– Если бы вы взаправду решились на это, Христос вошел бы в ваше сердце.
– Я своего сердца для него никогда не закрывал. Пусть входит, когда захочет… А забавно было бы, если Христос вошел бы в мою жизнь вместе с женщиной! Пока с женщинами ко мне входил лишь дьявол, и не только ко мне. Видимо, он большой женолюб, если вечно ходит с ними под ручку.
– Дьявол ходит с теми, кто позволяет ему ходить с собой.
– Да? Какой вежливый! Ему, оказывается, нужно наше разрешение.
– Зло неизбежно в мире, но горе тому, через кого зло входит в мир.
– Это мы слыхали… Кстати, как продвигается ваш перевод Библии?
– Почти закончен.
– Невероятно! Когда вы все успеваете, ума не приложу. Вы подарите мне один экземпляр с дарственной надписью, после того как ваша Библия будет напечатана?
– Вам?! Подарить Библию?!
– По-вашему, я недостоин этого?
Ульрих смешался.
– Нет, вы не так меня поняли. Конечно, я вам подарю ее: очень хорошо, что вы хотите почитать Библию. Но я не ожидал, что вы заинтересуетесь ею.
– Отчего? Неужели я произвожу впечатление неисправимого грешника? – улыбнулся граф. – Впрочем, может быть вы и правы, но Библия все равно интересует меня… А, я понял, отчего вы не захотели подарить ее мне! Вы, видимо, вспомнили наши беседы в моем замке и опасаетесь, что я использую ваш перевод для критики Священного Писания? Упаси господи, месье председатель Городского Совета! Я мог позволить себе такое лишь в сугубо доверительном разговоре с вами. Во-первых, зачем мне неприятности? У меня нет ни малейшего желания быть поджаренным на костре церковниками или побитым камнями фанатиками. Во-вторых, как я могу покуситься на те чувства, из-за которых люди становятся религиозными? Для кого-то это страх, для кого-то – надежда, для кого-то – любовь, для кого-то – ощущение защиты; есть и такие, кто горой стоят за веру из ненависти ко всему роду людскому, из желания поставить себя выше других, хотя бы в страданиях и смерти, ну, а также из властолюбия, честолюбия – и так далее, и так далее.
И чтобы я покусился на все это? Спаси Бог! Вообще, людям надо во что-то верить, – мы все уверены, что миром правят некие высшие силы, как бы их не называть и не представлять себе. Мне рассказывали моряки, вернувшиеся из-за моря, что тамошние дикари, например, верят в великого и свирепого бога Кецалкоатля и приносят ему кровавые жертвы. Точно так же иудеи, а вслед за ними христиане, верят в великого и грозного бога Саваофа и тоже приносят ему жертвы, в том числе человеческие, совершая воссожения на кострах в его честь. Христиане, помимо того, верят еще в Иисуса, который сам стал жертвой, впрочем, его тело они до сих пор охотно кушают во время евхаристии. Магометане верят в Аллаха, а индийцы, как писал Марко Поло, в каких-то там Будду или Кришну. Все в кого-то или во что-то верят, значит, так нужно – верить…
А по-моему, мы и не представляем себе, даже в самых общих чертах, что за силы управляют нашим миром. Мы даем им имена, мы приспосабливаем их под привычные нам образы, но мы никогда не сможем постичь их. Однозначного и определенного ответа мы не получим, и до конца дней своих человечество будет мучиться от этого.
– Ответ уже дан, – нервно произнес Ульрих.
– Да, да, да! Знаю, что вы сейчас скажете. О божественном откровении, опять-таки о Священном Писании – и прочее, и прочее. Но точно такую же фразу – «ответ уже дан» – произнес бы и служитель свирепого бога Кецалкоатля у жертвенного алтаря, и мулла в мечети, и индусский жрец в своем храме. Фраза была бы та же самая, – только каждый подразумевал бы учение своего бога или своих богов…
Господь милосердный, как вы побледнели, Ульрих! Ну, не переживайте так, я не хотел обидеть нашего Иисуса, а вас – тем более. Не принимайте всерьез болтовню выжившего из ума старика; как говорили латиняне, «старые люди во второй раз становятся детьми». Мы, старичье, подобно детям болтаем всякий вздор и задаем вопросы, на которые не может ответить человек, уже вышедший из детства, но еще не состарившийся.
А ведь я приехал к вам с просьбой, месье председатель… Святые угодники, о чем же я хотел вас попросить? Вот видите, что делает старость! Каждый раз со мной такая петрушка! А, вспомнил! Я к вам прибыл как ходатай: хочу попросить вас за монашек из обители Святой Бригитты. Этот монастырь находится на самой границе городских владений; можно сказать, что он одним боком стоит уже на моей территории. Наш род лет, эдак, с восемьсот помогает монашкам Святой Бригитты. В этой обители похоронены некоторые представительницы нашего семейства; в частности, все семь моих жен погребены там. Но Бог с ними, с костями мертвых, им все равно, где гнить, – я ходатайствую перед вами о живых насельницах монастыря. Большая часть тех, кто сейчас находится в Святой Бригитте, это несчастные девушки, для которых, по разным причинам, монастырь – единственное и последнее прибежище, и больше им некуда идти. Однако ваш Совет принял решение о закрытии этого монастыря, после чего толпы городских бездельников ринулись туда, чтобы попользоваться монастырским имуществом или самими монашками, или тем и другим сразу. При виде опасности сестры заперли ворота, залезли на стены – и не хуже иных солдат отбивали атаки нападавших до тех пор, пока не подоспел отряд, который я отправил на помощь обители. Но сами понимаете, поскольку этот монастырь все-таки расположен на вашей земле, то долго держать в нем моих людей нельзя; я уже и так формально дал вашему городу повод к войне, – надеюсь, вы не начнете против меня военные действия?
«Сатира на обет безбрачия». Неизвестный художник начала XVII века
Надо что – то предпринять, месье Ульрих, пожалейте несчастных девушек! Если вы непременно хотите закрыть Святую Бригитту, то придумайте, по крайней мере, куда пристроить ее обитательниц. Нельзя же, в самом деле, на пороге зимы выгнать их на улицу и бросить на произвол судьбы?
– А почему бы вам, ваше сиятельство, не позаботиться о них? – недовольно спросил Ульрих, которому был неприятен этот разговор, с одной стороны, из-за богохульных высказываний графа; с другой стороны, из-за того что действительно было непонятно, как поступать с монашками закрываемых монастырей.
– Каким образом? – удивился граф Рауль. – Если я захочу сохранить их монашеское житье, то должен буду построить для них новую обитель где-нибудь в своих владениях. Вы представляете, чем это чревато для меня в нынешние времена? Меня тут же назовут ярым церковником и папистом; ваш же Городской Совет первым назовет меня так, и вы, месье председатель, вряд ли станете возражать против этого. Или вы все же советуете мне открыть новый монастырь?
– Нет. Монастыри должны исчезнуть, как вредные для веры Христовой заведения, – замотал головой Ульрих.
– То-то и оно! Такие идеи сейчас разделяются очень многими, а я, как вам уже докладывал, не хочу пасть от руки какого-нибудь фанатика! Да и политические осложнения с моими соседями, принявшими евангелические истины, мне не нужны. Но если я, напротив, буду способствовать обмирщанию, так сказать, бывших монашек, то есть пристрою их к делу или замуж выдам, то на меня обрушатся верные сыны католичества. Среди моих крестьян, между прочим, большинство таковых. Что же мне, ссориться с моим народом? Нет, месье Ульрих, вы заварили эту кашу, вам ее и расхлебывать!
– Хорошо. Мы подумаем, что можно сделать, – отрывисто произнес Ульрих.
– Когда же вы придумаете? Не хочу показаться вам невежливым и не тороплю вас, упаси Бог, но я должен знать, когда могу отозвать мой отряд из Святой Бригитты. Мои солдаты тоже ведь не ангелы: каково им, бедным, находится в женском монастыре? Командир отряда сообщает мне, что ему все труднее поддерживать дисциплину.
– Обещаю вам, что в самое ближайшее время мы что-нибудь решим и обязательно известим вас об этом, – твердо скзал Ульрих.
– Спасибо, месье председатель Городского Совета, – граф встал со скамьи, поправил свою шпагу в золоченом эфесе и распрямил шелковой плащ. – С вашего позволения, я пойду. Мои сопровождающие ждут меня у входа, – боюсь, как бы они не повздорили с вашими горожанами. Не забудьте же: я жду от вас Библию в подарок! Прощайте, месье Ульрих.
Ульрих пришел домой поздно; он был пасмурен и неразговорчив. Закончив домашние дела, Анетта прошла в кухню, где Ульрих молча сидел на табурете перед очагом, пододвинула стул и присела рядом с мужем. Она взяла в свои ладони его руки, и тихонько поглаживая их, стала рассказывать:
– Дети не хотели ложиться спать, тебя дожидались. Лизетта, маленькая проказница, глазки зажмурит, вроде как спит, а сама прислушивается, не слышны ли твои шаги на улице. А мальчишки хотели, чтобы ты рассудил их спор: они поспорили, кто сильнее – кабан или волк, кто кого победит в схватке. Жан говорит, что кабан сильнее, а Франсуа – что волк. Чуть не подрались, глупые! Мои слова для них ничего теперь не значат, – только тебе верят… Удивительно, как быстро к тебе привыкли дети, не только Лизетта – она, понятно, отца своего не помнит, – но и мальчики, а ведь вначале они тебя побаивались, особенно Жан. По его заслугам другой отчим порол бы этого сорванца, как сидорову козу. Муж покойный и то пару раз взгрел его, хоть Жан был тогда совсем крохой. У меня чуть сердце не разорвалось от жалости; я понимаю, что детей надо наказывать, иначе их можно погубить, но ничего с собой поделать не могу. Когда муж отшлепал Жана в первый раз, я потом час ревела, а во второй раз повисла на руке у мужа и так и не дала ему наказать этого шалопая.
– Детей наказывать не надо, – убежденно произнес Ульрих. – Дети – отражение своих родителей. Не разбиваем же мы зеркало за то, что нам не нравится наше отражение в нем. Если ребенок совершил что-то плохое – мы вложили в него это плохое, или, по крайней мере, не доглядели, когда он где-то набрался плохого. В любом случае, виноваты мы, а не ребенок, и уж если кого наказывать, так это самих себя. Конечно, бывает, что ребенок расшалится и