Клим прошел мимо старого наряда, как глухой. Заглянул под лестницу.
– Мойте.
– Че-го?
– Мойте. Здесь грязно.
– Вы че!
Кроме «вы че» у третьекурсников аргументов не нашлось.
Попререкались. Клим не подписывал. Начали мыть. А на Игоря Владимировича как нашло. Ходит и, как флотский офицер, пальцем по всяким закоулкам шаркает, только белой перчатки не хватает.
– Так, и вот здесь помойте. Здесь.
Я шипел на него, как гусь. Бесполезно. В итоге наши старшие коллеги были задержаны нами до ужина. Прощались они с нами сквозь зубы. Даже не с нами, а с Климом.
– Ну ладно, ребята…
– Давай, давай! Отдыхайте!
– И вам… Хорошей подготовки к сдаче наряда.
А что нам волноваться? По графику наряд у нас будут принимать «минуса». Вот там точно «ключи в зубы и адью». И вот он, следующий вечер. Открывается дверка. И… Ку-ку! На пороге вместо «минусов» наши вчерашние друзья. Довольные, как будто на родину вернулись из дальнего похода.
– Ну что, начнем?
Челюсти у нас опущены.
– А что начнем? Все чисто (вранье)!
Вместо ответа один из третьекурсников подошел в упор к Климу. Заглянул в его совиные глаза и прошипел:
– Все чисто… Если б ты знал, дружок, чего нам стоило… Весь график нарядов училищных переломать… Чтоб сегодня снова по авиатехнике заступить!
В общем, в расположении мы появились аж после отбоя. И старшина еще выдрал. «Не могли сразу сдать?! Не могли. Значит, плохо службу в наряде несли!»
Это воспоминания. Возвращаемся в реальность. Звенит сигнализация ружпарка. Дежурные, старый и новый, пересчитывают автоматы, пулеметы, пистолеты. А я беру в руки свое главное оружие. Швабру. Нас с тобой, подруга, целые сутки никто не разлучит. Дневальный должен всегда быть со шваброй. Это его охранная грамота. Не дай бог попадешься кому-то на глаза без нее, будешь жестоко выдран. Без швабры? Значит, бездельничаешь. Это неписаный закон.
Эдик Пашков, Пашка, уже топчется у тумбочки. Я захожу в Ленинскую комнату. Занимаю позицию «на Камчатке». Швабру ставлю рядом. Достаю О’Генри «Короли и капуста». Вот чувак был! Автор, я имею в виду. Объявили его в розыск, а он взял да и маханул в Гондурас, книги писать. Открываю первую страницу. Все, меня нет. Я там, в Америке. В прошлом веке…
– Рота! Приготовиться к отбою! Отбой через пятнадцать минут!!!
Ох ты, три часа как одна секунда. Казарма словно наполняется декорациями фильма про морской порт в жаркой Африке. Сто человек в белоснежных портках, голые по пояс снуют по маршруту спальное помещение – умывальник – обратно. Ну, прям мавры на погрузке фрегата.
– Жжжжжж!!! Жжжжж!!!
С зубной щеткой во рту «летит» Губы́ня. Курсант Власов.
Вова. Он длинный и нескладный. Точная копия артиста Крамарова. Увеличенная. Расставив руки в стороны, мелко семеня, Губыня зигзагами двигается по «взлетке». Изображает самолет. Ребра и кости проступают сквозь обшивку фюзеляжа (кожу), как лонжероны и элероны. За ним движется цирк. Армейское шапито.
– Давай-давай, Маленький!!! Давай!!!
Сержант Суховеенко и Запорощенко, по кличке Маленький, дергая ногами, идут на руках. Полотенца повязаны вокруг шеи. Мужские «хозяйства», болтаясь, вывалены наружу через беспуговичную ширинку армейской белуги. Зубная щетка зажата в зубах. Ну правильно. У них руки как ноги. Шкафы.
– Оба-на!!
Они синхронно спрыгивают на ноги и, гыгыкая, заходят в умывальник. А там – очередь в душ. Ну как душ… Обрезок шланга, надетый на сосок крана. Сейчас под струей ледяной воды фыркает Охотник:
– О бля! О бля!!!
Уступая место, он подмигивает:
– Кайф!!! Ну прям как бабу поимел!
Горячей воды у нас нет и никогда не было. И, судя по всему, не будет. Одна труба всего идет в казарму. Холодная. Для горячей воды коммуникаций не предусмотрено.
– Отбой, рота!!!
Муравейник успокаивается. Затихает. В казарме начинается ночная привычная жизнь. В умывальнике все тот же клуб ньютонов. Жадных до учебы. В зубах сигареты, в руках учебники. В сушилке преферансисты. В Ленинской комнате задолжники марксизма-ленинизма. Сдувают конспекты. В бытовой тусуются «нехваты». Кипятят в банках воду для вечернего чая. Потом, зажав эти банки полотенцами, торопливо семеня, уносят кипяток, скрываясь в темноте расположения.
Где-то там, во мраке, в правом углу от телевизора звякают гири, гантели, блины от штанги. Это начинает свой «кач» курсант Балонкин. Или, как называет его ротный, курсант Бидонкин. Это чудище прибыло к нам из войск. Из танковой дивизии Чебаркуля. Был отчислен из КВАПУ годом ранее. Теперь восстановлен на курс младше и попал к нам. Балонкин худ и сгорблен. Он никогда не моется (прям как революционер Че Гевара) и никогда не ходит на зарядку. Его донимает Фэн. То ведро воды на него выплеснет на подъеме. То ножницами чуб отхватит спящему. Но самая любимая шутка – заставлять Балонкина качаться. Для этого Фэн перед отбоем складывает ему в кровать весь ротный спортинвентарь. Гири, гантели, блины от штанги и сам гриф. И вот сейчас Балонкин, пыхтя и кряхтя, все это разгружает. Кто-то не выдерживает:
– Бидон! Хорош греметь!!!
Звеня ключами, из каптерки выкатывается старшина Пытровыч:
– Так! Усе! Ляхгайте! Спать! Отбой!
«Лягайте» это не нам. Мы драим туалет и умывальник.
Загоруй шуршит вместе с нами. Затем мы прометаем центральный проход, от телевизора до оружейки. Все. Клим остается с дежурным. Я и Пашка – отбой. Одно мгновение, и меня толкают в плечо.
– Да вставай ты!
– А?! О?! А! Где! Что!!! А??
Я вздергиваюсь, как бандит Промокашка на печке в фильме «Место встречи изменить нельзя». Действительно, что тут изменишь… Моя планида… Снова закрываю глаза.
– Давай, Слон, подскакивай! Службу пора нести!
Клим кряхтит, стягивая сапоги. По уставу спать положено, не раздеваясь. Разрешено снимать обувь и головной убор. А я никак не могу разлепить веки. Они как на клею. Клим треплет меня по голове:
– Давай-давай, сынок, а дядька пока поспит…
– Ты, что ли, дядька?
– Ну а кто? Ты, что ли?
Поправляю штык-нож и ухожу. Окончательно не проснувшись. Климу хорошо. Брыкнется сейчас спать, а мне службу тащить. У тумбочки уже бродит Пашка. Он, как ни странно, свеж. Даже оживлен.
– О, Слон! У меня предложение! У нас во взводе, с самого краю, койка пустая. Ты ложись и спи. А я постою. На лестнице. Если что, успею добежать.
Без слов иду, ноги подгибаются за два метра до койки. Мгновенно проваливаюсь в сладкое небытие. Через мгновение опять:
– Слон, вставай!
– Да отстаньте вы все от меня!
– Слон, так нечестно. Твоя очередь.
Где-то в подкорке еле дергается совесть. Да, надо менять Пашу. Шаркая ногами, подтягиваюсь к выходу. Отворяю дверь настежь. Ставлю стул спинкой вперед. Сажусь верхом, упираю подбородок в деревяшку и мгновенно закрываю глаза. Сон. Пашка, сделав пару шагов к койке, возвращается.
– Ты че, сдурел? Хочешь, как Эйфиль с Абажем? На кичмане проснуться?!
Да. Был тут у нас осенью в роте залет. Сразу после отпуска.
Просыпаюсь я утром, а две коечки, напротив, аккуратно заправлены. На них и не спал никто.
– А где Эйфиль с Абажем?
Отозвался Колпак:
– Как где? На гауптической вахте. Прям из наряда отвели.
Оказалось, Леша Ситников, Эйфиль, и Гена Трушкин, он же Кружкин или Абаж, дежурили ночью. Вот прям как мы сейчас с Пашей. Захотелось им кайфануть. Ну, сделать службу для себя чуть комфортнее. Они вскипятили себе водички. Заварили чайку. Включили магнитофончик. И принялись следить за штабом, окна бытовки как раз на него выходят. Они отмечают: так, вот дежурный убыл. Караул проверять. Помощник дежурного вышел и порулил куда-то в другую сторону. Дорога вся под прицелом, подходы к нашей казарме освещены. Взобрались ребята на подоконник, ноги наружу свесили, чаек попивают. А тут бац! Дверь пинком раскрывается, и помдеж на пороге. «Ваша карта бита!» Он, оказывается, по стене, со стороны курилки подкрался. Эйфиль с Абажем чуть из окна вниз не сиганули. А что, в принципе невысоко. Всего четвертый этаж. В итоге, как говорится, «поганки за спину и на кичман»!
Паша заглядывает мне в глаза.
– Не уснешь?
– Да не, Эдик, все нормально.
Паша с сомнением качает головой. Роется в кармане.
Разворачивает три конфетки «Взлетные», запихивает мне в рот, вытряхивает из пачки «Яву» явскую, раскуривает и вставляет мне в губы сигарету.
– Нормалек?
Киваю. Паша, сильно хлопнув меня по плечу, удаляется.
В совершенной прострации тупо гляжу перед собой, стараясь хоть частично оставаться в сознании. Где-то внизу, на лестничном пролете, какая-то дневальная скотина заунывно тренькает на гитаре. Напрягая мышцы шеи, я удерживаю голову вертикально. Из последних сил. Так атлет свою штангу держит над собой на Олимпийских играх. Минута, две, три… И вдруг, в один миг, я расслабляюсь. Делаюсь ватным одновременно, весь. От макушки до мизинцев ног. Я бью головой о спинку стула. Раскуренная сигарета ломается, и раскаленное табачное жало впечатывается в кончик носа. Клацаю зубами, из глаз, уже широко открытых, брызжут слезы. Леденцы камешками летят на пол. Я то ли всхлипываю, то ли взвизгиваю и бросаюсь в умывальник. Плещу воду на обожженный нос. Бесполезно. На кончике расползается ярко-алый пятачок. «Как жопа у макаки», – говорю я сам себе. Через два часа меня как доктор осматривает Паша.
– Да… Ну и рожа у тебя, Шарапов…
– Не смешно.
Утром меня рассматривает уже каждый проходящий мимо тумбочки курсант.
– Что вместо сигареты прикуривал?
– Давай-давай, шути!
– Слон, об книжку стер?
– Очень умно.
Наконец напротив меня, руки в боки, останавливается старшина.
– Что с вами, Сладков?
– Клименок с Загоруем ночью избили. Шучу. Отморозил.
– Мнда…
Пытровыч не может решить, радоваться ему или огорчаться. Уходит. А мы остаемся драить казарму. Через час, когда все офицеры расходятся, нам это надоедает. Я топчусь у ненавистной тумбочки. Загоруй листает подшивку газет в Ленинской комнате. Пашка с Климом развеселились. Вот сейчас они с воплями фехтуют швабрами, как мушкетеры. Вдруг открывается дверь. В казарму проскальзывает дежурный по училищу Канарис. Я, поперхнувшись, шиплю: