Время прошло, и безумная блуждающая звезда развела их всех далеко от Десэ, всех – кроме одного. Самого лучшего, самого способного его ученика. Даже в мыслях Десэ не называл его сыном, эту согретую на груди змею, но, увы – остался к нему привязан.
Но и в сказках – волчонок вырастает в волка, и отправляется резать стада, а воспитавший его ворон – остается сидеть на суку. Ты можешь выучить питомца всем своим премудростям, передать все свои знания – но ты не в силах изменить его природу. Он то, что он есть, люди не меняются. Бывший гувернер держался рядом, но и чуть поодаль – от недавнего ученика, и следил за его успехами. Или – провалами. Следил за тем, как умница и алхимик на глазах его превращается в кукольного петиметра, придворного повесу, предлагающего себя на продажу, и столь недорого. Видел – с безопасного расстояния, с щемящей болью – его первые беспомощные интриги, и обидные падения, и то, как он пытается защищаться. Увы, тщетно. Алхимия в новой его войне оказалась почти бесполезным оружием – пригодился разве что белый опийный табак, в который ученик его все чаще зарывался носом, при каждой своей придворной неудаче. Десэ нарочно придумал для него этот белый табак – чтоб не так больно было ему, ломать крылья и падать.
Возок остановился позади дома – Десэ свистнул конюха и отдал ему поводья. Во флигеле его, самом дальнем, горел свет. Десэ удивленно хмыкнул, и стремительно зашагал – к своему жилищу.
- Ты же принес ее? Эту штуку с эфедрой? – ученик его зажигал в светильниках свечи, одну за другой, тень среди пляшущих теней, темный и тонкий, как переломленная плеть, - Мне до смерти хочется знать, как он это делает.
- Ты странный человек, Рене, - криво усмехнулся Десэ, и выставил бутылку – из-за пазухи на стол, - Ты же мог спросить формулу – у самого доктора.
- Фу, - поморщился капризно Рене, - Так неинтересно. Я хотел бы узнать ее – сам.
Десэ посмотрел на него с любопытством.
- Надоедает все выманивать из людей – деньгами и поцелуями, - пояснил для него Рене, - Хочется добиться хоть чего-то – собственным ничтожным умом.
- Боюсь, эта сыворотка скисла, - предупредил Десэ, - Ей уже часов десять, а живет она – только пять.
Рене улыбнулся, сощурив глаза – так, что получились агатовые лукавые полумесяцы – и отвечал с беспечной бравадой:
- Так даже интереснее, правда? Всегда интереснее играть – когда знаешь заранее, что уже проиграл. Более того – только тогда и стоит ввязываться в игру…
Глава 23 Портрет среди языков пламени
Яков два часа провел под июльским дождем, позади опечатанного дома Дрыкина. Увидел, как вышли из калитки две закутанные в плащи фигуры – о, знакомый запах яванских пачулей! Где тебя только не носит, благословенный градоначальник Салтыков…Яков подождал, как гости отойдут подальше, и заберутся в свою карету, и тогда лишь поскребся в дверь и позвал:
- Трисмегист!
Прошуршали шаги, приоткрылась дверь:
- Забегай, братишка!
Яков нырнул в дверной проем, и дверь бесшумно притворилась.
- И зачем пожаловал? Или – как все, черную маму о милостях просить?
- Знаешь, где дом Кузнецова? Кошкин тупик?
- Дом выморочный, - не сразу вспомнил Трисмегист, - Опечатан в казну, пока не продан. Ходу в него нет, но пожелаю – будет. Что там у тебя – клад зарыт?
- Можно и так сказать, - Яков прошел в комнату, приблизился к заложенному ставнями окну, из щелей которого шел слабый свет, - Там за печкой, в кувшине, ведьмин амулет. Он мне нужен.
- Что платишь? – быстро спросил Иван.
Яков покопался в кармане, и вытащил две шпильки, осыпанные изумрудными осколками:
- Это задаток, - потом запустил руку в карман еще раз, и блеснула длинная самоцветная сережка, играющая такими же русалочьими изумрудными каплями, - А это потом.
- Бабу ограбил? – с долей похвалы протянул Трисмегист, - Ай, молодца! Наш человек.
- Вот и не бабу, обер-гофмаршала. В его спальне весь стол завален подобными цацками, пока он глядел мне в глаза и гривуазно кокетничал, ничего не стоило накрыть кое-что ладонью и спрятать в рукав. Я думаю, новый патрон мой и не заметил пропажи.
- Когда тебе нужен твой амулет? – Трисмегист взял из руки доктора две шпильки, повертел в солнечном луче – камни заиграли, словно смеясь.
- К завтрашней ночи.
Ивашка все разглядывал шпильки, не спешил прятать:
- Гляди-ка, кровь на них. Бедные петиметры, ради красоты так себя ранить…
- Гофмаршал боится крови, - вспомнил Яков, - Я однажды перевязывал ему рану, царапину – он чуть не помер со страху. Но ради красоты, видать, чего не стерпишь…
- Завтра к полуночи приходи – все тебе будет, - пообещал Трисмегист, и приколол обе шпильки – к монашескому своему капюшону, - Карманов нет, а в кошеле погнутся, - пояснил он, смущаясь.
- А сережку – в ухо повесишь? – тут же поинтересовался Яков.
- Что я – содомит? – оскорбился Иван.
- И ты не спросишь – для чего мне амулет?
- Здесь не спрашивают – зачем, спрашивают – когда и сколько, - Трисмегист сощурил лисьи глаза.
- Спасибо, Иштван.
- Иван я доктор, это так произносится, - мягко поправил его Трисмегист, - Я-то терплю, но когда-нибудь какой другой Иван может не стерпеть, и отоварить тебя в твое прекрасное грызло. Так что лучше переучивайся.
- Хорошо, я запомню. Иван, - чисто выговорил доктор Ван Геделе.
Солнце уже шло к закату – когда к дому Бидлоу подкатился скромный возок инженера Гросса. Инженер заехал, чтобы прихватить с собою доктора Ван Геделе – на измайловскую премьеру оперы, по случаю тезоименитства. Конечно же, инженер и доктор были не те персоны, чтобы сидеть в зрительном зале, им предстояло следить за представлением из-за кулис, инженеру за исправностью противовесов и лонжей, а доктору – бинтовать балеринам сухожилия и массировать сведенные мышцы. Обслуга, не более того…
Яков прятался в складках белой тафты, и сквозь щели в занавесе смотрел – что происходит в зрительном зале. В зале прибавилось кресел, и галерея на этот раз полным-полна была скрипачей, стрекотавших бравурную увертюру. Высокие персоны еще только рассаживались в креслах – Яков узнал прекрасную цесаревну, всю в розовом, и толстую Барбареньку с папашей, и возле них – золотого кузнечика-гофмаршала. Именинница-государыня явилась последней, в сопровождении супругов фон Бюрен и блистательного полковника Левенвольда. Яков сразу приметил, какое на царице платье – очень широкое, с причудливо скроенным лифом, горячечно-алое, словно живая кровь. Анна здорово располнела, и голубые глаза ее как будто выцвели, бледным сапфиром выделяясь на смуглом, оспой порченом лице. «Интересно, у нее-то кто роды примет?» - подумал вдруг Яков. Суровый, холодный Левенвольд помог царственной подруге устроиться в креслах, и что-то интимно зашептал ей на ухо, оглядываясь назад. Кто там был позади у него, бог весть – то ли посол испанский де Лириа, то ли вице-канцлер Остерман, то ли и вовсе, Ягужинский, скандалист известный.
Кулисы поползли в стороны, и за спиною Якова послышалось угрожающее:
- Поберегись!
На сцену мелкими шажками двигался белый конь, увенчанный короной и плюмажем – подарок доброго мецената, обер-камергера. На коне, вцепившись в животное и ручками, и даже ножками, сидел, трепеща, кастрат Ди Маджо, неспособный к верховой езде. Два статиста вели коня под уздцы – до самой сцены, и лишь на краю отпустили. На сцене расставлены уже были – и хор жрецов, и Аницетус, и Сенека – все на своих местах, отмеченных мелом. Конь вынес на сцену и Ниро, и встал посредине, сам, умница такая. Дунули из-за кулис ветряные машины – и взметнулись, виясь, шелка, и закрученным вихрем полетели блестки. Ди Маджо набрался храбрости, и под рыдание скрипок словно заплакал сам:
Ihr Väter…
Euch ist wohlbekannt…
Левенвольд-старший с услужливым изяществом подал царице веер, а второй Левенвольд, смеясь, предложил своей – невесте ли? – орешки, и та взяла, не чуя подвоха. Госпожа Лопухина, прикованная приличиями к дураку-мужу, следила за ними огненным взором. Ария клокотала, и жизнь в зале кипела – у малышки-наследницы, царицыной племяшки, рвало болонку, Бюрены перешептывались и смеялись – над белым конем из собственных конюшен, который оказался, по их мнению, лучшим из актеров на этой сцене.
- Слава богу, конь пока терпит, - Гросс неслышно подошел, и дружески взял доктора под руку, - Ла Брюс сутки не кормил его, и воды не давал – от страха.
- Всегда знал, что он злодей, - шепотом отвечал Ван Геделе.
- Левенвольд сегодня уезжает, - Гросс кончиками пальцев раздвинул тафту, и глянул в щелочку, - Сегодня последний его день. Отсидит спектакль – и вуала, в Европу…
- Который уезжает? – переспросил Яков.
- Да уж не наш, старший. Главный. Видишь, государыня печальна – он самый верный и лучший ее советчик, ближайший друг. Говорят, именно он и подарил ей – не корону, но ее нынешнее самовластие…
- Тише, - напомнил Яков.
- Здесь нет шпионов, - отмахнулся Гросс, - здесь театр, а не рынок, да и шум стоит такой – сам себя не слышишь.
- И куда он едет?
- За женихом, для маленькой принцессы, той, что с собачкой, - Гросс кивнул на царицыну племянницу, красную от стыда и злости – собачка все ж запачкала ей платье, - Говорят, вернется к ноябрю. Или же нет…Престолонаследие – штука такая, не каждому можно довериться. О, вот и наши подопечные!
Скрипки грянули – очередной ударной волной – и с потолка поползли на лонжах четыре статиста, украшенные крылышками. В вихре бумажного снега кружились они, колеблемые ветром из машины – четыре ангела, аллегория неизвестных Якову добродетелей – или же все-таки пороков. Опера-то была про Нерона…
- Где же шлейки? – вгляделся Яков.
- Под одеждой. Не бойся, я сам их крепил, - успокоил его инженер.
Конь на сцене прядал ушами, поднимая картинно копыто, Ди Маджо отчаянно трепетал, утопая в волне свирепых золотых блесток, Аницетус дрожаще выводил рулады редкостным своим альтино. Хор продолжал слова за Аницетусом – в лучших колокольных традициях церковных певчих. Видно, уроки Ла Брюса не пошли хору впрок.