– Сто десять золотых! Целое состояние! – Джеронимо и Клементино открыли рты и выпучили глаза. – За что ему, пьянчуге?
– Для того чтобы он не смог сказать «ни черта не подают», – Франческо подмигнул своим друзьям.
– Но зачем?! Объясни! – взмолились Джеронимо и Клементино.
– Он шел ко мне за помощью, и он ее получит, – сказал Франческо. – Так и объясните ему: это, мол, помощь от Франческо, он слышал о тебе и велел передать эти деньги. Если француз спросит, как вы сейчас, за что они даны ему, и на что он их должен истратить, отвечайте – тебе лучше знать. Вот увидите, он распорядится ими так хорошо, что все будут приятно удивлены, и имя его будет благословенно.
– Да, но… – замялись Джеронимо и Клементино.
– Просто возьмите эти деньги и отдайте французу, – настойчиво сказал Франческо. – А за те деньги, что вы принесли мне, не беспокойтесь: обещаю, что они пойдут на благое дело.
Джеронимо и Клементино в нерешительности продолжали стоять на месте.
– Прощайте, друзья, – Франческо обнял каждого из них. – Мне пора идти к братии.
– Прощай, Франчо, прощай, друг… Но как же?..
Он отвернулся от них и пошел к хижинам на опушке леса.
Отшельник. Художник Иоахим Патинир
– Паоло, прими пожертвование, – Франческо передал ему мешочек. – Пять золотых сольдо. Они даны нам хорошими людьми, от чистого сердца.
– Сколько же у нас всего золота? – поинтересовался Сабатино, и его глаза жадно сверкнули. – Даже когда я был купцом, у меня не было такого богатства.
– Когда ты был купцом, твое богатство принадлежало только тебе, и никому больше не приносило радости, – возразил Паоло. – А это золото принадлежит всей нашей братии и пойдет на благие цели.
– А где же наша бедность? – спросил находившийся здесь же Филиппо. – Разве не ее мы воспевали?
Франческо с интересом ждал, что ответит Паоло.
– Разве мы не бедны? – Паоло показал на нищую обстановку хижины. – Разве мы живем в роскоши, носим тонкую одежду, вкушаем изысканную пищу? Кто упрекнет нас, что мы забыли обет бедности?
– Я знавал одного скупца, который имел несколько сундуков с золотом, но жил хуже последнего нищего, – сказал Филиппо. – Он был беден или богат, как ты считаешь?
– Он был мертв, – отрезал Паоло. – Он умер для мира, а мы живы, ибо живем для других.
– А ты что скажешь, Франческо? – Филиппо обернулся к нему.
– Я? – переспросил Франческо. – Не знаю… Я выбросил бы все наше золото в реку, но мне жаль всех тех нищих, обездоленных, нуждающихся, всех тех вдов, сирот, калек, что приходят к нам. Порой одна золотая монета значит для них больше, чем тысяча слов утешения. Я не знаю… Может быть… – он запнулся, а затем неожиданно добавил после паузы: – Я ухожу.
– Куда? – Паоло, Сабатино и Филиппо изумленно посмотрели на него.
– Куда-нибудь, где нет людей. Мне надо побыть одному; не беспокойтесь обо мне и не ищете меня, я вернусь.
– Погоди, а как же с ответом кардиналу Уголино? – остановил его Паоло. – Мы так и не выслали в Рим наш устав. Кардинал ждет. Я набросал примерный текст устава. Послушай, основные положения таковы: «Соблюдать святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, живя в послушании, без собственности и в чистоте; носить одну рясу с капюшоном, а кто вынуждаем необходимостью, может носить обувь», – Паоло прервался и поглядел на Франческо. – Трудно ходить без обуви, особенно на большие расстояния, а еще труднее обходиться без обуви в северных странах. Наши братья, которые босиком пошли в эти страны с проповедью, болели и умирали. Вот почему я думаю, что можно разрешить носить обувь.
– Тебе виднее, ты ученый человек, – ответил Франческо, думая о чем-то своем.
– «Братья не должны принимать никаких денег ни для себя, ни для другого лица», – продолжал Паоло.
Филиппо удивился, Сабатино изумленно открыл рот.
«Однако для больных, нуждающихся и для того, чтобы одеть других братьев, – читал Паоло, – пусть возьмут столько, сколько им покажется необходимым».
– Что это означает? – прервал его Филиппо. – Денег не брать, или деньги брать можно?
– Да, я тоже не понял, – сказал Сабатино.
Паоло покосился на Франческо, но тот, казалось, не слышал этих вопросов.
– Слушайте дальше, – проговорил тогда Паоло: «Те братья, кому Господь дал благодать работать, пусть работают верно и благочестиво, но так, чтобы, лишившись враждебного душе досуга, не угасили бы дух святой молитвы и благочестия, которому должно быть посвящено все преходящее. Из платы же за работу пусть возьмут необходимое для телесных нужд себе и своим братьям, – смиренно, как подобает рабам Божиим и последователям святейшей бедности».
Филиппо опять хотел спросить что-то, но Паоло предостерегающе поднял руку и продолжал:
– «Братья, словно странники и пришельцы в этом мире, в бедности и смирении Господу служащие, пусть без смущения ходят за подаянием, и не следует им стыдиться, потому что Господь ради нас сделался бедным в этом мире».
– За подаянием? Будем ходить за подянием? – возмутился Филиппо. – Разве мы не отвергли подаяние? Разве не решили зарабатывать свой хлеб?
– Но теперь мы уже берем подаяние, разве нет? – возразил Сабатино.
– А ты что скажешь, Франческо? – спросил Филиппо.
Франческо вздрогнул и хотел что-то ответить, но Паоло перебил его:
– Позвольте, я закончу. «Вот та вершина высочайшей бедности, каковой предавшись всецело, ничего другого вовеки под небом не желаем стяжать, и которая, сделавшись нашей долей, приведет нас к земле живых». И еще тут у меня говорится: «И, где бы ни были и ни находились братья, пусть считают друг друга членами одной семьи. Пусть безбоязненно открывает один другому свою нужду, потому что, если мать питает и любит сына своего во плоти, насколько больше должен каждый любить и питать брата своего духовного? И если кто из них впадет в немощь, другие братья должны ему служить, как хотели бы, чтобы им самим служили». Ну, и конечно, я пишу о нашем повиновении святейшему папе, о великом почтении, которое мы к нему испытываем… По слухам, кардинал Уголино, наш покровитель, имеет реальные шансы быть избранным новым Папой после нынешнего, а тот, передают нам из Рима, очень плох и скоро отойдет в мир иной.
– Кто передает это нам из Рима? Уж не сам ли Уголино? – спросил Филиппо. – Он хочет взять нас под свою руку.
– Как твое мнение, Франческо? – не обращая внимания на Филиппо, спросил Паоло. – Ты одобряешь наш устав?
– Разберись сам, брат. Ты же ученый человек, – с едва приметной улыбкой повторил Франческо. – Ну, а мне надо идти. Простите, братья.
– Но ты вернешься? – не удержался Филиппо.
– Я сказал – я еще вернусь. Пока прощайте, – Франческо поклонился им до земли и зашагал прочь.
Перед тем как взобраться высоко в горы, он отправился к церкви святого Дамиана, где ныне была возглавляемая Клариссой женская обитель.
Он шел по тропинке, и впервые за последние месяцы душа его была спокойна, а сердце билось счастливо. Он как будто снял со своих плеч тяжелый груз, который его заставляли нести помимо воли.
Солнце ярко светило, в синем небе лениво плыли пышные облака; в лесу пели птицы, гудели пчелы, перелетавшие с цветка на цветок; на опушку вышел молодой олень, склонил голову набок и тряхнул ею от избытка сил. Франческо вспомнил, как на этом самом месте видел молодого любопытного олененка, когда возвращался, воспрянув духом, к своим братьям на Кривую речку. «Уж не тот ли это олененок?», – подумал Франческо. Он не удержался и свистнул; олень вздрогнул всем телом, в то же мгновение, сделав огромный прыжок, с треском помчался через кустарник в чащу леса. «Ого-го-го!», – крикнул Франческо, чем напугал всех лесных обитателей: кто-то из них сразу же затих и притаился, а кто-то, напротив, страшно переполошился и принялся истошно кричать.
Франческо засмеялся так, как давно не смеялся, и продолжал свой путь легко и радостно.
…Кларисса вышла к нему немедленно, стоило попросить привратницу позвать ее.
– Здравствуй, сестра, – сказал Франческо.
Кларисса хотела пасть к его ногам, но он не позволил:
– Не надо, если не хочешь, чтобы я тоже встал перед тобой на колени. Мне не подобают такие почести.
– В твоем лице я поклоняюсь Богу, – возразила она.
– Тогда тебе надо поклоняться каждому человеку, или – никому, – ответил он. – Ибо божья частица есть в каждом человеке, но никто не свят так, как Бог.
– Твои слова будто исходят из его уст, – проговорила Кларисса, вдруг смутившись и покраснев.
– Не надо меня обожествлять. Я всего лишь шут, который немного повеселил Господа и весь белый свет, но теперь мои шутки стали несмешными, – сказал Франческо.
– Ты шут?! – Кларисса приложила руки к груди и умоляюще взглянула на него.
– Да, я шут, неудачный шут, я шут, отвергнутый Господом, но теперь я хочу вернуться к нему. Я очень люблю Бога и надеюсь, что он возьмет меня к себе. Моя душа истомилась в этом мире, она рвется в небесные выси, – Франческо болезненно улыбнулся. – К тебе я пришел вот для чего: во-первых, я хочу проститься. Я знаю, что эта наша встреча – последняя. Я хотел попросить, чтобы ты, именно ты омыла мое тело и облачила его для погребения, когда моя душа отойдет к Господу. Тебе не будет это трудно или противно?
– Франчо! – выдохнула Кларисса сквозь спазмы, сдавившие ей горло. – Конечно, конечно… – больше она не могла говорить и заплакала.
– Благодарю тебя, сестра, – он поклонился ей. – Во-вторых, я хочу предостеречь тебя от снисходительности по отношению к тем, кто приносит тебе дары. Не принимай их, сестра, умоляю, не принимай! Пусть бедность, в которой вы пребываете, останется с вами, – только так вы сможете истинно служить Богу.
– Мы жили, живем и будем жить в бедности, – отвечала Кларисса, утирая слезы.
– Я дал тебе этот совет лишь потому, что у тебя будет много соблазнов, – сказал Франческо, извиняясь. – И один из них ждет тебя в ближайшем будущем: твоя матушка хочет поступить в твою обитель. Мало того, она собирается пожертвовать вам изрядную сумму денег, а еще отдает свой дом в городе.