- Остерман…ну надо же…
- Он разве может ходить?
- Как видишь.
Серебристо-каштановый Остерман свои зеленые очки держал в руке, играл ими. Он оглядел гардеробную, близоруко прищурясь, и позвал:
- Анри!
- Господин Мордашов болеет, - тут же вынырнул из-под расшитых подолов ушлый казачок, - За него месье Тремуй.
- Так сбегай, поищи Тремуя, - Левенвольд шлепком направил мальчишку – к двери, - Иди-иди, погуляй. Мы все выберем сами.
Яков из своего укрытия с интересом наблюдал за этой парой. Остермана он прежде не видел (и в коляске – толком не разглядел), но по рассказам представлял себе – старикашкой, болезненной развалиной. Дядюшка сделал дурную рекламу, расписывая ипохондрию вице-канцлера и бесконечные воображаемые его недуги. Живой Остерман оказался относительно молод, двигался легко, пусть и не пританцовывал в дюйме от пола, как его спутник, и по всему видно было – ему вовсе не чужды лукавство и склонность к мистификациям.
- Кто такой Тремуй? – спросил он обер-гофмаршала, и тот лишь поморщился.
- Доппельгангер, второй такой же, из оранжереи. Они вечно сидели рядом на стульях и мотали пряжу, как мойры. Такой же старый пьяница – наверняка сладко спит сейчас среди этих шляп.
- Мы не станем говорить о политике, - Остерман встал в кругу из пяти царских робронов, и эти слова произнес как будто нарочно, для спящего где-то гардеробщика. Левенвольд ходил возле него кругами, словно золотая лиса.
- Потому, что я ноль в политике, пусто-пусто, - добавил он весело, - Я всего лишь дурак дворецкий.
- Чего же ты хочешь, дурак дворецкий? – Остерман остановил его, удержал возле себя.
- Спаси меня, Хайни, - тихо попросил Левенвольд, - Ты же самый умный. Придумай для меня какую-нибудь комбинацию, как в шахматах. Я не хочу жениться.
- Если говорить о шахматах – у тебя цугванг, Рене, - ласково отозвался его собеседник, - И ты сам и загнал себя в него, собственной беспечностью.
- Но и тесть мой меня не хочет, - вкрадчиво проворковал Левенвольд, - Он готов простить мне все долги, что я наделал под приданое – лишь бы развязаться. Я два месяца втаптывал в грязь свою репутацию в бардаках и в игорных домах, и добился – он согласен на все условия, лишь бы иметь возможность отказаться от меня. Там есть уже другой жених, русский, и папаша желают его всем сердцем. Только Барбаренька все хочет – меня, но и это ненадолго…
- Ты же знаешь, Рене, что проблема твоя совсем не в Черкасских, - почти прошептал Остерман, - Хоть передо мною не притворяйся глупее, чем ты есть. Твои многочисленные несчастья – дают показания в казематах «Бедности», на полицейских допросах. Это проклятое дело, которому нет конца…
- Дело о ребенке… - прошелестел Левенвольд, и вице-канцлер тут же прижал палец к его губам:
- Тише. Вот это – уже политика. Муттер лишь попыталась защитить и себя, и тебя – от этих слухов. А ты брыкаешься, как козленок – не хочу жениться. Да женись ты хоть на ком, если не хочешь Варвару – попросту для того, чтобы прекратить сплетни, которые ползут и ползут, как лавина. Муттер страдает от них, не ты. Если ты виновник, кто, по-твоему, должен расплачиваться? Только ты сам, Рене.
- Вот так вы меня и бросаете, - убито проговорил Левенвольд, и даже золото его померкло – от горя, - Брат мой уезжает, как раз до ноября, ты от меня отказался – власть для тебя дороже, чем наша дружба…Барбаренька мне противна, но она выбрала меня, словно куклу с витрины, и пальчиком указала папаше – хочу! А тут и слухи о ребенке, как нарочно, и это гнусное дело, и муттер откупается от слухов именно мною – именно бедным своим Габриэлем….
- Бедный Габриэль, - эхом повторил за ним вице-канцлер, - Но жениться-то тебе все равно придется, так почему не сейчас?
Левенвольд не ответил. Он сделал шаг к вице-канцлеру, порывисто обнял его, так, что взметнулся над ними золотой вихрь его мотыльковой пыльцы, и прошептал со страстным отчаянием:
- Хайни, Хайни, Хайни…Ты умный, ты самый умный, и ты добрый. Ну сделай хоть что-нибудь, чтобы все разрешилось, и было бы всем хорошо…Ты один это умеешь. Ты же знаешь меня, я дурак, но как же не хочется быть вещью, которую отдают в заклад…Помоги мне…
Он так стоял, с совершенно убитым видом, обнимая друга и уронив голову ему на плечо, и, кажется, искренне горевал – бог знает о чем. Остерман бережно погладил вздрагивающие золотые кудри:
- Отодвинься, Рене, ты меня запачкаешь. Эта твоя пудра – она как оспа, заразна. Я понял тебя, я попробую. Попытаюсь…
- Со мною столько лет играли – как с куклой. Я не хочу так больше, - словно оправдываясь, пояснил Левенвольд, отстранился и кончиками пальцев машинально взбил свои локоны.
- Ну вот опять – весь прах летит на меня, - посетовал Остерман, - Марта дома сделает мне выволочку, что я снова весь в твоей «пудрэ д’орэ». Пойдем, а то удивятся – отчего я так долго не уезжаю. Мое чудо-кресло заждалось меня в карете. Что ты хотел здесь взять?
- Обещание с тебя – что ты меня не бросишь, - пожал плечами обер-гофмаршал, - А больше ничего. Что ж, пойдем, пока не проснулся – кто он там, Мордашов или Тремуй?
- Выйдешь к ним? – шепотом спросил Яков у Виконта, глядя вслед удаляющимся вельможам – они шли по гардеробной, как по лесу, и отстраняли от себя рукава кафтанов – как ветви, и Якову вспомнилась другая пара, в настоящем майском лесу, тоже с несуразной какой-то общей тайной.
- Я им не нужен, - усмехнулся Тремуй, - Они искали не шляпу, они искали уединения.
Яков выпрямил затекшую спину, примостился было на какой-то ящик, и ящик просел под ним – то оказалась шляпная коробка.
- Ну вот, загубил парадную треуголку графа Толстого, - пожурил Якова смотритель гардероба.
- Раз она здесь – уже была обречена, - оценил догадливый Яков, - А что у них за дело такое – о ребенке?
- Хорошее дело, - от души похвалил Виконт, - Нашему брату многим вольную выписали – чтоб место в «Бедности» для политических освободить. Придворную шушеру как метлой по этому делу метут. Глупость конечно, выдумка – но дело веселое, - Тремуй понизил голос, - Якобы царица брюхата от этого вот, - он кивнул на дверь, - от Рейнгольда Левенвольде, и ребенок их наследует русский трон. Чушь, само собою, но все злятся, гофмаршала аж трясет…
«Не такая уж чушь» - подумал Яков.
- Почему же он не женится? – вслух удивился доктор, - Это и в самом деле здорово бы его выручило.
- Я три года изображаю здесь это чучело, - Виконт забавно передразнил жеманную придворную пластику, - де Тремуя. И за три года неплохо их всех тут изучил. Он же все сказал при тебе – в него играли столько лет, как в куклу, и он больше так не желает. Обер-гофмаршал с недавних пор пытается делать только то, что сам хочет. Такой вот стихийный придворный даос.
- Кто? – не понял Яков.
- Долго выйдет объяснять. Даос следует истинной своей природе… Или пытается следовать. Если хочешь, могу прислать тебе книгу – но она на китайском.
- И ты знаешь китайский?
- У нас в остроге был один китаец, я выучил его читать и писать по-русски, а он меня в благодарность – на мандарин. А по-французски я, кстати, не говорю совсем – и уже три года успешно изображаю француза Тремуя.
- А как твое настоящее имя? – спросил Ван Геделе, ему и в самом деле было любопытно.
- А ты разве не знал, Яша, - Виконт резко повернулся к нему, и черты лица его мгновенно сделались острыми и жесткими, - что у каторжан нет имен? Имена у нас отбирают еще перед этапом, мы все – Иваны. У кого есть желание – тот помнит свое прежнее имя, но это уже в некотором роде – личная тайна.
- А – Виконт?
- Тоже не имя, прозвание того, кто крутится возле господ, или даже во дворце, как я – при определенном везении. Не станет меня – появится новый Виконт, а может, два или три.
Яков смотрел на него и пытался угадать – кем был этот человек до ареста? Почему оказался в остроге, из-за чего (или кого) намотало его на эти колеса, и как он выбрался из своей бездонной, безысходной, все пожирающей, все переваривающей ямы – с новым именем, или вовсе уже без него? То было зазеркалье, та сторона, куда избегают, боятся глядеть – перевернется карта, и то, что было наверху – уже внизу, подвешено вниз головою. И, наоборот, из ада возносит нас судьба – к небесам…
На маскарад Якова, конечно же, не пригласили. Не вышел чином. В Измайлово отправился дядюшка – за ним заехал в открытом невесомом возке доктор Лесток. Доктора не наряжались для маскарада, ограничились носатыми масками – ведь им предстояло не то что бы веселиться со всеми, скорее, собирать камни – вправлять нечаянные вывихи и приводить в чувство павших в обморок красавиц.
Яков зажег свечу, раскрыл учебник по акушерству – не мешало кое-что освежить в памяти. Вечер предстоял одинокий и долгий – дядюшка уехал, Петер убежал играть. Доктор оторвал взор от книги, невольно засмотрелся в окно – на то, как, шипя, наступают друг на друга два гуся. Отчего-то вспомнилась ему опера, и нелепая авантюристка Лупа – «желаю петь перед самой царицей». И ведь споет, и прославится, и, быть может, кто-нибудь из вельмож ее оценит. Густав фон Бюрен, например, он ловелас и красавец. Якову отчего-то жаль стало Лупы, хотя чего жалеть – девка вырвалась из деревни, блещет на сцене, в эпицентре страстей, и покровитель у нее не из последних – а какие еще будут…
- Доктор Геделе, к вам человек, просит срочно! – из-за двери позвала фройляйн Арбуэ, вообразившая внезапно, что воспитание не позволяет ей заглядывать в комнату к мужчине, - Говорит – трудные роды.
Яков задул свечу, подхватил дежурный саквояж – трудные роды всегда его вдохновляли. Не зря бытует мнение, что акушеры – наибольшие оптимисты из докторов, ведь результат их труда наиболее радостен. Если не брать в расчет аборты…
В прихожей топтался лакей, в черкасских цветах, и Яков, вспомнив, что князья никого не признают, кроме самого Бидлоу, тут же выдал ему:
- Доктор Бидлоу в маскараде, в Измайлове, там его и ищите.