– Сынок, ну я не знаю… Что есть поесть? Ну… Отвари себе яйца! Положи в холодную воду! Закипит – пять минут, и вынимай, если хочешь вкрутую! Если в мешочек – считай до ста и под кран!
Было, признайтесь? Чего проще – взять и отварить себе на завтрак пару яиц? А если не только себе? Если все КВАПУ накормить этими долбаными яйцами надо? Представляете себе бак, в котором три человека запросто могут залечь? В позе эмбриона, но могут. Так вот берем и заполняем такой бак водой. Потом еще один бак. Аккуратно погружаем в них яйца. Это ж не картошка, из ведра не вывалишь. Четыре тысячи хрупких белых эллипсов, по два на каждую курсантскую душу. Ага, вот они и сварились. Берешь и достаешь их. Черпаком. А вот дальше начинается морока, считай, раскладывай эти яйца поротно, побатальонно. Тягомотина.
Но есть еще один, кроме ужина, сладостный момент в наряде по кухне. Мослы. Где-то в полдень, в процессе варки бульона, повара из котлов вынимают кости с мясом, мослы. Задача такая – отсоединить мясо, нарезать и забросить его обратно в котлы. Кости выкинуть. Наша миссия совсем другая. Надо упредить поваров. И самим достать часть мослов из котла. Совсем рано нельзя, не будешь же есть сырое. Позже тоже нельзя – прошляпишь. И вот я выставляю посты. На входах в варочный цех. Вскрываю один из котлов. Чтоб вы знали, котел – это огромная скороварка. Откручиваю вентили, крышку вверх, пар столбом. И погнали! Пять-шесть взмахов черпаком, и на разделочном столе, на расстеленной вощеной бумаге, куча дымящейся мясной субстанции.
– Шухер!!!
А я уже справился, обжигающий куль у меня в руках. Короткая пробежка в сторону овощерезки. И… Я как-то видел в программе «В мире животных», как стая шакалов разрывает тело зебры за шесть секунд. У нас результаты получше. Две секунды, и ты имеешь приятное урчание в раздувшемся животе.
– Что же вы делаете?!!
Старая толстая повариха в овощерезке. Она трясет над головой черпаком, как топором.
– У своих же воруете!!!
Калиничев молчит. Сморит в пол. Он мяса не ел. Остальные разглядывают стены, мол, ни при чем. Клим не к месту рыгает. Повариха, опустив черпак, смотрит на нас несколько секунд и уходит.
– Слон!
Самовар подскакивает ко мне в упор и смотрит в глаза. Я вздыхаю и отворачиваюсь… Вкусно. Ничего вкусней мослов я в своей жизни не ел. Даже мамины пельмени отходят на второй план. Вкусно и стыдно. Но вкусно.
Выдаем бачки на обед и на ужин. Вечер. Все кухонные коридоры вылизаны. Отмыты от жира. Варочный цех, овощерезка… Наряд у нас принимает третий курс. Готовимся. Приходят. Моем все то же еще три раза. К вечерней поверке приползаем в казарму. Каторга, блин…
– Строиться, рота!!!
Штундер, блин, «Майор Вихрь». Вломился в расположение, как мент в воровскую малину. Строиться… Нам положен отдых после обеда. Личное время. Тридцать минут. Какое там. Дневальный, который только что дремал стоя, орет теперь, будто ужаленный:
– Рота, построение в шинелях! Смотр формы одежды!!!
Что за смотр? А кто готовился? У меня паника.
Мою форму не то что ротному – детям показывать нельзя до шестнадцати.
А вон наш старшина, Пытровыч, по-моему, знал. Он уже в шапке, в шинели стоит, упакованный. Докладывает:
– В две шеренги становись! Равняйсь! Смирно!!! Товарищ майор…
Штундер брезгливо машет рукой:
– Отставить! Первая шеренга, два шага вперед шагом марш!!!
Громыхаем сапогами по «взлетке».
– Шинели расстегнуть! Обмундирование к осмотру!!!
В расположении гробовая тишина. Ротный движется вдоль строя приставными шагами. Останавливается напротив каждого сержанта, курсанта. Осматривает внешний вид, вглядывается в глаза. Будто ему донесли: «У вас, товарищ майор, в роте изменник Родины! Надо его обязательно вычислить!!!» Вот он и вычисляет.
Нашу форму проверяют все время. Не дай бог ты не подшит, не поглажен. Если грязное, вообще труба, моментально накажут. Проверяют еще, все ли ты содержишь по уставам, не согнута ли бляха «по-дембельски» или кокарда на шапке, не сморщены ли сапоги в гармошку и все такое прочее. Сержанты любят над нарушителями поизгаляться. Бляха согнута? А-ну дай-ка сюда ремень! И свистит ремень, как праща. Бляхой об асфальт хрясь! Все, прямая бляха. Кокарда согнута – а-ну ка подойдите поближе, товарищ курсант. Хрясь основанием ладони в лоб – все, прямая кокарда. И плюс наряд вне очереди. И мы всегда под прицелом. Во время утренних осмотров нас проверяют сержанты. Перед занятиями по уставам и по строевой подготовке – командиры взводов. Сейчас этим решил заняться сам Штундер. Вот он предстает и передо мной. Я теряю возможность дышать. Слюна не глотается, застывает где-то в радиусе кадыка. Я не могу заставить себя посмотреть на это чудовище.
– Товарищ курсант!!!
Вытягиваюсь, поднимаю взгляд. В меня упираются глаза дохлой щуки.
Мямлю:
– Курсант Сладков…
– Громче!!!
Собираю волю, как перед уличной дракой.
– Курсант Сладков к осмотру готов!!!
– Ремень к осмотру!!!
Показываю ремень, бляхой вперед. Свободный конец ремня, тот, что без застежки, должен быть аккуратно обрезан. У меня не так. Высоцких, мой друг, курсант-художник из соседней роты, бритвой «Нева» филигранно исполнил на нем силуэт голой женщины. Штундер глубоко вдохнул, шумно выдохнул. Желваки на его широких скулах белеют, но он не кричит. Наоборот, показательно сдержанно продолжает допрос:
– Так, с ремнем понятно… Шинель ваша?
– Так точно…
– Курсант Сладков!!! Шинель к осмотру!!!!
Я резко раскрываю полы шинели, как эксгибиционист распахивает пальто. Там, на подкладке шинели, должен присутствовать маленький, вытравленный хлоркой прямоугольник. В нем вытравлены наименование подразделения и номер моего военного билета. Но… Этого прямоугольника у меня нет. Вместо него на всю подкладку опять же хлоркой изображен огромный снеговик. Он стоит в хоккейной вратарской форме, в щитках, с клюшкой, на хоккейных воротах. Готовый к отражению броска шайбы. Внизу надпись: «Сезон 1983–1984!» Я опускаю взгляд, но чувствую, у Штундера из ноздрей идет пар. Меня обдает жаром, как в нашей гарнизонной парилке в Монино. Но и тут Штундер сдерживает себя. Давит сквозь зубы:
– Головной убор к осмотру!
Я протягиваю ему свой «пирожок», свою зимнюю шапку. Шнурки клапанов не покоятся, как это положено, сверху. В куполе шапки я пробил дырку. Шнурки вывел вовнутрь. И завязал бантиком вокруг спички. Бантиком, как на туфле или на ботинке. И этот бантик трет мне затылок. Штундера бьет озноб. Он это видит. Сейчас будет кричать. Но он вдруг завывает, как волк в лунную ночь. Вздымает глаза в потолок казармы, словно обращается к Богу, словно он верит в Бога.
– Товарищ курсант!!!
Он больно тычет мне пальцем снизу, под подбородок. Потом стучит пальцем по моему черепу и кричит:
– Пробейте себе дыру в голове!!! И завяжите вот здесь!!! Чтоб головной убор у вас не спадал!!! Монинское чудовище!!! Ааа!!!
Я не понял… А при чем здесь чудовище?.. Ааа… Понял, понял… Не любит он меня, Штундер. Не любит.
Папа приехал. Мой папа. Я стою дневальным, на тумбочке. И вдруг в казарме со скрипом открывается дверь. Я бросаю кисть к шапке:
– Дежурпоротенавых!
Из Ленкомнаты, поправляя на ремне штык-нож, выбегает сержант Загоруй. Я завороженно смотрю на пришельца.
– Не надо, Эдик, не надо! Это ко мне…
Не верю своим глазам. Папа, здесь, в Кургане. Да еще в роту пришел. Старое забытое ощущение… Наш гарнизонный детсад. Вечер. Я сижу на маленьком стульчике, я последний, всех детей уже разобрали. И вдруг появляется папа. Он берет меня на руки, я утыкаюсь носом в колючую петличку шинели, всхлипываю. Папа уносит меня домой. Может, и сейчас… возьмет да и заберет курсанта Сладкова обратно в Монино.
– Здоро́во!
– Здравствуй, папа!
Мы обнимаемся.
– Это вы, подполковник Сладков?
Я забыл про канцелярию. Там же Штундер. Сейчас он выбрался из своего логова. Приглашает отца в кабинет. Он не говорит: «Товарищ подполковник, прошу!» Нет. Просто показывает расслабленной кистью руки в сторону своего лежбища. Отец, подмигнув мне, проходит.
Я остаюсь на тумбочке. Проходит час. Меняюсь, иду в расположение, сажусь на стул рядом с кроватью, жду.
– Курсант Сладков!!!
Вскидываюсь, бегу в сторону канцелярии. Дневальный машет:
– Получай парадку у старшины, переодевайся!
И вот я в парадке. Непривычная для меня форма одежды. Появляется папа, машет: «Уходим! Пошли, пошли!!» Сбегаем по лестнице, он полушепотом сообщает мне:
– Два часа… И ни одного хорошего слова!
Я соплю в две дырочки. Скачу по ступеням. Молчу. А что скажешь?
– Он говорит – «Вы его здесь от тюрьмы прячете»!
– Пап, да его самого в тюрьму надо! В клетку!
– Все, все! Поехали! Забрал тебя до завтра, до обеда!
Автобус «шестерка», Курган, гастроном.
– Сколько будем брать? Две?
– Пап, давай три.
– Сыр вот этот возьмем, плавленый…
– Пап, тут и брать нечего!
И далее калейдоскоп. Гостиница «Москва». Тесный пыльный номер. Скудный стол. Вернее, стул, на нем накрывали. Звон стаканов. Потом звон пустых бутылок. Коридор в буфет. Толстая цыганка не пускает без очереди. Обороняясь, она вытаскивает из ворота грязного сарафана большую сморщенную сиську, выжимает ее двумя руками и брызгает в нас грудным молоком. Мы хохочем, берем вина. Потом тяжелое утро. Папа в аэропорт, я в «шестерку» и на Увал. Роты нет. Она на занятиях. Лежу на матах в спортуголке. Лицо зеленое, во рту – как будто «эскадрон гусар летучих» привал делал… Лежу и думаю – а за что любить-то меня майору Штундеру? Я не отличник. Не великий спортсмен. Не писарь, не каптенармус… Не сержант, наконец. Кто я? Никто. Я – «товарищ курсант». Выходит, не за что меня любить. С этой мыслью я и засыпаю среди гантелей и гирь.
– Курсант Сладков, ты чего здесь разлегся? А ну подъем!!! Переодевайся! В наряд заступаешь!