— Этот? — уточнила она.
— Что? Нет, Владимира Дмитриевича тут нет, он как раз фотографировал. Вот Аня, его жена.
— И сколько ей лет? — справилась Вика.
— Моя ровесница. Значит, тридцать пять.
— Но она, по-моему, уверена, что пятнадцать, — съехидничала Вика.
— Почему? — с любопытством встрял ее муж. — Ты ж ее не знаешь.
— Ну, глянь! Мини-юбочка, молодежная кофточка-стрейч, да еще бантик на голове. Ей кажется, если обтянуть себя потуже, станешь стройнее, а по-моему, только подчеркиваются жировые складки.
Марина кивнула.
— Она раньше была тоненькой, а теперь растолстела. После первых родов немного, а после последних сильно. Она же еще кормит.
— Не знаю, — удивился Талызин. — А я подумал, совсем молоденькая.
— Вот такие вы, мужики! — хмыкнула Вика. — И чего ради мы стараемся? Нацепила бантик — для вас уже и молоденькая. Неужели ты не видишь разницы… вот, смотри… вот это — другое дело. Небось двадцати еще нет, да, Маринка?
— Восемнадцать. Это Кристинка, она сейчас работает лаборанткой. Кристина Дерюгина. Именно ее я в основном и имела в виду.
Вика внимательно всмотрелась в фотографию. Типичная современная девчонка, тоненькая и хорошенькая. Белые брючки в облипку, голый загорелый животик, черный блестящий топ. Длинные волосы распущены, а цвет их наводит на размышления — среди каштановых прядей попадаются сверкающие ярким багрянцем. На подобную штучку каждый оглянется!
— Вот уж не думаю, что на вашу Кристинку может произвести впечатление пятидесятилетний мужчина, даже если будет грозить самоубийством. В ее возрасте все старше тридцати кажутся развалинами, по себе помню.
— Вы хотите сказать, — вмешался Игорь Витальевич, — что погибший пытался обратить на себя внимание лаборантки и поэтому заговорил о возможной смерти?
— Ну, — мимолетно улыбнулась Марина, — пытаться ему было незачем. Она из-за него бросила учебу и устроилась лаборанткой к нему на кафедру. Кстати, училась в моей практической группе, и неплохо училась. Родители, конечно, в шоке. У девочки с рождения астма, и они избаловали ее до предела. Этакий оранжерейный цветочек, ни в чем не знающий отказа, и вдруг… Я, конечно, не могу точно сказать, насколько далеко зашли их взаимоотношения. То есть ее и Владимира Дмитриевича. Пока она была нашей студенткой, он держал ее на расстоянии. Знаете, пусть сейчас и свободные времена, но все-таки могли быть неприятности, а женщина — недостаточно важный предмет, чтобы из-за нее хоть чем-то рисковать. А вот последний месяц… полагаю, они были любовниками, хотя, разумеется, не поручусь.
— Ты хочешь сказать, — вскипела Вика, — что его жена, которая моложе на пятнадцать лет, еще кормит грудью ребенка, а он уже заводит шашни с другой, вообще вчерашней школьницей? Да еще плюет на обеих с высокой колокольни?
— Наверное, можно выразиться и так.
— Тогда я просто не понимаю, чего ради ты должна волноваться из-за смерти этого прощелыги! Да выкинь его из головы, и все! Расслабься.
— Не могу, — спокойно призналась Марина. — Дело в том, что когда-то я без памяти его любила.
Вику словно обухом по голове пришибло. Она ожидала чего угодно, только не этого. Маринка, такая умная, даже рассудочная! Слишком рассудочная для того, чтобы увлечься. И потом, она порядочный человек и ценит последнее качество в окружающих. Чтобы она любила, к тому же без памяти, совершенно недостойного ее мужчину? Вранье!
И Вика жалобно выдавила:
— Ты шутишь, да?
Вместо ответа подруга протянула ей фотографию.
— Вот. Это тоже с его пятидесятилетия. Довольно хороший портрет.
— А, — жадно изучая изображение, пробормотала Вика. — Ага! О! Ого! Да уж! Ясно… все ясно…
— Ну, и что ты там обнаружила? — муж вытащил карточку у нее из рук и с неудовольствием констатировал: — Не понимаю, над чем тут окать. Можно подумать, Ален Делон! Ну, фигура спортивная, тут не спорю, зато на лицо не бог весть что. Полно морщин, нос перекошенный, одна бровь выше другой.
— Много ты, Игореша, понимаешь! Да от таких глаз любая сбрендит. У меня от фотографии, и то мурашки по коже. А что брови несимметричные, это только красит. И морщин я никаких не вижу! Вот у кого харизма! Маринка, ты думаешь, его эта Аня отравила? Из ревности? Я бы ничуть не удивилась.
Талызин повернулся к гостье.
— Я могу задать вопрос? Раз уж вы затронули эту тему…
— Да, конечно, Игорь Витальевич. Если я обращаюсь к вам с просьбой о помощи, то просто обязана отвечать.
— Расскажите о ваших взаимоотношениях.
— Ну… в Кристинкином возрасте я была точно такой же дурочкой, только куда менее инициативной. Бекетов был тогда самым молодым профессором нашего факультета. Я влюбилась, но совершенно не рассчитывала на взаимность. Этакое романтическое чувство. После окончания университета я должна была остаться в аспирантуре, но попала на тот период, когда вся аспирантура была целевой. В Ленинграде найти цель без связей было практически невозможно, а уезжать в другой город мне не хотелось. Я пошла работать в школу, и через месяц поняла, что не видеть Владимира Дмитриевича свыше моих сил. В моем случае обвинить его не в чем. Я сама подкараулила его, устроив якобы случайную встречу. Кстати, к остальным его женщинам это тоже относится. Первый шаг всегда делали они.
Марина помолчала, затем добавила:
— Мы прожили вместе всего три месяца. Разумеется, эта затея заранее была обречена на неудачу. Впрочем, даже если б я это знала, меня бы это не остановило. Владимир Дмитриевич сумел на редкость деликатно устроить наш разрыв. Устроить так, что казалось, будто это по моему желанию, а не по его. В результате мы не поссорились, и впоследствии он пригласил меня работать в университет и руководил моей защитой. Отношения наши все эти тринадцать лет оставались чисто дружескими. Тем не менее, его смерть меня потрясла.
Вика помотала головой. Надо же, ровненько, вежливенько: «Его смерть меня потрясла». Другая бы разрыдалась, что ли, или посуду перебила!
— Ночь не спала, думала о случившемся, — все так же ровно продолжила подруга. — Сегодня утром глянула в зеркало — в подобном виде стыдно студентам показаться. Вика, я как наштукатурилась, прилично?
— Очень даже. Никто ни о чем не догадается. А я голову ломала — с чего это ты? Слушай, а может, тебе выпить водки? Пиво тут не поможет.
— Спасибо, Вичка, но водка тоже не поможет. Игорь Витальевич, я ведь забыла главный аргумент! Владимир Дмитриевич никогда не наложил бы на себя руки, не доведя до конца текущее исследование, тем более нынешнее! Он особенно им дорожил. Вот, кстати, опровержение чуши о деградации интеллекта. То, чем он занимается сейчас — это высший пилотаж. Я была уверена, что еще немного, и… Конечно, с его независимым характером сделать карьеру фактически невозможно, но я была почти уверена, что за эту работу ему дадут академика. Несмотря ни на что — вынуждены будут дать, иначе на Западе нас просто засмеют.
— То есть как физик он действительно талантлив? — почтительно спросил Талызин.
— О господи! — горячо воскликнула Марина. — Как физик? Он — самый умный человек, которого я когда-либо встречала. Это относится не только к физике, а ко всему. Он… мне трудно найти сравнение… мы все — кто умнее, кто глупее, а он умнее неизмеримо. Он настолько умнее всех остальных, насколько мы умнее патологического кретина, понимаете?
— Погоди! — искренне удивилась Вика. — Ты что, хочешь сказать, он даже умнее Игоря?
Игорь Витальевич, не выдержав, поперхнулся пивом, а смущенная Марина сообщила:
— Ну, о присутствующих обычно не говорят…
— Да успокойтесь, Мариночка, я не собираюсь обижаться. Но все-таки… ум — понятие довольно растяжимое. Я так понимаю, вы имеете в виду способность к абстрактному мышлению?
— Не только. Я скорее имею в виду… Вот я, например. О своем уме я достаточно высокого мнения. В конце концов, с красным дипломом закончила физфак, легко защитила диссертацию, успешно преподаю, неплохо лажу с людьми. Но, стоит мне начать обсуждать какую-то проблему с Владимиром Дмитриевичем, и я четко осознаю собственную ограниченность. Понимаете, я вижу мир локально, а он глобально. Он видит предметы не по отдельности, а в их постоянно изменяющейся взаимосвязи. Мой жизненный опыт… ну, словно распадается на камешки мозаики… здесь наука, там работа, здесь один знакомый, там другой. А у него в любой момент перед глазами полная, цельная картина. Поэтому, если он даст себе труд всерьез поразмышлять о любом конкретном предмете, он видит в нем то, чего вовек не заметим мы. Причем, стоит ему это заметить, как ты начинаешь удивляться собственной слепоте, поскольку это наблюдение кажется совершенно очевидным. Хотя иногда бывает — при нем все легко и понятно, а стоит ему уйти, и ты уже не в силах заново воспроизвести его якобы простое рассуждение. Это относится к физике, и к преподаванию, и к быту, и к общению.
— К общению? А я понял, характер у него был нелегкий.
— Отвратительный! Из того, что он может найти к каждому подход, не следует, что он готов тратить на это время. Он тратит его на то, что считает важным, а не полезным. Боже, а как он спорит! Я просто наслаждаюсь. Ну, как обычно ведут себя в споре? Не дослушав противника до конца и тем более не стремясь его понять, цепляются к какой-нибудь неудачно сформулированной мысли и высмеивают ее. А он… он выслушивает, потом формулирует твою точку зрения… формулирует так красиво и четко, как тебе бы никогда не удалось… потом уточняет, правильно ли тебя понял… и потом наглядно демонстрирует тебе все твои логические пробелы и противоречия.
Глаза Марины сияли, голос срывался. Она вдруг смолкла, опустила голову и заплакала. Вике очень захотелось спросить, не любит ли она до сих пор этого странного человека, но стало неловко лезть в душу.
— Ох, — вздохнул Игорь Витальевич. — Вы хоть в курсе, кто ведет это дело?
Марина молча кивнула и, отворачивая лицо, сбежала в ванную.
— Вот пошлют меня куда подальше, и будут совершенно правы, — мрачным шепотом сообщил Вике муж. — У нас не одобряют, когда кто-то лезет в чужие дела. Это получится, я вроде как недоволен их работой и явился их поучать.