— Я всегда считал эту галерею, — сказал громкий жизнерадостный голос, похожий на хор быков и канареек, — положительно mauvais lieu[58]. Чего только здесь не выставляют напоказ! — И мистер Меркаптан выразительно пожал плечами. Он остановился, ожидая свою спутницу.
Миссис Вивиш отстала: она шла медленно, читая на ходу каталог.
— Да это целая книга, — сказала она, — полная стихов, статей, даже рассказов, насколько я могу понять.
— Ах, обычный фейерверк афоризмов, — рассмеялся мистер Меркаптан. — Могу рассказать вам, не заглядывая в книгу: «Заботьтесь о прошлом, а будущее само позаботится о себе»; «Бог в квадрате минус Человек в квадрате равно Искусству плюс Жизнь, умноженному на Искусство минус Жизнь»; «Чем больше Искусства, тем меньше Морали»; только это, пожалуй, слишком умно для нашего друга Липиата. Но я знаю все это заранее. Могу придумать еще сколько угодно таких словечек. — Мистер Меркаптан был в восторге от самого себя.
— Давайте я вам прочту одно из них, — сказала миссис Вивиш. — «Картина — это химическое соединение пластической формы с духовным значением».
— Ну и ну! — сказал мистер Меркаптан.
— «Те, кто считает, что единственно важное в картине — это пластическая форма, подобны тем, кто воображает, что вода состоит из одного водорода».
Мистер Меркаптан скорчил гримасу.
— Что за слог! — воскликнул он. — Le style, e'est l'homme[59]. У Липиата стиль отсутствует. Следственно — неизбежный вывод, — Липиат не существует. Нет, вы только посмотрите! Какие кошмарные пи! Вроде Каррачча с кубическими мускулами.
— Самсон и Далила, — сказала миссис Вивиш. — Вам прочесть?
— Ни в коем случае.
Миссис Вивиш не настаивала. Казимир, подумала она, вероятно, думал о ней, когда писал это стихотвореньице о Поэтах и Женщинах, распятом гении, страданиях и шедеврах, рождающихся в муках. Она вздохнула.
— А эти леопарды очень недурны, — сказала она и снова заглянула в каталог. — «Животное — символ, и его форма полна глубокого смысла. В длительном процессе приспособления эволюция утончила, упростила и сформировала тело, так что каждая часть его выражает одно желание, одну-единственную цель. Тело человека, ставшего тем, что он есть, путем не специализации, но обобщения, ровно ничего не символизирует. Человек — символ всего решительно, от самой уродливой и свирепой животности до высшей духовности».
— Какой ужас, — сказал мистер Меркаптан.
Они подошли к полотну, где были изображены горы и огромные облака, похожие на рождающиеся статуи.
— «Воздушные Альпы», — прочла миссис Вивиш.
Воздушные из янтаря и снега Альпы,
Юноны плоть и алебастр грудей,
Изваянных рукой неверной нстра...
Мистер Меркаптан заткнул уши.
— Не надо, не надо, — взмолился он.
— Номер семнадцатый, — сказала миссис Вивиш, — называется: «Женщина на космическом фоне». — Женская фигура стояла, прислонившись к столбу, на вершине холма, а позади нее простиралась синяя звездная ночь. — Внизу написано: «Для одного, по крайней мере, она больше, чем звездная Вселенная». — Миссис Вивиш вспомнила, что Липиат сказал ей однажды нечто весьма похожее. — Очень многие вещи Казимира напоминают мне, — сказала она, — итальянские рекламы вермута. Знаете — Чинцано, Бономелли и тому подобное. Мне очень жаль, но это так. Эта женщина в белом, достающая головой до Большой Медведицы... — Она покачала головой. — Бедный Казимир!
Мистер Меркаптан ревел и визжал от хохота.
— Бономелли, — сказал он, — совершенно точно. Вы — великий критик, Майра! Преклоняюсь перед вами. — Они двинулись дальше. — А это что за маскарад? — спросил он.
Миссис Вивиш заглянула в каталог.
— Судя по названию, Нагорная проповедь, — сказала она. — И знаете, мне это почти нравится. Вся эта толпа на склоне холма и единственная фигура на вершине, по-моему, это очень драматично.
— Но послушайте, — возмутился мистер Меркаптан.
— И все-таки, что ни говорите, — сказала миссис Вивиш, вдруг почувствовав себя неловко оттого, что она каким-то образом предала Липиата, — он в самом деле очень милый, знаете. Очень, очень милый! — Ее умирающий голос звучал весьма убежденно.
— Ah, ces femmes, — воскликнул мистер Меркаптан, — ces femmes![60] Все они Пасифаи и Леды. Все они в глубине души предпочитают зверя человеку, дикаря цивилизованному существу. Даже вы, Майра, как это ни прискорбно. — Он замотал головой.
Миссис Вивиш не обратила внимания на этот взрыв возмущения.
— Очень милый, — задумчиво повторила она. — Только немного скучный... — Ее голос окончательно испустил дух.
Они продолжали осматривать выставку.
ГЛАВА VIII
Критическим оком, в трюмо примерочной мистера Бодже-носа, Гамбрил рассматривал себя сбоку и сзади. Надутые воздухом Патентованные Штаны выпячивались, явно выпячивались, и это придавало его фигуре изящную полноту, которая в представительнице другого пола могла бы показаться восхитительно-естественной. Но у него, вынужден был признать Гамбрил, эта полнота казалась несколько неуместной и парадоксальной. Конечно, чтобы быть красивым, надо страдать; следовательно, чтобы не страдать, надо быть некрасивым. С практической точки зрения брюки были необыкновенно удачны. Гамбрил плюхнулся на жесткую деревянную скамью, стоявшую в примерочной, а впечатление было такое, точно он уселся на эластичнейший пружинный матрац; безусловно, Патентованные Штаны не побоятся и мрамора. А сюртук, утешал он себя, будет скрывать своими полами слишком явное выпячивание. Ну, а если не будет, тогда что ж, ничего не поделаешь. Придется мириться с выпячиванием, только и всего.
— Очень мило, — объявил он наконец.
Мистер Бодженос, молча оглядывавший своего клиента с улыбкой вежливой, но в то же время, отметил Гамбрил, несколько иронической, слегка кашлянул.
— Смотря по тому, — сказал он, — что вы называете «милым».
Он склонил голову набок; тонкий нафиксатуаренный кончик его уса был теперь, как стрелка указателя, направлен на какую-то отдаленную звезду.
Гамбрил не сказал ничего, но, посмотрев еще раз на отражение своей фигуры сбоку, нерешительно кивнул головой.
— Если милым, — продолжал мистер Бодженос, — называть удобное, тогда все в порядке. А если речь идет об элегантности — тогда, мистер Гамбрил, боюсь, что я не могу согласиться.
— Но элегантность, — сказал Гамбрил, безуспешно пытаясь разыграть философа, — понятие относительное, мистер Бодженос. У некоторых африканских негров, например, элегантным считается протыкать губы и растягивать их деревянными дощечками, пока рот не станет похож на клюв пеликана.
Мистер Бодженос засунул руку за пазуху и сделал полупоклон.
— Охотно верю, мистер Гамбрил, — ответил он. — Но ведь мы, извините, не африканские негры.
Гамбрил был сражен — и заслуженно. Он опять посмотрелся в трюмо.
— Скажите, мистер Бодженос, — спросил он после небольшой паузы, — вы разве против всякой эксцентричности в костюме? Вы хотите всех нас нарядить в свой элегантный мундир?
— Что вы, что вы, — ответил мистер Бодженос. — Есть некоторые занятия, при которых эксцентрический вид — это просто sine qua non[61], мистер Гамбрил, или даже de rigueur[62].
— А разрешите мне спросить вас, мистер Бодженос, какие занятия? Вы, может быть, имеете в виду художников? Широкополые шляпы и байроновские воротники и, пожалуй, даже вельветовые брюки? Хотя в наше время все это, пожалуй, несколько устарело.
Мистер Бодженос загадочно улыбнулся, — игривый сфинкс. Он засунул правую руку глубже за пазуху, а левой покрутил кончик уса, заострив его еще больше.
— Нет, не художники, мистер Гамбрил. — Он отрицательно покачал головой. — Конечно, вид у них бывает немножко эксцентрический и неряшливый. Но им это вовсе не требуется. Это требуется только политическим деятелям. Это, можно сказать, de rigueur только в политике, мистер Гамбрил.
— Вы меня удивляете, — сказал Гамбрил. — Мне-то как раз казалось, что в интересах политического деятеля иметь возможно более респектабельный и обычный вид.
— Да, но еще больше в его интересах, как вожака, иметь вид, отличный от других, — возразил мистер Бодженос. — Нет, не то, — быстро поправился он, — а то вы подумаете, что они всегда отлично одеваются, а это, с прискорбием должен признать, далеко не всегда бывает так, мистер Гамбрил. Я хотел сказать, отличительный.
— Эксцентричность — их знак различия, — предложил Гамбрил. Он наслаждался, сидя на Патентованных Штанах.
— Вот это да, — сказал мистер Бодженос, покручивая ус. — Вожак должен быть непохожим на всех остальных. В доброе старое время они всегда носили свои различительные знаки. У вожака была своя ливрея, как у всякого человека. Это было разумно, мистер Гамбрил. В наши дни у него нет знака — по крайней мере на каждый день; я ведь не считаю судейские мундиры и прочие костюмы для ежегодных маскарадов. Ему ничего не остается, как эксцентрично одеваться и стараться быть менее похожим на других людей по внешнему виду. Способ очень ненадежный, мистер Гамбрил, очень ненадежный.
Гамбрил согласился.
Мистер Бодженос продолжал, сопровождая свои слова аккуратными, неширокими жестами.
— Одни из них, — сказал он, — носят огромные воротники, как мистер Гладстон. Другие носят орхидею в петлице и монокль, как Джо Чемберлен. Некоторые отращивают волосы, как Ллойд Джордж. Некоторые надевают странные шляпы, как Уинстон Черчилль. Некоторые ходят в черных рубашках, как Муссолини, а некоторые — в красных, как Гарибальди. Некоторые носят усы концами вверх, как Вильгельм II. Некоторые носят их концами вниз, как Клемансо. Некоторые отращивают бакенбарды, как Тирпиц. Я уж не говорю о всяких там мундирах, орденах, украшениях, париках, перьях, коронах, пуг