разделение». То есть распад, смерть.
Мурашки пробежали по телу. Святый Боже, Святый крепкий, во что же вляпалась дура Настька?!
Муха, а вместе с нею тараканы, черви, сороконожки — животные скверные, нечистые и омерзительные. Комар, клоп, а вместе с ними и блохи — кровососущие паразиты. Пчела, как единичная особь, а не как улей, — вовсе не источник меда, а жалящее насекомое. Бабочка, а вместе с ней и прочие мотыльки — садовые вредители. Кузнечик — это саранча. Муравей — здесь вроде бы не к чему придраться: 100-процентно положительное насекомое. Но вот ведь как ведет себя персонаж, именуемый этим достойным названием: «Муравей, Муравей не жалеет лаптей, с Муравьихою попрыгивает и букашечкам подмигивает. Вы букашечки, вы милашечки, тара-тара-тара-тара-таракашечки!» Что это, как не образ прелюбодейства?! Итак, вся «семерка» имеет названия насекомых, враждебных человеку. В то же время Врага представляет Паук — животное, безвредное для человека и даже полезное, так как истребляет всякую нечисть вроде «положительных» героев Чуковского. Каким бы грозным ни был паук, он никогда не нападает первым на человека...
Нахлынула паника. Будущее родного ребенка увиделось черным и клокочущим, как адова смола. Что делать? И главное — кто виноват?!
Теперь будем анализировать образы главных героев сказки по отдельности, и начнем с Мухи. Ее мы интерпретировали как «жену, сидящую на звере багряном». В 17-й главе Апокалипсиса она именуется также: «...великая блудница, сидящая на водах многих». Это определение вполне приложимо к Мухе: она «сидит на водах многих», то есть — организует чаепитие; она — «мать блудницам и мерзостям земным» (Откр., 17:5); здесь вспомним поведение Муравья в финале сказки.
Пугающий образ гения по имени Саня Паучок стал отчетливо инфернален. Очень захотелось свалить всю вину на тлетворное влияние подлеца-шута и немедленно разорвать дьявольский контракт — но в душе сохранились ростки справедливости. Причуды Насти начались не вчера, а значит, искать козла отпущения — пустая трата времени. Правда, коза?
Текст плясал перед глазами.
Далее: «А букашки по три чашки, с молоком и крендельком». Эти букашки получили по три кренделя. Вспомним, как выглядит хлебобулочное изделие, называемое крендель. И, расположив их в одну кучку, мы получаем три кренделя, три шестерки. Шестьсот шестьдесят шесть. Комментарии, как говорится, излишни. Вот такое угощение.
Мать грозно сдвинула брови.
Изыди!
Да, она пойдет на репетицию, даже если угодит прямиком в вертеп разврата. И эротические «козявочки» прикроют грязные лавочки, узнав, что значит материнский гнев!
Вечером Галина Борисовна поставила эксперимент, спросив у мужа перед сном:
— Гарик, с чем у тебя ассоциируются следующие строки: «Муха криком кричит, надрывается, а злодей молчит, ухмыляется...»?
— Я тебе всегда говорил, что не стоит подавлять сексуальные фантазии! — ответил Гарик, придвигаясь ближе.
И Шаповал еще раз уверилась в правоте своих подозрений.
Глава девятая«СТРАСТИ ПО НАСТЕ»
Если свернуть с проспекта Деятелей на 2-й Продольно-Поперечный, то за рюмочной «У дяди Левы» и располагался Дворец культуры завода с эпическим именем «Тяжмаш-монтаж». Нам, например, все время хотелось взять дутар (кобыз?) и нараспев задекламировать что-нибудь душе-возвышающее, вроде:
О, Тяжмашмонтаж! Сокол, беркут наш!
Рухнет горный кряж, коль войдешь ты в раж,
Конь твой лучше ста,
Меч твой рубит сталь,
О, Тяжмашмонтаж, даль твоя чиста...
Впрочем, нашей героине было не до романтики. Она готовилась к бою. Дворец сомнительной культуры представлялся ей вертепом сатаны, где дочь Анастасия подвергалась соблазнам и искушениям. Трехэтажный уродец с парой чахлых колонн при входе? Видимость! Россыпь комнат, словно семечки в арбузе, расклеванных под офисы индюками кооперации? Фикция! Махонький бар «Duck», украсивший фойе вывеской «Сто одежек: стриптиз с последующим разоблачением» — прикрытие! Истинное зло затаилось, оно где-то рядом: сопит вывороченной ноздрей, скалит клыки. Перед Дворцом остался дежурить верный Мирон, готовый в случае чего дать по газам и унести госпожу с наследницей прочь от шабаша чертовни. Правда, пока что Мирон дремал, надвинув на нос козырек кепки.
Снилась ему всякая дрянь. Но об этом как-нибудь в другой раз.
Обуянная бесами дочь будет спасена.
Аминь.
Курильщики, пряча хари демонов под скромными личинами культуртрегеров, расступились, пропуская суровую мстительницу. Жар, исходящий от гостьи, мог нагреть приличную сауну. Даже колонны попятились, тряхнув вихрами капителей. Стыдливо убралась в тень вывешенная на стенде заметка о гастролях «ТРАХа» в Пензе: «Голым задом не возбудить пензяков!» Особенно устыдились пассажи типа «драматично потрясая гениталиями» и «обещанные элементы эротики: хорошие такие, круглые...». А ноги уже несли немезиду дальше, в самое сердце геенны.
В зале, выделенном «ТРАХу», шла репетиция.
Зал был великолепен.
Наша нищая культура, стоя на паперти с протянутой рукой, никогда не наскребла бы милостыни на такой зал. Уютный, человек на пятьсот, он потрясал воображение панбархатом кресел и портьерами лож; мощные турели софитов целились в поворотный круг сцены, роскошь кулис соперничала с будуаром маркизы Помпадур, а призраки капельдинеров сновали меж рядами. И — о чудо! — даже аварийный выход не был заколочен наглухо. Короче, дело пахло дьявольскими червонцами: как известно, в качестве одного из средств защиты эти червонцы используют аромат серы. Тихонько опустившись в кресло у прохода, Ша-повал оглядела поле грядущего сражения задушу Настьки. В качестве зрителей обнаружилась чертова дюжина грешников: видимо, коллеги по несчастью, вольноприглашенные бедолаги, смирившиеся с плачевным положением чад своих.
А на сцене тем временем сучила лапками «Муха-цокотуха».
Анемичная барышня в кружевах, расположенных скудно и хаотично, любила тульский самовар «Орел». Рядом валялась копеечка размером с колесо от карьерного самосвала. Обступив именинницу, плясали канкан блошки-длинноножки, одетые в веревочки, но не везде. Из колонок «Долби-Стерео», взявших зал в осаду, лились вздохи хора астматиков-извращенцев под двусмысленный инструментал «На заре ты ее не буди». Оседлав рампу, где широко раскинулась бабушка-пчела, изгалялся кузнечик: совсем как человечек, он делал прыг-да-скок. На диванах трещали надкрыльями голые тараканы, сплетаясь в пароксизмах страсти; вдали порхала бабочка-красавица, ради любви покинув кокон. Одна из падуг являла собой пацифистский плакат: «Гей, букашки, на кровать! Не желаем воевать!»
В правом углу, возле пятиметрового фаллического обелиска с надписью на вершине: «Здесь была Муся!», обнаружилась дочь Анастасия. Сидя на венском стуле, она играла на виолончели. Одетая. Впрочем, вздох облегчения быстро мутировал в кашель: дочь играла на воображаемой виолончели. Это замечалось не сразу — уж очень реалистично трудилась Настя. Широко раздвинутые колени, томный взгляд и смычок, ритмично плавающий внизу живота, производили неизгладимое впечатление.
Кто видел виолончелисток, тот поймет.
В зале копилось напряжение. Чувства зрителей, приглашенных в качестве лабораторных свинок, сливались в единый фурункул, грозящий лопнуть. Задним числом было ясно: такова задумка гения Сани Паучка. Встряхнуть заплывших жирком ханжей, пробрать эпатажем до косточек, продраить шомполом вызова, зарядив напоследок порохом мещанского негодования: фитиль поднесен, пли! Для того и вертелись мушки-блошки, машки-таракашки, для того скакал кузнечик и мелькал смычок. Собираясь встать, подняться на сцену и утащить Настю за шкирку из сего притона, Галина Борисовна вдруг заметила у лесенки, неподалеку от дочери, знакомую фигуру. Ослиные уши, бубенцы, разноцветные джинсы с гульфиком: шут был тут как тут. Странно тихий, незаметный, он сидел в позе лотоса, чудовищно изогнувшись вопросительным знаком. Утомленный кузнечик на рампе искоса глянул на Пьеро и вдруг сбился с ритма. Булькнул горлом, испугав бабушку-пчелу; снова заработал было на сверхзадачу спектакля, но уже без вдохновения, косясь в адрес шута и давясь икотой.
Пьеро игнорировал саранчу.
Припав губами к гульфику, он старался вовсю.
Хмыкнули две блошки. Сбили строй канкана. Краска залила бледную мордашку Цокотухи; она споткнулась о краник самовара, скомкав фуэте. Гульфик шута стал расти: не по дням, не по часам — по секундам. Непонятно откуда во вздохи и музыку ввинтился лихой «Чижик-Пыжик» с придыханием. Дрогнула рука у Насти: Шаповал-младшая прислушалась, отвлекаясь от эротической псевдовиолончели. Гульфик вырос до раблезианских размеров, затвердев. Шут продолжил; «Чижик-Пыжик» съехал в «Прекрасную мельничиху», смещаясь к восточным мотивам. Пьеро был откровенен, как собачья свадьба, бесстыж, как сатир в свите Диониса, увлечен, как бес при искушении схимника. Зал треснул нервными смешками. Сцена озарилась румянцем: помощник осветителя забыл убрать фильтры на левых выносах. Гульфик стоял наполеоновским гвардейцем при Ватерлоо. Спектакль вокруг него разваливался на глазах. Смешки переросли в откровенное хрюканье; засмущавшись, тараканы забились под диваны, козявочки — под лавочки, а красавица-бабочка, впав в транс, двинулась к шуту походкой зомби. Гульфик лопнул.
Шут выпрямился, держа во рту блок-флейту. Машинально наигрывая «Заклинателя змей», обвел труппу, давно забывшую про интимное чаепитие, насмерть испуганным взглядом: ой, чего я натворил! Раскрутив пружиной «лотос», взлетел с места на поворотный круг, желая удрать от возмездия, но потерял равновесие — левая рука в поисках опоры ухватилась за кружева Мухи, сдергивая их с барышни.
Только худосочные блондинки умеют так визжать. Испуг шута вырос до размеров, о которых треклятому гульфику было мечтать и мечтать. Дудя в блок-флейту, он кинулся прилаживать кружева к чахлому бюсту именинницы, желая исправить оплошность, но Муха резво увернулась, и кружево украсило медную грудь самовара. Бедняга Пьеро шарахнулся от тульского монстра, и тут копеечка под его кедами встала на ребро. Над рампой поплыл едкий аромат дуста. Насекомая братия брызнула врассыпную от бешеной копеечки, не желая кончить жизнь под этим болидом; шут отчаянно балансировал, размахивая руками, флейта завывала: «Спокойно, товарищи, все по местам!» — и прежде чем возмутитель спокойствия укатился прочь... Как такие узкие джинсы могли свалиться, оставалось загадкой.
И тем не менее: свалились.
— Свет! — раздалось в партере. — Носорог, дай общий!
И был свет.
И был хохот зала над смущенной сценой. Тощая задница шута мелькнула в кулисах, подобная ущербной луне.
Веселье, захлестнувшее фойе пять минут спустя, выглядело искренним, но странным. Даже мы, Третьи Лица, засомневались: лопнула связь времен? или просто аберрации бытия? «Чертова дюжина» зрителей, тринадцать «предков», мигом перезнакомившись между собой, заходились от искреннего смеха. Случайные свидетели присоединялись пачками. Кто-то сбегал за пивом. Кто-то угощал всех сигаретами. Кто-то собирался продолжить знакомство «У дяди Левы» в складчину, вспомнив студенческие годы.
— Моя-то, моя! Бабочка! Едва увидела, и сразу: на огонь! В полымя!
— А мой? Коленками назад! Прыг ему! Скок ему! Хрен ему!
— Моя главная! Цокотуха! Думала: оно легко-то, за копеечку...
— А чья пухленькая? Со смычком?
— Братцы, правда: чей смычок? Я сперва купился, решил: взаправду играет!
— Со смычком — наша! Консерваторская, между прочим!
«Наша» топталась рядом с возбужденной матерью: единственная из труппы, осмелившаяся выйти к публике. За ее спиной безуспешно прятался шут — Пьеро хлопали по плечам, требовали снять штаны «на бис», поили «Монастырским» и по очереди мерили бейсболку с бубенцами. Обсуждалась возможность эротической постановки «Бибигона» силами родителей; папа премьер-таракана требовал роль индюка Брундуляка, утверждая, что все индюшки с галерки ахнут, едва он покажет им очень важную штуку. Честно говоря, поддавшись общему ажиотажу, мы сами прыгали вокруг, крича: «А наш! Наш-то!..» и — радуясь непонятно чему. Вот и проморгали момент, когда в калейдоскоп пива, дыма и улыбок ввинтилась бойкая дамочка из тех, кому всегда тридцать.
— Извините, — сказала дамочка, обращаясь к шуту, словно была с ним наедине в парковой беседке. — Я хотела поблагодарить вас. Это чудесный урок моим стервецам. Вы не согласитесь прийти к нам еще разок?
Пьеро дико замотал головой, рискуя остеохондрозом. Не возникало и тени сомнений: меньше всего он хочет приходить сюда еще раз. Но если обожаемая хозяйка велит сопровождать... конфликт желаний и долга... может, лучше пересидеть в сортире, пока... а если прикажут?! Сложная гамма чувств столь явно отразилась на подвижном лице шута, что дамочка пришла в восторг.
— Разумеется, я не вправе настаивать. Настя, представь меня своему кавалеру.
Настя шагнула вперед:
— Саня, я лучше представлю тебя моей маме. Мама, знакомься: это художественный руководитель «ТРАХа», Александра Паучок.
Немой паузе, сковавшей маму, обзавидовался бы Качалов.
— Александра. Можно просто Саша или Саня.
— Галина Борисовна. Простите мое любопытство... Паучок — это прозвище?
— Нет. Фамилия. Думаю, вы знаете моего отца: Христофор Бенедиктович Паучок, главврач клиники косметической хирургии «Дориан Грей».
Стало ясно, откуда у Сани деньги на такой зал. Много влиятельных носов, убедительных ртов и знаменитых грудей вышло из «Дориана». Сама Шаповал в годину тяжких раздумий прикидывала: подтяжечка, то да се... Короче, не пора ли отдаться в ласковые руки Христофора Бенедиктовича.
Ага, значит, это его дочь...
— Мы попросим... э-э-э... мы с Настей попросим Пьеро как-нибудь заглянуть к вам снова. Хорошо, Сашенька?
— Конечно, Галина Борисовна. Кстати, буду рада видеть также и вас. Если что-то понадобится, звоните. Вот моя визитка.
Шаповал узнала типографию, печатавшую эти визитки.
Алистер Кроули, «наихудший человек в мире», как он сам называл себя, чернокнижник, фактический воспитатель целой плеяды немецких оккультистов, впоследствии снабжавших идеями Гитлера, — итак, он разработал собственную систему знаменитых карт Таро. Характерная деталь: старшей картой в его колоде являлся не Маг, а Шут, который, по мнению Кроули, символизировал «высшую беспечность» и отрешенность от земного. Мрачное шутовство было сутью натуры Кроули: например, однажды он изобрел благовоние для привлечения женщин, но у снадобья оказался побочный эффект — аромат привлекал заодно и лошадей, которые с ласковым ржанием бежали за магом.
От великого до смешного — полчаса рысью, о читатель.
Позднее утро июля полыхало в окна зарей Армагеддона. Термоядерный реактор Солнца по экспоненте набирал мощность, выходя на режим форсажа, предшествующий взрыву сверхновой. Звезда возносилась к зениту, дабы оттуда уже в полной мере низвергнуть на оплот Человечества всю ярость жесткого излучения. Экранирующий кокон атмосферы с трудом отражал лучевую атаку, едва успевая латать озоновые дыры, и спешно перераспределял защитные слои облаков для прикрытия наиболее уязвимых мест. Гидроресурсов атмосферы катастрофически не хватало, и свирепое светило беспрепятственно бомбардировало местность потоками фотонов. Но злодей Фатум явно вознамерился обрушить на дом нашей героини не только буйство космических стихий. И вот: ревет сирена входного шлюза, возвещая о вторжении пришельцев на суверенную территорию.
Забыв спросонья глянуть на мониторы внешних видеокамер, Галина Борисовна решительно, но опрометчиво распахнула дверь. От резкого движения, всколыхнувшего Мировой Эфир и вызвавшего спонтанную дефрагментацию колец Сатурна, расползлась гнилой парусиной ткань пространственно-временного континуума. Правда, связь времен распалась без особой уверенности, смешивая настоящее с будущим в некий футуристический коктейль, что в переводе с диалекта уроженцев Лямбды Уэлльса, ежели кто не знает, означает «петушиный хвост».
Именно он и получился. Просим любить и не жаловаться.
Окинув взглядом воздвигшуюся на пороге троицу, Шаповал безошибочно определила в них квазигуманоидов.
Базовый тип «Homo Sapiens», хотя насчет «Sapiens» имелись сомнения. Мнемоимпульс привычно активировал вживленный в мозжечок чип-коммуникатор, сбрасывая в альтер эго хозяйки файл «Универсального определителя рас Галактики». Замелькали лица, морды, рожи, хари, образины, — пока анализатор не создал набор голопроекций, соответствующий организмам на пороге.
Изрядно поношенная особь мужского пола являлась аборигеном Сквабблера-2. Ошибка исключалась: трифокальные очки из рога реликтового гомункул-лося, дужка скреплена изолентой, двубортный скафандр прожжен на локтях, штиблеты с магнитными подошвами Сорочаевской фабрики «Масс-взуття». Нездоровый цвет эпидермиса и складчатость холки делали сквабблерянина похожим на бульдога-мутанта из лабораторий злого доктора Павлова.
Бурно-рыжая молодящаяся самка в кожанке из шкуры псевдолошамота (это в июльскую-то жару!) принадлежала к секте коммуно-эсэсэрок с Феминиста Ясна-Сокола. Это подтверждали папироса в прокуренных протезах и значок на лацкане, где красовался Ясен-Сокол в детстве.
Ультрафиолет седин третьей особи в сочетании с флюоресцентным макияжем, а также огнь во взоре выдавали в ней песчаную демократицу с Вольного Радикала, астероида-бастарда из Хвоста Скорпиона.
«Пускать в жилой модуль нецелесообразно! Пускать в жилой модуль...» — предупреждающе завыл чип в мозжечке.
— Счастья в борьбе, — вежливо поздоровался сквабблерянин. — Простите, вы — Настина мама?
Отрицать очевидное не имело смысла.
— В таком случае мы — к вам. Обсудить поведение вашей дочери.
Мрачная идиома «проведена разъяснительная беседа» всплыла в памяти без всякой помощи чипа. В прихожей запахло равенством, братством и трибуналом.
Сквабблерянин элегантно шаркнул штиблетой:
— Берлович, Потап Алибекович. Потомственный инвалид, капитан-командор домкома. Переулок Ухогорлоносиков, улей 62-й.
Прасковья Рюриковна, — величественно буркнула де-мократица.
Л. Ярая, — коммуно-эсэсэрка пыхнула ядовитым дымом.
Чем обязана?
— Мне неприятно быть дурным вестником, но общественность, знаете ли, вопиет! И в нашем лице вынуждена довести до вашего сведения, что поведение Анастасии перешло всяческие!
— Разумеется, мы свято чтим свободу личности и прочие завоевания, но ваша дочь, смею доложить, пользуется ими не по назначению, — не замедлила поддержать коллегу Прасковья Рюриковна, по-птичьи кося на хозяйку то одним, то другим глазом. Глаза были разного цвета: желтый и синий.
Лязг речевого аппарата коммуно-эсэсэрки выдавал в нем кибер-имплантант:
— Распустились! Распоясались! Как сознательный член общества, вы просто обязаны принять меры! Тарас Бульба вам в помощь!
Мать сдвинула брови, тая грозу. Самый справедливый упрек в адрес Настьки мог быть высказан вслух только одним человеком во Вселенной: любимой мамочкой. Всем остальным легче было бы живым вернуться из сердцевины пульсара, нежели... Кто позволил Л. Ярой скрипеть на ребенка? С детства недолюбливала киборгов: что природа дала, с тем и живи, а вышел срок — помирай как звали! Тем не менее первую вспышку раздражения удалось подавить, сосчитав до пяти в шестой степени, согласно рекомендациям Бескаравайнера.
— Чаша терпения улья переполнилась праведным!
— С тех пор как Анастасия поселилась в 148-й жилой ячейке, возмущениям популяции не видно конца. Вместе с бывшим муженьком и колонией прочих безответственных организмов она еженощно учиняла пьяные оргии, сопровождая их какофонией, превышавшей допустимый шумовой порог. Помимо этих демонстраций презрения к нуждам улья...
— Да здравствует мировая эволюция! — Л. Ярая конвульсивно разрубила рукой воздух, наводя на мысли об еще одном протезе. — И в этом контексте новый муж вашей дочери — вот истинное средоточие буржуазных пороков! А органы власти позорно бездействуют!
— Новый муж?! Вы в своем уме?!
— Вы что, не знали, что Анастасия снова вышла за? Страсти в шлюзовой камере стремительно накалялись.
Столбики индикаторов давления, температуры и напряженности пси-поля ринулись вверх, приближаясь к зловещей красной отметке. Бесшумно включилась сканирующая аппаратура: на втором этаже модуля умница Юра запустил систему дистант-контроля. Теперь он незримо присутствовал в шлюзе, следя за событиями. В арсенале Гарик спешно набирал код, разблокирующий сейф с активными средствами защиты.
— Поверьте, мы возликовали, когда этот жуткий мезальянс распался! Общественность улья была всецело на ее стороне. Безобразия прекратились, и ничто не омрачало нашу жизнь, пока... пока...
Косметика демократицы замигала серией сполохов, демонстрируя волнение.
— Пока Анастасия не привела это чудовище! Следующие двадцать три с половиной секунды домком улья в ужасе взирал на Шаповал, умирающую от смеха.
— Какой он, к арапам, муж?! — выдавила наконец счастливая мать. — Он ее шут!
Видимо, здоровый смех пошел реальности на пользу. Рваный парус бытия срочно латал дыры, восстанавливая связь времен, — однако суть конфликта от этого не изменилась ни на йоту.
— Именно, шут гороховый! — вполне человечьим голосом фыркнула Л. Ярая.
Прасковья Рюриковна поджала губы, отчего рот стал похож на куриную гузку.
— Мой тоже... Тот еще клоун. Особенно когда злоупотребит. Но даже в нетрезвом виде он себе подобного не позволяет! Знает, подлец, каковы средства демократического воздействия! А ваша дочь, извините... Мало того, что смотрит на художества благоверного сквозь пальцы, так еще и потакает ему!
— Да поймите вы наконец, он действительно шут! По контракту. — Терпение подходило к концу, грозя свалиться в пропасть скандала.
— Слыхали про ваши брачные контракты! Извращения толстосумов! Глумиться над трудящимися — это у него в контракте записано?!
— В последний раз говорю вам: шут он!!!
Неизвестно, был ли знаком домкому английский, но на слова «Shoot on!» гости отреагировали единодушно.
— Ах, так они еще и не расписаны?! Разврат!
— Нет таких законов, чтоб из людей шутов делать и на соседей натравливать!
— Вам необходимо поговорить со своей!
— Кашалоты империализма! Зажрались! Что дочка, что мамаша — яблоко от груши недалеко...
— В исполком! В газеты! В бога, душу, мать!..
— Найдем управу!
— И на ирода с бубенцом, и на шлюшку его!
— Вон! Вон отсюда немедленно!!! Чтоб ноги вашей!.. Я на вас в суд подам за оскорбление! До конца дней не расплатитесь!
Последний вопль хозяйки, страшной в гневе, возымел поистине волшебное действие. Вся троица во главе с капитан-командором Берловичем вылетела на улицу со скоростью плевка, когда в рот попадает какая-то гадость. И лишь оттуда, сочтя себя в общественном месте, а значит — в родной стихии, ревнители нравственности продолжили дискуссию.
— В суд она! Нет, слышали: в суд она! — орал потомственный инвалид, возбудившись до временной потери нетрудоспособности. — А судьи кто?!
— Думают, если у них денег куры не клюют, так им все хиханьки!
Из окна второго этажа, укрытый масксетью шторы, за скандалистами наблюдал Юрочка. Впрочем, судя по гримасе будущего светила юриспруденции, словесный понос домкома, как выразился бы Потап Алибекович, был ему глубоко до. Интерес юноши крылся в другой, хотя и смежной области. На дисплее Юрочкиного компьютера светился фрагмент статьи некоего Заоградина М.А., опубликованной семь лет назад в историко-культурологическом сборнике «Север-Юг»:
Со времен античности «дурак» был спутником королей. Фактически он заменяет короля в ритуальных жертвоприношениях в качестве козла отпущения; король символизирует Закон и Порядок, шут — Хаос. Единство противоположностей? Исследуя архетипы различных народов, Карл Юнг сказал поразительную вещь: «У всех народов есть архетипы Правителя и Шута, но только в России они настолько близки, что я не удивлюсь, если когда-нибудь властителем тут станет Шут». В истории гадательных карт Джокер, иначе Шут, видоизменялся много раз. Истинное его предназначение связано с тем моментом, когда он был старшим Храма Постоянства; в задачу Шута входило напоминание о том, что все незыблемо и неизменно. Именно поэтому через много этапов развития карт Джокер выделился в четыре Валета четырех сторон света — и в две карты, символы противоположностей. От места его расположения в колоде зависит, как в целом сложится новый хаос трех уровней: прошлое, настоящее, будущее.
М.М. Бахтин говорил:
«Само бытие этих фигур — шут или дурак — имеет не прямое, а переносное значение: самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, — и это опять вытекает из предшествующего, — их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это — лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют».
Задумаемся и содрогнемся от сладкого ужаса, вдруг осознав, каково оно: когда бытие совпадает с ролью — являясь при этом отражением какого-то другого бытия?! Я оставляю решать вам, является ли Шут глупцом, который не смотрит, куда идет, и вследствие этого сорвется в пропасть, — или это человек, чья вера столь велика, что он готов сделать решительный шаг, не задаваясь вопросом о последствиях. В любом случае он спокойно и весело идет навстречу своей судьбе.
Сможете ли сделать то же самое вы?..
— ...ешь ананасы! Ешь! Грядет день последний!..
— Растление!
— Позор!
— Ну ты, Вован, смотри! — басовитым дуэтом донеелось вдруг от соседского дома. — Мы тебя предупредили. Дело твое, но пацаны не поймут...
Из ворот, пятясь, выкатились две бритые тыквы в спортивных штанах. Следом на волне собачьего рыка в мир выплеснулся помидорно-пунцовый Вован. В каждой ручище он держал по поводку. С левого рвался оскаленный Баскервиль (наконец-то псина соответствовала запросам хозяина!), на правом же бесновался и заливался утробным лаем шут.
На активистов домкома снизошел столбняк.
— Пацаны поймут! Пацаны все правильно поймут! — ревел Вован бугаем-производителем. — Если это правильные пацаны! Вы че, грузить мне вздумали?! Кого хочу, того и завожу! Сечете?!
— Вован, наше дело маленькое. Предупредили и разбежались. Дальше сам прикидывай. Только не для протокола, а от сердца: отдай козла, где взял. Не позорься. И все путем будет.
Гора клыков, кулаков и бешенства нависла над «двумя-из-ларца».
— А у меня и так все путем! Вы, блин, сперва узнайте, кого себе Кузявый завел! Тогда и потолкуем!
— Кузявый? Гонишь, Вован!
— Я гоню?! Нет, я гоню?! Фильтруй базар, Штымп!
Продышавшись, Прасковья Рюриковна не замедлила выступить на защиту попранных прав:
— Мужчина, что вы себе позволяете?! Немедленно отпустите этого человека! А вам, гражданин, как не стыдно?! Как вы можете терпеть подобное издевательство?! Снимите ошейник, я вам говорю!
Однако результатом страстной речи явилось лишь то, что шут радостно залаял уже в сторону домкомовцев, а обе тыквы с Вованом наконец заметили активистов.
— Завидно, толстая? Да?! Ему, значит, пайка полагается, а тебе хрен? И вообще, чего вы у Галкиной хаты третесь? Эй, Галчонок, ты дома?! К тебе тут пришли...
— Ушли, — перебила Шаповал, объявляясь на крыльце. — Ушли, да не совсем. Наезжать приходили. Насчет Настиного шута.
— Эти мухоморы?! Наезжать?! — искренне изумился Вован. И вдруг принялся ржать наипохабнейшим образом, тыча пальцем то в пацанов-близнецов, то в оскорбленный домком. — Ой! Сдохну, не встану! Умора! Три сапога пара!.. Братва, вот вам группа поддержки! Кореша! Тоже наезжать... за шута!.. Ой, не могу...
Поле битвы осталось за клиентами «Шутихи».
Галина Борисовна еще стояла на крыльце, когда рядом объявился Гарик, а вслед за мужем — и напряженный, задумчивый сын. Семья молча глядела на опустевшую улицу, невольно придвигаясь ближе друг к другу.
— Интересно, а где они наш адрес раздобыли? — ни к кому конкретно не обращаясь, бросил Юра.
— ...да, заходили. Полчаса назад. Эти твои... Соседи.
— Боже мой, мама, как они меня достали...
— Настя! Настя, почему ты молчишь? Ты плачешь?!
— Нет, мама. Я не плачу. Я смеюсь. В последнее время я чаще смеюсь...
— Я сейчас соберу вещи и приеду.
— Какие вещи, мама? Зачем?
— Поживу у тебя. Неделю, может, две. Пока не образуется.
— Мама... у меня тесно. Ты не привыкла...
— Глупости! Ты думаешь, мы с папой в хоромах родились?
— А как папа? Он, наверное, разучился один...
— Папа сказал, чтоб я немедленно ехала. Что он не один. Что он с Юриком Игоревичем. И что ты — круглая дура, но он тебя очень любит.
— Мама... это очень хорошо, что ты приедешь.
— Конечно, хорошо. И пусть домком посмеет хоть полслова вякнуть! Мы с тобой будем в одной комнате спать, а этот, твой... Короче, он в другой. И все будет отлично!
— Мы будем спать каждая в своей комнате. Пьеро ночует в коридоре, на коврике. Или на кухне. Он говорит, на кухне хорошо. Там едой пахнет.
— Настя, ты с ума сошла! Он простудится! Заболеет! Ты читала контракт? В случае болезни шута...
— Я ему говорила, мама. А он ни в какую. На коврике, и все, хоть тресни. Приезжай, мама...
— Мирон уже сигналит. Люблю-целую!
— Приезжай...
ПЕСЕНКА ЗА КАДРОМ(Пока ветер, притворяясь спаниелем, гонит пыль по асфальту...)
От чего умирают шуты?
От обиды, петли и саркомы,
От ножа,
От презренья знакомых,
От упавшей с небес темноты.
От чего умирают шуты?
От слепого вниманья Фортуны.
Рвутся нервы, как дряхлые струны,
Рвутся жизней гнилые холсты.
От чего умирают шуты?
От смертельного яда в кефире,
От тоски,
От бодяги в эфире,
От скотов, перешедших на «ты»,
Оттого, что увяли цветы,
Оттого, что становится поздно
Длить себя.
Умирают серьезно,
Лбом в опилки,
Как падают звезды...
А живут — а живут, как шуты.