– А, вот и он! – закричал ему Джеронимо, едва он показался из-за сосен, окружавших хижину. – А мы уж думали, что не дождемся тебя.
– Да, еще немного, и ушли бы. Вот была бы досада! – подхватил Клементино.
– Долгонько же ты ходишь, но, как я погляжу, тебе хорошо подавали, – сказал Джеронимо.
– Ого, полную тележку привез! – воскликнул Клементино. – А мы тоже принесли вам подарки. Хотели вас порадовать.
– Вы нас порадовали, – вмешался Филиппо. – Смотри, Франческо, сколько они нам всего принесли, – он кивнул на два больших мешка, лежавших на земле. – Здесь и хлеб, и крупа, и овощи, и рыба.
– И я также все это купил, – сказал Франческо. – Теперь нам надолго хватит.
– Купил? – удивился жующий что-то Сабатино. – Откуда у тебя деньги? Неужели монахи дали?
– Нет, не монахи. Деньги дал мой отец, – ответил Франческо.
– Что? Твой отец? – на этот раз удивились Джеронимо и Клементино. – Он с тобой помирился?
– Нет, он отдал мне деньги, вырученные за моего коня, – сказал Франческо.
– За Сарацина?! Так он его продал? Ах, какой был конь! – вскричали Джеронимо и Клементино.
Франческо отвернулся и вытер внезапные слезы на глазах.
– А что же монахи? – спросил молчавший до сих пор Паоло.
– Монахи дали мне вот это, – Франческо достал из тележки суму с лепешкой, луковицей и бутыль с похлебкой.
– И это все? – Паоло усмехнулся.
– Не осуждайте, да не осуждаемы будете, – ответил Франческо. – А я ведь был у вас дома, – обратился он к Джеронимо и Клементино.
– Да? Значит, мы разминулись. Мы пошли сюда, к тебе, – сказали они.
– Ничего, – сказал Франческо, – я просто хотел, чтобы вы знали, и у вас не было неприятностей из-за меня.
– Представляю, как принял тебя мой дядя, – протянул Джеронимо.
– Мою тетю удар хватил, наверное, – хмыкнул Клементино.
– Не осуждайте, – повторил Франческо.
– Да-а-а, – снова сказал Джеронимо, разглядывая хижину, – А скажи мне, Франческо, как вы собираетесь жить?
– Да, объясни нам толком, что у вас будет такое: новый монастырь, что ли? – спросил Клементино.
– Братство для служения Господу, – вроде рыцарского ордена, но мирное, – ответил Филиппо вместо Франческо.
– Духовная божеская обитель, – согласился с ним Паоло.
– Да, обитель, вроде братства, – прибавил Сабатино.
– Нам не нужен монастырь, – с вздохом сказал Франческо, – ибо каждый монастырь имеет постройки, хозяйство и прочее, что якобы нужно для монашеской жизни. В результате, монахи заботятся больше о мирском внешнем, чем о божественном внутреннем мире. Мы же будем жить в бедности и в молитвах: только так можно отбросить от себя все земное и очистить душу для восприятия откровения от Господа. Мы откроем ставни, которыми закрыта душа от божественного света, а самые крепкие, самые глухие ставни, закрывающие душу – это богатство.
Разве не про то говорил святой Иероним: «Нет никакой пользы в деньгах, когда бедна душа. Что пользы для богача в обладании всеми благами, когда он не обладает Богом – высочайшим благом»? Разве не про то говорил святой Григорий: «Золото – такая же ловушка для людей, как сеть для птиц»?
Но лучше всех было сказано Иоанном Златоустом: «В погоне за богатством мы не помышляем о коварстве дьявола, который через малое лишает нас великого; дает грязь, чтобы похитить небо; показывает тень, чтобы отвратить от истины; обольщает сновидениями (а ничто иное настоящее богатство), чтобы, когда настанет день, показать нас беднее всех». Сказано было им же: «В самом деле, есть ли какой еще столь постоянный и ненасытный враг, как богатство? Если ты желаешь быть богатым, то никогда не перестанешь мучиться, потому что любовь к богатству бесконечна, и чем дальше ты будешь идти, тем дальше будешь отстоять от конца, и чем больше будешь желать чужого, тем сильнее будут увеличиваться мучения».
– Но ответь, все-таки, чем вы собираетесь жить – подаянием? – спросил Джеронимо.
– Где вы возьмете хлеба? Постись – не постись, а на четверых вам надо немало еды, – прибавил Клементино.
– Просить подаяние мы больше не будем, незачем искушать людей, – ответил Франческо. – Они думают: «А может быть, это обманщики? А может быть, им не очень-то и нужно подаяние?». Зачем отягощать людские души сомнением? А если попадешь, к тому же, на скупца, зачем увеличивать грех его скупости?.. Мы будем работать, я уже договорился с крестьянами из ближайшей деревни: мы поможем им при сборе винограда.
– Отлично! – обрадовались Филиппо и Паоло, и даже Сабатино изобразил на своем лице улыбку.
– Вот теперь понятно, как вы будете жить, – сказал Джеронимо. – А то у нас в городе болтают разное.
– Да, разное болтают, – подхватил Клементино. – Многие смеются над вами.
– Пусть смеются, смех делает людей добрее, – улыбнулся Франческо. – Мы постараемся, чтобы не только люди, но сам Господь веселился, глядя на нас. Разве не смешно – благородный рыцарь, ученый юрист, бывший торговец и я, сын богатого купца, живем впроголодь, ходим в рубище, спим на голой земле, и нипочем не желаем прислушиваться к мудрым советам. Да, мы шуты Господа, и желаем оставаться ими до конца своих дней!
Кларисса
В Ассизи близ церкви святого Руфина стоял дом мессера Фавароне ди Оффредуццо, благородного ассизского рыцаря, и его жены Ортоланы. Дом их украшали четыре дочери, – милые, как весенние цветы. Старших дочерей, которым было семнадцать и пятнадцать лет, звали Кларисса и Агнесса; младших, двенадцати и одиннадцати лет, – Пененда и Беатриче. Фавароне не успел до своей кончины устроить будущее дочерей, и это больше всего огорчало его на смертном одре как христианина и как человека благородного воспитания.
После кончины мужа Ортолана оказалась в затруднительном положении: это не шутка – выдать замуж двух дочерей, а по прошествии некоторого времени – еще двух. Одного приданого надо невесть сколько, а еще попробуй сыскать хороших женихов, – легко ли это в наше время? К счастью, старшая дочь Кларисса была хоть куда: изящная, золотоволосая, стройная, она привлекала к себе всеобщее внимание. К тому же, Ортолана готова была дать ей в приданое целых десять золотых сольдо, не считая пуховых подушек, стеганных шелковых одеял, перины и всякой домашней утвари, включая посеребренный ночной горшок. Главное было выдать замуж старшую дочь, с остальными будет легче, поэтому Ортолана не скупилась на приданое Клариссе.
Так же думал когда-то и покойный ныне Фавароне, отец Клариссы; чтобы еще больше возвысить свою старшую дочь в глазах женихов, он дал ей прекрасное образование. Клариссу обучили читать, писать, играть на музыкальных инструментах, пению, поэзии, этикету; ее обучили и арифметике, и в некоторой степени латыни. Помимо этого, она научилась верховой езде, танцам, игре в шахматы; ее обучили сочинять и рассказывать истории, а также искусству вышивки и прядения. Само собой, Кларисса воспитывалась в духе скромности и жертвенности; ей постоянно внушалось то, что называется «блюсти себя», ведь она должна была достаться своему мужу чистой и непорочной.
В то же время, Фавароне и Ортолана понимали, что будущий муж Клариссы вряд ли будет доволен, если получит в жены недотрогу, не знающую таинств любви и не умеющую угодить своему супругу в постели. Поэтому в служанки к Клариссе наняли некую Бону ди Гвельфуччо, дважды успевшую побывать замужем и отлично понимающую мужские прихоти. Ей было известно, что каждый мужчина хочет получить в жены целомудренную супругу, но лишь при свете дня, а ночью требует, чтобы она вела себя, как куртизанка, искушенная в любовных утехах. Что делать, таковы потребности мужчин, шептала Бона на ушко Ортолане, и та соглашалась с ней, не забывая креститься и посылать проклятия на грешные мужские головы.
Далеко не последнюю роль играло и умение преподнести себя, а наиглавнейшее значение при этом имело искусство наведения красоты. Когда Господь создал женщину из ребра Адама, он даровал ей вечную, неувядающую красоту. Но женщина утратила ее по вине дьявола, после того как отведала запретного плода, и то был для нее великий позор. Значит, следовало вернуть женщине то, что даровал ей Господь, а для этого все средства были хороши. Напрасно проповедники в церквах поучали: «Красота – явление быстротечное, и попытки приукрасить будущий труп тщетны», – так же, как и в случае со стремлением женщин одеваться красиво и привлекательно, они были бессильны изменить женскую натуру. Более того, под влиянием женского пола сами проповедники были вынуждены признать, что белокурая юная красавица с вьющимися волосами, убранными в пышную прическу или заплетенными в косы, красавица, блистающая прелестью лилейно-белой кожи, – свидетельствует о своей чистоте и ангельском характере.
Бона ди Гвельфуччо в совершенстве познала искусство наведения красоты; благодаря заботам Боны щеки Клариссы горели румянцем, а ее губы были подобны сочным вишням. Брови были черненными, изогнутыми дугой и очень тонкими; переносица как бы нависала над прямым носом, правильным и тонким. Высокий лоб Клариссы тоже не сам собой дался: на волосы у корней ей накладывалась едкая смесь из аурипигмента и негашеной извести. После того, как кожа была очищена, Бона наносила Клариссе на лоб составы, призванные воспрепятствовать росту волос: кровь летучих мышей или лягушек, сок цикуты или золу, предварительно вымоченную в уксусе. Для обретения густой шевелюры собственно на голове Бона натирала Клариссу порошком, включавшим истолченные крылышки пчел и шпанской мухи, орехи и пепел от сожженных ежовых иголок.
Иногда Кларисса не выдерживала всех этих мучений, призванных сделать ее красивой: она начинала плакать и молить о пощаде. Тогда изобретательная Бона читала ей описание красавицы из историй о славном короле Артуре и рыцарях Круглого стола: «Черты лица девушки были правильны и прекрасны, а волосы были еще более золотисты, чем оперение крыльев иволги. Лоб ее был высок, чист и бел, брови же – черны и изогнуты дугой и превосходнейшим образом очерчены; они были столь хороши, что можно было подумать, что какой-то великий мастер нарисовал их от руки. В глазах ее светились столь глубокий ум и проницательность, что, вероятно, стрела ее взгляда могла бы пронзить не только толщу золотых монет достоинством в пять экю, но и сердце того, кто вздумал бы закрыть от сего оружия свою грудь столь невиданным щитом и таким образом одержать над ним победу.