- Кто же он такой – ваш суверен?
Француз как-то внезапно прекратил веселиться, смерил доктора цепким оценивающим взглядом и проговорил холодно:
- Он и мой суверен, и ваш. Вы неплохо знакомы. Если желаете заработать – одевайтесь и ступайте за мной. Если же нет…
- Идемте, - Яков отыскал под кроватью туфли и просунул руки в рукава кафтана, - Я согласен.
- Тогда поспешим, - криво усмехнулся пастор, - Эта ночь волшебная, не станем отравлять ее трагическим утром.
В карете пастор представился, не переставая ухмыляться:
- Deses.
Яков не решился спросить, имя это у него или прозвище – «Десэ» по-французски значило «Смерть», разве что в мужском роде.
Карета остановилась позади небольшого, но нарядного господского дома – Яков прежде не ездил сюда и не знал, чей был дом. Позади особняка, как пчелиные соты, лепились друг на друга флигеля и пристройки – и Десэ повлек доктора за собой в один из флигелей.
- Должен ли я сказать, чтобы вы молчали о том, что увидите? – спросил он.
- Грош мне цена была бы, если б я болтал, - обиделся Яков, - Если доктора начнут обсуждать пациентов, у вас в Москве ни в одной семье не обойдется без скандала.
- Мой долг был напомнить, - пожал плечами пастор, - Прошу. Вот ваш пациент.
Он распахнул дверь во флигель – в пустой людской, на соломенном матрасе лежал тот, кого Яков и не надеялся уже увидеть живым. Арапчонок-шталмейстер господ Черкасских. Раны на спине его были уже промыты и перевязаны, и Яков спросил своего провожатого:
- Это вы его перевязали, Десэ?
- Я не то чтобы настоящий доктор, я прозектор, - признался Десэ, - Иногда по доброте душевной я помогаю профосу – но и тот скорее портит, но не укрепляет здоровье своих пациентов. У мальчишки сломана ключица и пара ребер. Впрочем, смотрите сами – я лишь подготовил для вас почву. Приступайте!
Доктор ли, прозектор – Десэ не ошибся, говоря, что ребра у пациента сломаны, Яков определил это и по оборванному дыханию, и по характерной «ступеньке» при пальпации. Ключица, по счастью, оказалась цела – ушиб, пусть и сильный, до черной гематомы.
- Прикажите подать лед и опий, - Ван Геделе выпрямился и прибавил невзначай, - Коко…
Десэ выглянул за дверь, отдал приказ невидимому своему помощнику, и вернулся.
- Сколько он проживет? – спросил он быстро, - День? Два? Доживет ли хотя бы до полудня?
- Боюсь, парнишка разочарует вас и проживет еще долго, - отвечал Ван Геделе, - И вы сами тому первый виновник. Вы оказали ему вовремя первую помощь, и успели отнять его у его мучителей прежде, чем те его доконали. Как вам это удалось?
Пастор сделал пальцами движение – как будто пересчитывал деньги.
- Ну, и личное обаяние, Коко, - с улыбкой вернул он доктору дурацкое прозвище, - Итак, наш бедолага доживет до следующей ночи?
- Вернее да, чем нет, - ответил Яков и задумался – что будет дальше с арапчонком, когда у господ закончится их торговля? Скорее всего, его спасение было – лишь отсрочкой неизбежного.
- Вот вам лед и опий, распоряжайтесь, - пастор принял узелок и бутыль из-за двери, из невидимой протянутой руки, - Отчего у вас сделалось кислое лицо, вы что – уже унюхали у него гангрену?
- Он не дотянет до гангрены, - доктор поднес бутыль с опием к пепельно-белым, пересохшим губам больного, - Как мне кажется. Ваш, да и мой синьор, или суверен – как вы его назвали? – прикончит его гораздо раньше. Как только получит свое. Как только выкупит шантажом свою свободу.
- Фу, Коко, - поморщился пастор, и невесело рассмеялся, - Кабы так…Вы его дорого оценили, суверена. Он не любит убивать, - и в голосе его так и послышалось «а жаль».
Доктор сменил повязку, перебинтовав ребра по-своему, как учили его в Лейдене, приложил к перелому узел со льдом. Невольно припомнился ему Мордашов с его смешными дилетантскими побоями – а вот они каковы, побои настоящие, от таких и в самом деле можно умереть. Когда Яков прикладывал пропитанные мазью бинты к раскрытым длинным ранам – у него дрожали руки, как когда-то в лесном измайловском лазарете. Дрожали от гнева, не от волнения.
- Бедная игрушка… - Яков закрепил последний бинт и разогнул спину. Мальчик коротко и тихо дышал. Сломанные ребра позволяли ему вдыхать – только рывками.
- Так все мы – игрушки, - ответил философски Десэ, - Никто не играет сам, но все – позволяют в себя играть. Все мы – жертвенные соломенные собаки, как говорят даосы, - и пастор улыбнулся, показав хищные зубы.
- Я полагал наивно, что даос следует истинной своей природе и поступает так, как хочет сам, - вспомнил Яков вчерашнюю лекцию де Тремуя.
- Кто ж ему даст! – еще шире улыбнулся пастор, - Я вижу, вы закончили перевязку. Идемте со мною, получите свой гонорар – и роялти за молчание.
Они вышли из сумрачного флигеля на улицу – на дворе уж царил белый день – и вошли в дом через дверь для слуг. Дом спал еще, несмотря на занимающееся утро – видно, таков был здешний распорядок, ложились поздно и вставали поздно. Ни лакеев не было видно, ни горничных. Пастор и доктор проследовали в круглую гостиную, с клавикордами, фарфором и прохладным Ватто на изумрудных стенах.
- Никого, - огляделся Десэ, - Где ж ты есть?
По лестнице спустился сонный дворецкий, высокий и толстый, в халате и в ночном колпаке. То, что это именно дворецкий, а не слуга – видно было по его царственной манере держаться.
- Что за вид, Кейтель! – пристыдил его Десэ, - Где твой владыка?
- В кабинете, или в спальне, - зевнул дворецкий, прикрывая пухлой ладонью рот, - Он только приехал.
- Не провожай нас, ступай, переоденься, - разрешил Десэ, - Мы сами его отыщем.
- Воля ваша, - дворецкий развернулся и неспешно пошел наверх. Десэ подхватил Якова под руку и тоже потянул на лестницу – на второй этаж. Халат дворецкого мелькнул еще выше по лестнице – на антресолях, и слабо стукнула дальняя дверь.
- Где же ты, где? – Десэ заглянул в одну комнату, во вторую…Яков подивился фамильярности его манер – то ли было здесь так принято, то ли пастор был смелым, пока его не слышит хозяин.
- А, все как всегда. На месте, перед зеркалом, - Десэ проинспектировал очередную комнату и остался доволен содержимым, - Ступайте, его сиятельство с вами рассчитается. А я – откланиваюсь.
Десэ обнял доктора за плечи и втолкнул в приоткрытую дверь, придав ему при этом несомненное ускорение. Яков почти вбежал – в роскошные покои, и оказался почти в объятиях – у господина, которого, впрочем, и ожидал перед собою увидеть.
Обер-гофмаршал вскочил было навстречу открывшейся двери – как будто надеялся на визит кого-то удивительного, но, поняв, что перед ним всего лишь доктор Ван Геделе, вернулся обратно в кресло. На нем был все еще карнавальный наряд морского бога – зеленоватая тафта, кружево цвета берлинской лазури, и бирюзовая то ли диадема, то ли бог еще знает что – как называются подобные вещи у мужчин? – в припудренных зеленью белокурых локонах. Даже глаза гофмаршала подведены были зеленым, и в уголках их наклеены были особенно длинные ресницы – отчего разрез глаз делался чуть раскосым.
- Я осмотрел пациента, ваше сиятельство, - сказал почтительно Яков, - Он будет жить – если ваше сиятельство это ему позволит…
- Садись, - Левенвольд кивнул на стул рядом со своим, - Я вижу, что ты устал, Яси Ван Геделе. Такая ночь, и столько работы. Скажи, Черкасские не грозили тебе?
- Настоятельно рекомендовали отбыть из Москвы, - признался Яков.
- Можешь оставаться в моем доме, - Левенвольд вгляделся в свое отражение, и кончиками пальцев снял с углов глаз накладные ресницы – раскосые уголки опустились, и на лицо его вернулось прежнее, будто бы печальное, выражение, - Я не дам тебя в обиду. Ни тестю своему, ни брату. Стоит отдать тебе должное – тебе везет на врагов, Яси Ван Геделе.
- Спасибо, ваше сиятельство, но – не стоит вам беспокоиться, - улыбнулся Яков, столь заразительно и тепло, что и гофмаршал улыбнулся ему – тоже, словно покорное зеркало, - Мой дядюшка не последний человек в Москве, и он не склонен давать меня в обиду.
- Тебе прежде говорили – что у тебя волшебная улыбка и дивные глаза? – спросил Левенвольд.
- Да. Ваш брат.
Гофмаршал рассмеялся, вынул из ушей длинные, капельками, изумрудные серьги – в одной из них недоставало крупного камня.
- Я так и думал, чувствовал - что-то с ней не то, то ли чересчур легко, то ли чересчур тяжело, - он положил целую сережку на стол, а увечную принялся разглядывать и раскачивать перед собой, как маятник, - Пропал камень, теперь уж не отыскать…
Яков загляделся на качающиеся зеленые капли, невольно прикрыл веки – после вина и бессонной ночи глаза закрывались сами собою.
- Я загипнотизировал тебя? – Левенвольд изумился и обрадовался.
- Навряд ли, ваше сиятельство, - Яков постарался – не рассмеяться, - Просто я не спал эту ночь, ну, и похмелье…Я не поддаюсь гипнозу, оттого, что сам немного гипнотизер – вы же видите, какие у меня глаза.
Про гипнотизера он соврал, конечно – просто из желания удивить и понравиться.
- Красивые глаза, - согласился гофмаршал, - А можешь ли ты столь сильно зачаровать человека, чтобы он подписал, например, отказ от банковского счета?
Тут уж Яков не выдержал – хихикнул:
- Я не настолько силен, ваше сиятельство. Но подобного результата возможно добиться и средствами алхимии. И без особого труда.
- Правда? – глаза, подведенные зеленым, очень широко раскрылись, - Я ведь шутил, Яси Ван Геделе. Так это правда можно?
- Эфедра нужна – а так нет ничего невероятного. Часу не пройдет – ваша жертва полюбит вас, как родного, и все вам про себя расскажет, и все вам подпишет.
Обсыпанные золотом пальцы впились в докторскую руку – до боли, и опасно сверкнул фамильный перстень, алым цветом артериальной крови:
- Поклянись, что не врешь!
- Клянусь, ваше сиятельство, - отвечал мягко Яков.
- Я найду для тебя эфедру. Сможешь сделать свое зелье – к ночи? Или тебе нужны еще все эти алхимические склянки?