ился взглядом за его соседа, того, что в дамской маске. Что-то было в нем – то ли знакомое, то ли не то. Серьги, женская маска – может, девка переодетая, здесь Москва, чего не бывает. Яков и за своим столом, играя, все взглядывал на него – что-то в этом втором пасторе его цепляло, кололо, как булавка, забытая в шве. Голубоватый муар ночной щетины – нет, точно не девка. Но – длинные серьги, и черные длинные волосы, блестящие, зализанные назад гладко-гладко, и лишь за ушами – переходящие в волны и колечки. Яков не знал его – но ему казалось, что все-таки знает. Он так таращился, что игрок поймал его взгляд, тонко улыбнулся бледными, совсем бескровными губами и подмигнул доктору, явно веселясь от внимания молодого красавца. Так вот же! Или же нет – у того, на галерее, были светлые волосы…
- Так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…
- У тебя ведь нет – никакой души.
Господи, ну отчего же – какая-то недобрая неведомая сила все сводит и сводит их друг с другом? Или же – раз за разом мерещится ему этот призрак… Так подумал Яков, начиная играть – и у него была последняя рука, и он продулся – по самое не хочу.
Глава 10 Карл Густав фон Левенвольде
«…Не теряй надежды, брат мой бесценный. Верь, что твой бог из машины уже направил на сцену свою колесницу – не пройдет и недели, как трагедия переменится в комедию, и будешь вознесен к небесам. Или, по меньшей мере, поднят из ада. Не забудь же тогда и ты поцеловать кончики крыльев своего спасителя. Остаюсь твой покорный друг и брат, К.Г.»
- Ваша супруга, - вполголоса объявил дворецкий.
К.Г., Карл Густав, Amoklaufer Гасси – свернул конверт и торопливо запечатал письмо.
- Кому вы все пишете, целое утро? – Шарлотта, в домашнем широком платье, вошла в кабинет и сразу же царственно протянула мужу руку – для поцелуя. Аристократка, полубогиня Шарлотта, урожденная фон Розен. Двадцать поколений благородных предков, все рыцари, ни капли плебейской крови.
- К Теме Волынскому, - Густав машинально поцеловал протянутую руку, мазнув по ней сухими губами, - Бедняга окончательно запутал собственные дела. И давняя наша дружба велит мне немедленно их распутать, и по возможности, не обрывая нитей. Ведь нити прядутся мойрами, нити – это сама жизнь, графиня…
Отчего же чистокровные полубоги, и полубогини – и так некрасивы, и красота, дар смертельный и случайный – дается персонам нестоящим, недостойным, последним в роду? Густав смотрел на жену, на ее широкое платье – о, несбыточные надежды! – на ее такое правильное, и такое же лошадиное лицо. Отчего же те, кто положен нам по правилам, по закону – некрасивы, и столь же прекрасны – чужие, запретные, недоступные?
- Вы, как всегда, великодушны и милостивы, - Шарлотта кругом обошла письменный стол, цепко обежав взглядом разложенные бумаги, и встала за спиной у мужа, - Надеюсь, вы окажете мне честь и пообедаете дома?
- Увы, - Густав откинул голову, и длинные его волосы змеями прошуршали – по атласному платью стоящей у него за спиной Шарлотты, - Есть еще одно запутавшееся создание, в котором я вынужден сегодня принять участие. Моя Mulier amicta sole.
- Отчего вы так его зовете? – недоуменно спросила Шарлотта, и тонкие пальцы ее привычно погладили – темные кудри, разметавшиеся поверх ее платья, - Ведь ваш брат – мужчина, а вовсе не дева.
- Это старая история, - улыбнулся Густав, - Еще со времен нашего саксонского ученичества. Гувернер проходил с нами геральдику, и каждый из нас, из трех братьев, должен был изобразить для себя собственный герб. Рене нарисовал звезду с золотыми краями, как и положено третьему сыну, и вместо «la mulette endente de or» растяпа подписал под звездою – mulier, дева. И язвительный наш братец Казик тут же принялся дразнить его «девой, одетой в солнце». А потом – как-то само собою и прижилось это прозвище.
- Мы с сестрицей вышивали гербы на шелке, - мечтательно припомнила Шарлотта, неохотно снимая руку с его волос – и выходя из-за его спины, - Но нам и в голову не пришло бы – так сложно дразнить друг друга. Что ж, прощайте, ваше сиятельство граф, к обеду я не стану вас ждать, - Шарлотта неловко огладила широкое свое платье и произнесла задумчиво, - Как знать, будут ли наши дети – так же дразнить друг друга звездами и девами?
«Не будут, - подумал про себя Густав, - У нас не будет детей. И платье твое – напрасно». А вслух сказал только:
- Прощайте, графиня.
Прошуршало атласное платье, клацнули по лестнице домашние разношенные туфли – прощайте, графиня. Густав открыл бюро, отсчитал монеты – вот она, твоя цена, мальчик мой. Mulier amicta sole. Вчерашний твой проигрыш. Нити никчемной твоей жизни, в которых мечешься ты, как в сетях…
Густав завязал кошелек, и убрал за пазуху. Пальцы задели, оцарапавшись, оправу – и машинально вытянули медальон на длинной цепочке, весь обсыпанный драгоценными камнями. Машинально, не думая, механически – он откинул крышку, и впился взглядом в портрет. Портрет – в языках пламени. У юноши на миниатюре было надутое и глупое личико, фарфоровой куклы. Это забавно – сохранять столь надменное выражение лица, когда – горишь. Или же это вы горите, господин генерал-полковник? Берегитесь…
Jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid…юный повеса, бездушный, глупый и безобразный. Так звал тебя когда-то один старый злюка. Все-то лгал, но он, Густав, отчего-то запомнил, все эти сердитые, бессильные слова. Небольшое создание – меньше кошки, легче птицы – и столько имен…И сколько еще и других имен – в сонетах, в балладах, в колыбельных, и в душном альковном шепоте – все ты…Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник – у Соломона сестра она и невеста, а у него, у Густава – брат и друг, игрушка и жертва…Innothing artthoublacksaveinthydeeds…У тебя и души-то нет, прав был тот старик – sans esprit…Но разве легче – от этого? Когда такая талия и такие глаза – зачем душа, и есть ли душа – у банши? У мраморных статуй, спящих в итальянской земле, и у певчих птиц?
Вы попались, генерал-полковник, вам не выйти из огненного круга.
Густав с треском захлопнул медальон, закинул обратно за пазуху, и стремительно переобулся – из домашних ковровых туфель, в генеральские ботфорты. Сбросил в кресло халат – весь расшитый змеями и чудовищами – и сам, не дожидаясь камердинера, надел на себя генеральский мундир. Оглянулся с усмешкой – на голый, пустой манекен.
Выудил из-под бумаг тонкий, невесомый стилет, и вложил за пояс:
- Нехорошо отправляться в гости – и без подарка…
Глава 11 Что упало – то пропало
- Для шкурки, но не для мясца охотник застрелил песца, - продекламировал тоскливо бездельник Петруша.
- Мораль проста - одним песец, другим… - продолжил было Яков русский перевод лафонтеновской басни, но завистливый Петер бросил в него из кресел салфеткой. И, как всегда, конечно же, промахнулся.
Яков собирался нанести визит будущему своему патрону, великолепному графу фон Левенвольде, и красовался перед зеркалом, принимая изящные позы в новехоньком, по самой последней моде, кафтане – с широкими узорчатыми обшлагами и в рюмочку ушитой тончайшей талией. Петеру же предстоял день в госпитале, в обществе нарывов и гнойных язв, и бедняга, несомненно, завидовал.
- Ландрат, говорят, неравнодушен к таким вот молоденьким щеголям, - подначил ехидно Петер, - Особенно когда у них выразительные глаза, и такая тонкая талия…
- А я слышал, мой наниматель предпочитает военных, и притом таких, чтобы уже успели повоевать, - отвечал братцу добродушный веселый Яков, - А я штатский пшют и шпак, и буду интересен ему исключительно как лекарь для его дуэльных ран, подагры и почечуев.
- Твоя талия в двадцать два дюйма – заставит его переменить вкусы, - начал было Петер, но тут в дверь постучали.
- К профессору пожаловал герр Гросс, - объявил слуга, - Я сказал ему, что доктор Бидлоу на службе, но он просит выйти к нему любого из вас – говорит, что вопрос его годится для всякого доктора.
- Кто это – Гросс? – спросил Ван Геделе, расправляя перед зеркалом кипенный кружевной кроатский галстух.
- Лейб-инженер, молоденький и довольно милый, - припомнил Петер, - Ты мог видеть его в «Семи небесах», он играл за столиком наискось от нас – такой, как лисичка, цвет его волос еще зовется у англичан клубнично-рыжим.
- Убей бог, не помню…
- Еще бы, ты все ел глазами ту пару лютеран-трупорезов…
Яков собрался было спросить, отчего пасторов-лютеран Петер зовет трупорезами, но тот рывком поднялся с кресел:
- Идем же, Яси, пощебечем с придворной птичкой – что-то ей надо?
Пауль Гросс и в самом деле был мил – с лукавым лисьим личиком, золотыми наивными ресницами и пышной шевелюрой красновато-рыжего оттенка – как и говорил Петер, клубничного. Он ожидал господ докторов в просторной голландской гостиной.
- Взгляните, дотторе, как экспертов в хирургии – ничего не смущает вас на этом рисунке? – инженер Гросс развернул перед докторами распечатанный на плотной, желтоватой от времени бумаге – оттиск с гравюры. На рисунке изображена была театральная сцена времен французского Руа Солей, с взошедшими на заднике одновременными солнцем и луною. Две оперные примы в пышных юбочках и в крестообразных подвязках – и бог весть какого пола обе – заливались на переднем плане, с перекрученными талиями и картинно отставленными ножками. А позади перекрученных прим – свисали на тросах четыре херувима, подвешенные за пояс к потолку.
- Вас интересуют вот эти ребята, герр Гросс? – Петер толстеньким, сужающимся к ногтю пальчиком ткнул в херувимов.
- Да, с точки зрения хирургии, и анатомии – не слишком ли опасно они висят? Мне показалось – при подобной фиксации хороший шанс для перелома хребта.
- Отличный шанс, - подтвердил Яков, - Ремень на талии – и грубая веревка. Один резкий рывок – и хребет пополам.
- И где вы взяли эту фантасмагорию? – полюбопытствовал Петер.
- Версальская опера, «Триумф Вакха и Ариадны», год одна тысяча шестьсот семидесятый – от рождества Христова, - ответствовал Гросс, - Мне поручено максимально скопировать изображенную здесь сцену, но я опасаюсь – сделаться невольным убийцей для наших статистов.