- Ты страдаешь в первый и последний раз – потом разве что придется пририсовывать звезды, ленты и латы. К тому, что у него сейчас получилось.
Бюрен тут же потребовал повернуть и показать – что же получилось? И на него глянула с портрета ну такая напыщенная рожа…С подобной не стыдно и войти в историю.
- А у тебя, Рене, что получилось? – спросил он младшего Левенвольда – тот как раз закончил рисовать и тряс листом, давая бумаге просохнуть.
- Герб баронов Вартенберг. Как я его себе представляю, - обер-гофмаршал протянул ему лист, и брат его на поручне своем залился смехом:
- Ржавые цвета, да, Рене?
- Отчего же, красный бык на белом поле – цвета вполне канонические, - смиренно отвечал Рене, - Я не знаю, что ты видишь здесь смешного.
Он тогда сказал им двоим:
- Мне тем более непонятен ваш геральдический юмор, господа, я слишком прост для подобных шуток. Герцог де Лириа не зря доносит своему королю, что обер-камергер Бюрен незатейлив, как грабли, - и встал с кресла, и бросил портретисту небрежно, - Месье Каравак, я вынужден закончить сеанс – дела государственные требуют моего присутствия. И вашего присутствия, графы…
Левенвольды переглянулись и рассмеялись – разной масти двойники, золотой и черный. Они играли за него, на его стороне, и все равно пребывали как будто – в заговоре вдвоем – против всего света.
И сейчас Бюрен лежал, одетый, под покрывалом, с щенком в ногах – и проклятый рисунок был у него в кармане. Он носил его с собой все эти два дня, разглядывал, пытался понять – в чем же насмешка? В том, какие цвета? Или сама фигура – то, что это именно бык? Бюрену всегда, с самого начала, с первого их взгляда, с первого слова – казалось, что Рене Левенвольд смеется над ним. И когда целует – смеется, как будто вот-вот оттолкнет его и спросит: «И ты – поверил? Вот же дурачок…» Бюрен видел себя глазами Рене – неуклюжий, нелепый парвеню, безобразный неряха, не умеющий даже правильно поставить трость…И все его танцмейстеры, и его манежи, и недавние баронские титулы – все глупость, напрасно, для Рене он все равно несуразная нелепая деревенщина, олух царя небесного, и такой смешной…
Бюрен повернулся на бок – хотя козетка, конечно, для такого не приспособлена. Собака перебралась под шумок повыше – и к утру, можно спорить, заберется и под мышку, и жилет сделается – весь в ее волосах. Стоит выкинуть из головы всю безрассудную прелесть – ведь те времена миновали, и в прошлом остались и адъютанты-содомиты, и прочие петровского разлива глупости. Служить женщинам, и своей семье, и жить дальше – вполне разумно и правильно. Манеж, танцмейстер, министры. Ремонт лестниц, поставки мрамора, и горное дело, столь волнующее и увлекательное. И коннозаводство, как точная наука. Выездка, Плювинель. И ружья – передовой системы Лоренцони…
И дурацкий рисунок в кармане, который рука не поднимается ни выбросить, ни порвать.
Глава 17 Падший ангел
Гросс приехал за ним рано-рано, дядюшка и Петер не успели еще отбыть в госпиталь и даже позавтракать, блуждали по второму этажу сонные, в ночных колпаках.
- Ну и служба у тебя намечается… - зевая, посочувствовал Петруша, потягиваясь и почесываясь.
- Завидуешь? – лукаво улыбнулся Яков.
- Какое…Лучше гнойные свищи в госпитале, чем золоченые свищи – те, что при дворе, - Петер запахнул вырез рубашки, - Я тебе не завидую. Новый твой хозяйчик – та еще гангрена.
Яков накинул халат и сбежал по лестнице в гостиную. Гросс нервно мерил шагами комнату из угла в угол, бледный и мрачный. При виде доктора он вскинулся, взволнованно шагнул навстречу:
- Он все-таки умер…Ночью, в три часа, в людской у Левенвольда.
Яков внутренне передернулся и спросил:
- Что ж за мною не послали? Может, можно было помочь…
- Не успели – очень уж быстро…Сперва ноги у него похолодели, потом отнялись – и все за полчаса, пока я бежал от своей квартиры. Граф спустился из спальни, хотел послать за тобой – а Сенька уж помер.
- Значит, ангел был – Сенька, - бессмысленно проговорил Яков, - А что обер-гофмаршал, все еще хочет – как в Версале?
- Ты бы видел – как он трясся, - с каким-то злым торжеством произнес Гросс, - Он уже больше не хочет – как в Версале. Сегодня мы с тобой сделаем четыре шлейки, к нам специально для этого приглашен скорняк. И ты вдобавок посмотришь на качели – во втором акте дура Лупа поет свою арию на цветочных качелях.
- У вас еще и качели… - искренне изумился Яков.
- «Я надену все лучшее сразу» - по этому принципу строится любое представление нашего обер-гофмаршала, - сказал инженер с мрачным юмором, - Одевайся, Яков, и едем – если не хочешь услышать от начальства, какая ты арестантская запеканка.
Видать, несчастная запеканка все еще жгла его сердце…
Когда они приехали, Ла Брюс командовал в своем царстве как ни в чем не бывало. На галереях появились четыре скрипача, и концертмейстер раздавал им, запрокинув голову, свои категоричные указания. Конь со сцены пропал, но прибавились свисающие под потолком качели. У самого задника угрюмо топтался хор, из-за кулис любопытно выглядывали мордочки Октавии и Поппеи, в простоте – Лукерьи и Оксаны.
- По чистой случайности вы угадали, - высокомерно признал Ла Брюс, обращаясь к сердитому Гроссу, - Это вульгарная фортуна, карта легла…Там, за сценой, сидит ваш скорняк, режет ремни для шлеек. Ступайте, руководите…
- Нет фортуны, есть наука, знания, законы анатомии и земного тяготения, - жестко оборвал его инженер, - Я обучался два года у академика Крафта, прежде чем позволил себе иметь суждение…А вы, маэстро, вчера убили человека – попросту из каприза. Из желания иметь у себя – как в Версале.
- Мне безразлично, как в Версале у нас будет или как в Блистательной Порте, - немедленно отступил со своих позиций Ла Брюс, - Но его сиятельство настаивал, а я обречен его слушаться.
- А где он? – тут же спросил Ван Геделе.
- Отправляет свои обер-гофмаршальские ритуалы, - развел руками концертмейстер, - Вот-вот явится. Что вы думаете – о наших качелях? Не сверзится ли с них певица, если сядет без страховки?
Яков взошел на сцену, снизу вверх поглядел на качели – два каната, широкая прочная доска. Гросс тоже подошел и задрал голову:
- Лупа девка дикая, деревенская – спужается и грохнется со всей дури. От греха стоит подстраховать ее все-таки лонжей. Как думаешь, Яков?
- Согласен, друг мой Пауль, - в тон ему отвечал доктор, - Лучше привяжите.
- Принято! – хлопнул в ладоши Ла Брюс, - А теперь попрошу вас со сцены, я должен хоть что-то предъявить, когда явится начальство. На сцене – хор, Поппея, Аницетус! Сперва хор, потом дуэт. Октваия на качелях, сегодня без страховки. Лупа, деточка, вступаешь с арией после Аницетуса. Скрипки – к бою!
Скрипачи и в самом деле держали смычки – как будто вот-вот начнут на них сражаться. Лакей подал Ла Брюсу флейту.
- И на дуде, и на трубе, - шепотом прокомментировал по-русски Гросс. Они с Яковом стояли перед сценой и смотрели – Лупа-Октавия уселась на сползшие вниз качели, и уточкой выплыла на середину сцены Оксана-Поппея. Хор встал ровнее и втянул животы…
- Где же мой Аницетус? – возопил Ла Брюс, убирая флейту от лица, - Где этот пьяница?
- Прошке вчера ввечеру камергер Бюрен выписал плетей, - лакей, что с футляром от флейты, опустил голову и как будто даже прижал уши – от грядущего скандала, - Прошка наш тошнил с перил, а камергер это дело увидел. И отправился Аницетус с запиской на конюшню – а обратно его уже несли…И сегодня лежит…
- Почему я не знаю? – растерялся Ла Брюс, - Когда он встанет?
- По прогнозу – завтра, не сильно побит, - осторожно предположил лакей.
- О боги, ну за что? – в пространство простонал Ла Брюс, и тут же приказал, - Что тут поделаешь, начинаем без Аницетуса…
- Я мог бы спеть Аницетуса, я неплохо его помню. У меня, конечно, недостаточно голоса, но хватит для одной репетиции…
«Умение появляться бесшумно – самое дорогое для шпиона, - вспомнил Яков уроки своего покойного де Лиона, - Можно услышать многое, в том числе и о себе – не предназначенное для ваших ушей».
Обер-гофмаршал явился опять внезапно и беззвучно – и стоял перед сценой, как золотая самодовольная статуя.
- О, тогда прошу на сцену, граф – и мы начинаем! – с необъяснимым удовольствием провозгласил Ла Брюс, - Скрипки – к бою!
Гофмаршал ступил на сцену – на меловую помету «Аницетус». Запела мучительно и жалобно флейта, торжествующе вступили скрипки. Хор поднатужился и выдал гнусавое:
Sei gegrüßet neues Licht!
Laste deiner Gottheit Strahlen
Unsern Horizont bemahlen…
(Кланяюсь тебе, новый свет!
Пусть лучи твоего божества
наш горизонт окрашивают…)
Поппея, делая округлые дерганые жесты, в точности как балерина на шкатулке, пискляво пропела:
So dringe durch Nebel
durch Wolcken und Luft
Zur seligen Wohnung der funckelnden Sternen
(Так лети сквозь туман,
сквозь облака и воздух
в блаженную обитель сверкающих звезд)
Яков ждал, какой оперный голос окажется у Левенвольда, столь самоуверенно выскочившего петь. Гофмаршал на сцене чувствовал себя как рыба в воде, красиво переступал стройными ножками, делал галантные жесты и явно сам себе очень нравился. Он вступил, кажется, чересчур рано:
Nun dein Befehl und meine Pflicht
Ist untertänigst ausgericht
(Теперь твоим приказам мой долг
смиренно подчиняться)
Слабый тенор его не дотягивал до целого альтино, и словно стеснялся быть звучным – Левенвольд как будто мурлыкал легкомысленную куртуазную балладу. Ла Брюс легонько дернул щекой – от такой манеры, но стерпел. Гофмаршал красиво воздел напоследок звякнувшую браслетами ручку, и отступил на шаг назад, и Ла Брюс махнул приглашающе Лупе на качелях – начинай.
Качели как-то неуместно поднялись над полом еще на несколько аршин и замерли.
Вчера Яков слышал ее голос – все эти зацикленные сами на себе «аморе, традиторе…» Но в тот миг, когда теплое, мандариново-звенящее меццо-сопрано вырвалось на волю, переплелось с тоскующей флейтой…Доктору припомнилась тайная комната, темная и полная от пола до потолка благоухающими, изнывающими от себя самих оранжерейными фруктами. Теплый, веселый запах – апельсинов, мандаринов, клубники – и голос рыжей раскосой девчонки, парящей высоко-высоко на цветочных качелях. Качели медленно позли вверх, и выше поднимался голос, золотыми трепещущими крылами осеняя и крошечный зал, и расписанную звездами сцену. Бедная Октавия, заточенная в крепость своим тираном…