– Почему бы вам не взять отпуск, ведь вы его заслужили.
– Я не хочу уходить по двум причинам. Во-первых, боюсь, что стоит только взять отпуск, как наступит полный хаос.
– Вы совершенно неправы. Вот увидите, все будет идти своим чередом и без вас.
– А это во-вторых[17].
Здесь нельзя не упомянуть другой случай из популярного кино, связанный с кофе, на этот раз – из английской драмы о рабочем классе «Дело – труба». Герой провожает до дома красивую девушку, и на пороге она говорит ему: «Не хочешь зайти ко мне выпить кофе?» Он отвечает: «Есть одна проблема – я не пью кофе…» На что она с улыбкой ему говорит: «Никаких проблем, потому что у меня нет кофе».
Колоссальная и непосредственная эротическая мощь ее ответа заключается в том, как – опять же, посредством двойного отрицания – она чересчур прямо намекает на секс, при этом ни разу не упоминая его: когда героиня сначала приглашает парня на кофе, а затем признает, что у нее нет кофе, она не отменяет свое приглашение, а просто дает понять, что первое приглашение на чашку кофе было замещением (или предлогом), само по себе безразличным, приглашения в постель. В том же ключе можно представить себе диалог между Соединенными Штатами и Европой в конце 2002 года, когда готовилось вторжение в Ирак. Соединенные Штаты говорят Европе: «Не желаете ли присоединиться к нам в нападении на Ирак, чтобы найти оружие массового поражения?» Европа отвечает: «Но у нас нет средств обнаружения оружия массового поражения!» И вот здесь вступает Рамсфельд: «Никаких проблем, потому что в Ираке нет оружия массового поражения»[18].
Есть анекдот про готовку, который опирается на ту же самую логику: «Вот как любой может приготовить хороший суп за один час: приготовить все ингредиенты, порезать овощи ит. д., вскипятить воду, положить в нее ингредиенты, варить полчаса при слабом кипении, периодически помешивая. Когда через сорок пять минут обнаружится, что суп пресный и противный, вылить его, открыть хороший консервированный суп и быстро подогреть его в микроволновке. Вот как мы, люди, делаем суп»[19].
Бог, к которому мы в итоге пришли, напоминает Бога из старой большевистской шутки про способного коммунистического пропагандиста, который после смерти попадает в ад, где быстро уговаривает стражников отпустить его и вместо этого направить на небеса. Когда дьявол замечает его отсутствие, он быстро приходит к Богу и требует, чтобы тот вернул в ад то, что принадлежит дьяволу. Однако сразу после того, как дьявол обращается к Богу («Бог…»), Бог его прерывает: «Во-первых, не Бог, а товарищ Бог. Во-вторых, ты что, свихнулся – разговариваешь с вымышленным существом? Я же не существую! В-третьих, будь краток, иначе я пропущу встречу со своей партийной ячейкой». Вот в каком Боге сегодня нуждаются радикальные левые: в Боге, который полностью «стал человеком» – нашим товарищем, распятым вместе с двумя отбросами общества, – и не только «не существует», но и сам об этом знает, принимает стирание себя, целиком переходя в любовь, связывающую членов Святого Духа (партии, освободительного коллектива)[20].
Есть старый еврейский анекдот, который нравился Деррида, про группу евреев в синагоге, которая публично признает свою ничтожность в глазах Бога. Вначале поднимается раввин и говорит: «Господи, я знаю, что я бесполезен. Я ничтожество». После него встает богатый бизнесмен и бьет себя в грудь: «Господи, я тоже бесполезен, ведь я одержим материальными благами. Я ничтожество». Как только это представление заканчивается, поднимается обыкновенный бедный еврей: «Господи, я ничтожество». Богатый бизнесмен пинает раввина и шепчет ему на ухо с презрением: «Вот наглец! Посмел утверждать, что тоже ничтожен!»[21]
В конце концов есть лишь два варианта, лишь два способа объяснить «магический трюк» гегельянского синтеза, и структурированы способы как две версии вульгарной врачебной шутки из серии «сначала-плохая-затем-хорошая-новость». Первый состоит в следующем: хорошая новость – это плохая новость, рассматриваемая с другой точки зрения («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: у вас Альцгеймер, а значит, по возвращении домой вы забудете плохую новость»). Есть, однако, и другая версия: хорошая новость и впрямь хорошая, но касается другой темы («Плохая новость в том, что у вас рак на конечной стадии и вы умрете через месяц. Хорошая новость: видите вон ту красивую молоденькую медсестру? Я месяцами пытался уложить ее в постель, и наконец она ответила мне взаимностью, так что мы всю ночь кувыркались как бешеные»). Подлинный гегельянский «синтез» – это синтез двух вариантов: хорошая новость есть не что иное, как плохая новость, но чтобы суметь это увидеть, мы должны переместиться на позицию другого агента (от умирающей птицы – к заменяющей ее; от больного раком – к довольному врачу; от Христа как индивида – к сообществу верующих)[22].
ВАРИАЦИИ
• Что, если логика старого врачебного анекдота про болезнь Альцгеймера («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: по возвращении домой вы уже забудете плохую новость») применима и в случае посттравматического распада личности, так что когда старая личность пациента разрушается, то и мера его страданий исчезает вместе с ней?[23]
• Есть еще один анекдот из серии «хорошая и плохая новости», который достигает темного комического предела. Он начинается с хорошей новости, которая, однако, оказывается настолько зловещей, что продолжение в виде плохой новости уже не требуется. Врач: «Хорошая новость – мы убедились, что вы не ипохондрик». Здесь нет необходимости в контрапункте. (Другая версия: «Есть хорошая и плохая новость. Какая хорошая? Скоро ваше имя станет известно всему миру – в вашу честь назовут болезнь!») Разве это не короткое замыкание диалектики? Или же, скорее, это требуемое диалектическое начало, которое сразу же подвергает себя отрицанию? Нечто подобное происходит в самом начале гегелевской логики – не переход к противоположности, но мгновенный самосаботаж начала.
В одном старом анекдоте муж возвращается с работы домой раньше обычного и застает жену в постели с другим. Жена (удивленно): «Что это ты так рано?» Муж (раздраженно): «А что это ты делаешь в постели с другим?» Жена (спокойно): «Я тебя первой спросила, так что не меняй, пожалуйста, тему»[24].
Таким образом, «популизм» по определению – отрицательное явление, опирающееся на отказ, даже на подспудное признание бессилия. Всем известен старый анекдот про парня, который ищет утраченный ключ на улице под фонарями. Когда его спрашивают, где он потерял ключ, он признает, что все случилось в темном углу. Так почему же он ищет его под светом? Потому что под ним гораздо лучше видно. В популизме всегда присутствует подобный трюк. Он скорее сошлется на евреев как на причину неприятностей, нежели на сложные социальные процессы, поскольку евреи куда более заметны[25].
Я нахожу фигуру Бадью проблематичной, поскольку проблематична сама идея, что можно избыточно «форсировать» истину. Почти всегда возникает соблазн применить тут логику шуток, о которой говорил Лакан: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Истина никогда не форсируется, ведь в момент, когда верность Истине функционирует как избыточное форсирование, мы уже не имеем дело с Истиной, с верностью Истине-Событию[26].
ВАРИАЦИИ
• Нечто подобное обнаруживается в пресловутой шутке «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь в момент опоздания она перестает быть моей невестой»: если вы любите Бога, то можете делать все, что захотите, ведь когда вы совершаете зло, ваш поступок доказывает, что в действительности вы не любите Бога[27].
• Про левого кейнсианца Джона Гэлбрейта рассказывают следующую историю (вполне возможно, это апокриф). Перед поездкой в СССР в конце 1950-х годов он написал своему другу-антикоммунисту Сидни Хуку: «Не волнуйся, советским властям не удастся меня соблазнить. Вернувшись домой, я не буду утверждать, будто у них есть социализм!» Хук вскоре ему ответил: «Меня не это беспокоит, а то, что ты будешь говорить, будто в СССР вовсе НЕТ социализма!» Хука беспокоила наивная борьба за чистоту понятия: если дела со строительством социалистического общества идут не очень хорошо, это не отменяет саму идею, просто мы претворяем ее в жизнь не так, как следовало бы. Разве сегодня мы не обнаруживаем ту же самую наивность у рыночных фундаменталистов? Когда во время недавних телевизионных дебатов во Франции Гай Сорман заявил, будто бы демократия и капитализм обязательно идут рука об руку, я не мог не задать ему очевиднейший вопрос: «А как насчет нынешнего Китая?» Он ответил: «В Китае нет капитализма!» Для убежденного прокапиталиста вроде Сормана, если страна недемократична, то в ней на деле нет капитализма, а есть лишь его изуродованная версия – точно так же, как для демократического коммуниста сталинизм попросту не был подлинной разновидностью коммунизма. Лежащее в основе всего этого заблуждение определить несложно – нечто подобное мы видим в следующей шутке: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Вот как апологет рынка с помощью неслыханного идеологического ухищрения объясняет сегодня кризис 2008 года: он был вызван вовсе не провалом свободного рынка, а чрезмерным регулированием государства, то есть по сути рыночная экономика не была по-настоящему рыночной, а по-прежнему оставалась в тисках государства всеобщего благосостояния.