– …Еще один пророк или блаженный? Всегда найдутся два-три десятка дураков и дур, которые последуют за ним. Они начнут кликушествовать, безобразить, а то и воровать, а то и убьют кого-нибудь, а мне потом отдувайся, – устало говорил Папа кардиналу Уголино, упрашивающему его принять Франческо.
– Нет, он производит хорошее впечатление, – с улыбкой отвечал Уголино. – Славный малый и проповедует бедность; возможно, он-то и станет новым защитником веры, о чем вы давеча упоминали. Очень хорошее впечатление производит, – повторил Уголино.
– Это хуже всего. Самую большую опасность представляет тот, кто производит хорошее впечатление, – проворчал Папа. – Да, пожалуй, мне придется поговорить с ним. Зови его сюда.
– …Поднимись и скажи коротко и внятно, чего ты хочешь, – сказал Папа, когда Франческо, упав к его ногам, совершив положенный ритуал приветствия.
– Я слуга Господа, меня зовут Франческо. Я пришел из Ассизи просить вашего благословения для моих братьев и сестер во Христе.
– Ага, ты уже имеешь последователей! Так я и думал, – язвительно заметил Папа. – Сколько их у тебя: двадцать, тридцать, или уже перевалило за сотню?
– У меня три духовных брата и две духовные сестры, – ответил Франческо, не желая замечать издевательский тон Папы.
– Сколько? Три брата и две сестры, и только? – удивился Папа. – И ты из-за пяти человек решился придти ко мне? В уме ли ты, сын мой?
– Каждая человеческая душа ценна и неповторима, – продолжал Франческо. – Наши души, как звезды в небесах: есть похожие, но нет одинаковых. И если погаснет хотя бы одна звезда, небо сделается темнее.
– Ты, наверное, сочиняешь стихи, – сказал Папа. – Признайся, ты поэт?
– Нет, я не сочиняю стихов, но люблю их, – ответил Франческо.
– Какие стихи ты любишь? О чем? – продолжал допытываться Папа.
– Обо всем. О цветах, птицах, деревьях, о реках и ручейках, о небе и облаках, о Солнце и Луне, о людях и их чувствах, о Боге. Я не стараюсь запоминать стихи, но они сами приходят мне в голову, когда душа требует их, – ответил Франческо.
– Ты поэт, – то ли с осуждением, то ли с одобрением заключил Папа. – А чем ты занимался в мирской жизни?
– Торговал сукном, потом хотел стать рыцарем, потом снова торговал сукном, – отвечал Франческо.
– Ты торговал сукном? – усмехнулся Папа. – Рыцарем – это я еще понимаю, но тебе ли торговать сукном? Ты странный человек, сын мой.
– Я шут Господа, – пояснил Франческо с застенчивой улыбкой. – Я веселю Его своими выходками.
– Да ты, к тому же, дерзок. В сущности, мы все шуты Господа, только не признаемся в этом, а ты говоришь в открытую, – возразил Папа. – Не кажется ли тебе, что ты присвоил себе высокое звание безо всяких на то прав?
– Все вышло само собой, – виновато сказал Франческо. – Порой мне не понятно, я ли шучу перед Господом, или он шутит надо мной.
– Да, ты дерзок, – повторил Папа, – но оставим это. Скажи, что ты проповедуешь, к чему призываешь? Каковы твои идеи?
– У меня нет своих идей, и я не призываю ни к чему новому. Я всего лишь следую словам Спасителя, которые были обращены к его ученикам: «Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха», – ответил Франческо.
– Значит, ты прославляешь бедность, – сказал Папа. – А чем вы живете – подаянием?
– Нет, работой. Мы стараемся не просить подаяние. Зачем искушать людей: они думают, не мошенники ли перед ними?
– Ишь ты, искушать! Христиане обязаны давать милостыню, не раздумывая, ибо если они подают только тем, кто действительно нуждается в помощи, то какая в этом заслуга? – желчно возразил Папа. – Даже животные, не имеющие души, помогают своим попавшим в беду собратьям. Дающий милостыню дает ее прежде всего для себя, чтобы доказать, что не имеет греха сребролюбия. А тот, кто берет милостыню, пусть сам позаботится о своих грехах: если он просит во имя Христа, не имея в том особой нужды, он губит свою душу, но тем более достоин жалости и сострадания.
– Господь любит всех. Всякий человек достоин сострадания, – заметил Франческо.
– Всякий? Ты говоришь – всякий? – Папа даже приподнялся со своего кресла, настолько его задело это замечание. – Нет, не всякий; ты меня неправильно понял. Можно чувствовать сострадание к отъявленным негодяям, потому что они, понимают это или нет, несчастны от того, что они негодяи, но всякое сострадание кончается там, где начинается зло, причиненное другим людям. Можно жалеть возможного убийцу или насильника, еще не совершившего злодеяние, но после того, как оно совершено, после того, как от него пострадал другой человек, жалость к злодею становится издевательством над его жертвой, кощунством по отношению к ней… Я скажу тебе то, что не говорил никому: я слишком хорошо знаю людей, чтобы верить в Бога, – вдруг проговорил Папа, опускаясь обратно в кресло.
Франческо вздрогнул.
– Вот, ты утверждаешь, что Господь любит всех? А я тебе говорю, что это абсурд, – продолжал Папа мрачно и решительно. – Если Бог любит все свои создания слепой любовью, – любовью, которая не зависит от их деяний, – значит, Бог является неразумной женщиной, ибо только неразумная женщина способна на такое. Бог, если он действительно Бог, всемогущий и справедливый, не может любить всех без разбора; всеобщая любовь это насмешка, глумление над ни в чем не повинными людьми, которые были унижены, оскорблены, или того хуже – замучены и убиты злодеями.
Бог не может стоять в стороне, когда мучают и убивают слабых и беззащитных. Как я могу относиться к Богу, позволяющему это? Только с презрением и гадливостью. Почему он не вмешивается, когда обязан вмешаться и предотвратить зло? Либо он глух и слеп, либо равнодушен ко всему, что творится на земле, либо его не существует. А любовь Господа ко всем без исключения людям – это лишь прикрытие, неудачное и глупое объяснение глухоты, равнодушия или небытия Бога.
От этого мне ближе ветхозаветный Господь, Бог иудеев. Он жесток, злопамятен, мстителен, он карает или милует людей не по заслугам, а в зависимости от своего настроения или каприза. Он легко нарушает свои обещания, не считается с провозглашенными им же заповедями; он не внимает мольбам, если они не соответствуют его желаниям; его не трогают людские страдания. Существованием такого Бога объясняется все, что происходит в нашем мире.
Мне также понятен магометанский Бог, которого зовут Аллахом. Он настолько велик, что люди – ничтожные твари по сравнению с ним. В осуществлении своих великих и непостижимых для человека целей он ни в грош не ставит людскую жизнь. Ну, не будем же мы считаться с жизнью каких-то там букашек в траве, если решили построить на этом месте дом? Магометанский Бог вообще не имеет человеческого облика, и этим все сказано. Его нельзя даже представить, он повсюду и он нигде, – это высшая сила, которая движет миром и людьми, устанавливая свои законы. Бессмысленно подходить к нему с нашими мерками, бессмысленно предъявлять ему наши претензии, надо принимать его как он есть.
Но наш христианский Бог – вечная тема для мучительных размышлений и сомнений. Он двойственный и противоречивый, он абсурден по своей сути. От этого святой Тертуллиан воскликнул: «Верую, ибо это абсурдно!», от этого мы требуем от христиан верить не рассуждая, потому что если они начинают рассуждать, то перестают верить. Первый же вопрос о сущности Бога разрушает веру: или ты принимаешь Бога и дела его такими, какими их показывает Церковь, или ты уходишь от веры. Верить можно только не рассуждая: рассудок и вера несовместимы.
Вот почему мне подозрительны твои дела, Франческо, – со вздохом продолжал Папа, – в них я вижу опасность для Церкви. Существует наш Господь или нет, но вера в него позволяет худо-бедно поддерживать порядок в христианском мире. Весьма опасна и твоя проповедь бедности. Церковь всегда поддерживала, поддерживает и будет поддерживать богатых, ибо какая польза от бедных, и чем станет наша Церковь, если потеряет свои богатства, а вместе с ними могущество и влияние? Боюсь, что твое подвижничество станет благим намерением, которое приведет нас в ад. Не разрушишь ли ты фундамент Церкви, основу основ, вместе того чтобы укрепить ее?
Франческо, потрясенный до глубины души словами Папы, не знал, что ответить.
– Молчишь? Что же, ты можешь ничего не говорить: твоя душа – открытая книга, – улыбнулся Папа. – Нет, ты, конечно, не причинишь зло Церкви: ты не способен причинить зло кому бы то ни было. Но вот те, кто пойдут за тобою, – а я предрекаю, что таковых будут тысячи, – те, кто пойдут за тобою, не принесут ли они вред Церкви? Молчишь?.. Не знаешь?.. И я не знаю… Но с другой стороны, – взгляд Папы стал острым и цепким, – мне постоянно приходится слышать от моих кардиналов, что народ задавлен нуждой и хотел бы, чтобы презираемая ныне бедность была возведена на алтарь. Богатство сейчас не пользуется уважением, богатых ненавидят.
Благословение Папы (фрагмент). Художник Витторе Карпаччо
Ты любишь стихи, и я тебе прочту стихотворение, которое называется «Богатый и нищий»:
Нищий стучится в окошко:
«Дайте мне хлебца немножко!»
Но разжиревший богач:
«Прочь убирайся отсюда!..»
Вдруг совершается чудо:
Слышится ангельский хор,
Суд беспощаден и скор.
Нищий, моливший о хлебе,
вмиг поселяется в небе.
Дьяволы, грозно рыча,
в ад волокут богача.
Брюхо набил себе нищий
лакомой райскою пищей —
у богача неспроста
слюнки текут изо рта.
Нищий винцо попивает,
бедный богач изнывает:
«Хоть бы водицы глоток!..»
…Льют на него кипяток.
…А недавно у меня было видение, – продолжал Папа, – я увидел, как Латеранская базилика рушится: ее колонны подламываются, а своды осыпаются. Но внезапно является кто-то в бедной одежде: он растет и растет, достигает гигантских размеров и подставляет спину падающей базилике. Может быть, именно ты, Франческо, станешь защитником веры вместо рыцарства, потерявшего свое былое рвение. Твои ученики, добровольно принявшие обет бедности, смогут словом и делом доказать, что чистое служение Господу возможно. Это укрепит Церковь, а твои ученики сделаются ее новыми апостолами… Что же, дерзай! – Папа хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. – Я даю тебе благословение и желаю успеха в той миссии, которую ты на себя возложил.