- Как же вы так… - даже растерялась баронесса, и тут же проговорила решительно, - Забирайтесь немедленно в карету, здесь печка. Ганс, Михель, - гайдукам, - давайте сюда сейчас же, и детей, и фрау Ван Геделе.
Яков скользнул в приоткрывшуюся дверцу – в дормезе было не на шутку натоплено, да еще впридачу, что называется, надышали. Доктор присел на краешек сиденья и ждал, когда управятся гайдуки – доставят в карету его фрау Ван Геделе. По бокам от баронессы сидели две няньки, и одна держала бесценный сверток – с наследником Корфов, несомненным Карлом Густавом.
- Я и не знала, что вы женились, - кокетливо произнесла баронесса, накручивая на пальчик извлеченный из чепца белокурый локон, - В Москве и вовсе говорят, что вы умерли. Утонули…
Ганс и Михель приоткрыли пошире дверь – пар повалил так, что, кажется, даже сделался снегом – и одну за другой загрузили в дормез колыбельки, а потом и фрау Ван Геделе – почтительно подсадив под попу.
- Какие милые крошки, - любопытная баронесса тут же сунула в люльки нос, - Девицы? Я угадала? Как же их зовут?
- Анхен и Кетхен, - опустив очи долу, скромно ответила Лупа, - Близнецы, ваша милость.
Она сидела в баронских подушках, сжав колени и смиренно сложивши ручки – сама невинность. Карета дернулась, кучер свистнул – и полозья заскрипели по снегу. Баронесса уставилась круглыми глазами на красивого доктора – право, жаль, что он оказался женат…Но прекрасно и то, что он хотя бы не умер.
- По Москве гуляют чудовищные слухи, - с притворным ужасом поведала баронесса, - Говорят, что вы утонули, что патрон ваш отравил вас ядом и бросил в реку, как Чезаре Борджиа – тот ведь тоже бросал когда-то своих наложников в Тибр…А он и не отказывается – только смеется.
- А что делать ему еще – в ответ на глупые сплетни, - Яков поднял на баронессу бриллиантовые глаза и улыбнулся – той своей улыбкой, про которую знал, что она неотразима, - Подобные истории раз в жизни рассказывают обо всех – особенно в Москве. Видите, ваша милость – я жив, и даже, оказывается, счастливо женат. На станции я поцелую ваши руки, и найму для нас с женой карету до Варшавы – там ожидает нас новый дом, и супругу мою капеллан пригласил петь в местной церкви, - тут Лупа выпучила глаза и закашлялась, - Будете в Варшаве, ваша милость – приезжайте послушать.
Доктор расстегнул на себе тулуп – в дормезе было жарко натоплено – и заодно проверил за пазухой тугой кошелек, гонорары или, как говорил один господин – роялти – за все его московские газарты. И в бриллиантовых дивных глазах, как в бухгалтерской книге виконта де Тремуя, поплыли строки дебета и кредита, прибылей и убытков, и жирным шрифтом высветился – несомненный выигрыш.
Глава 30 Рене Левенвольд
Сегодня игра их закончилась, однажды и навсегда – их любимая, волшебная, восхитительная игра. Брат примчался к нему в дом, от хозяйки, из самых ее покоев – и получил прохладную разумную отповедь.
- Мы стали неосторожны, Гасси, мы уже выдаем себя. Слишком многие знают, и слишком высоки сейчас наши ставки. Давай покончим со всем, пока слухи о нас не добрались и до муттер. Ты ведь дорожишь выгодным своим местом? А я дорожу тобой. Химера должна издохнуть, как и положено невозможному существу…
Брат пошатнулся, закусил губы, но согласно кивал – он давно взвесил на весах политику и любовь, и любовь, увы – найдена была очень легкой. По сравнению со счастьем их маленькой, бедной родины. И со счастьем – семьи. Он уходил, раня шпорами паркет, не оглядываясь, прямо держа спину. И, наверное, поехал потом в казармы – там много других темноглазых узкоплечих остзейцев, с таким похожим профилем…Таких, как Рене – ну, почти.
Но все сделано было правильно – потому что ни человеку, ни вещи, ни делу нельзя давать над собою власти. А игра их слишком уж многое забирала от них обоих – и даже душу. Которой, кажется, и не осталось уже у Рене. Всю ее выцарапала из него когтями химера. Или же нет – что-то да оставила?
Рене мысленно простился с любимой, дорогой игрушкой. С легким выдохом облегчения и с бесконечной жалостью – огромной, как слон или кит. До седьмого неба китайских богов – огромной. Но… «ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобою при жизни твоей». Агностикам тоже ведомо святое писание, хоть агностики и делают вид, что с ним незнакомы.
В печи гудел огонь, и позади печи кто-то возился, то ли печник, то ли шпион. Рене забрался с ногами под пухлое бархатное покрывало, отдернул полог, и щелкнул пальцами – позвал. В спальню вошел арап-казачок, в арапских своих косицах, жгуче-черно-бархатный, со шкатулкой для рукоделия на вытянутых руках. Он шел, вытаращив от усердия глаза с эмалевыми белками, медленно, и как будто танцуя.
Рене видел однажды, как марширует персидский полк – они тоже шли, танцуя, разве что чуть иначе, подпрыгивали на каждом шаге, как зайчики. Они маршировали, танцуя – перед своим шахом. И так же шли они на смерть, танцуя, и так же, танцуя, умирали…
Рене принял из рук арапчонка шкатулку, и вытащил одно за другим – спицы, клубок, недовязанную чулочную пятку. Нитки запутались, и Рене распутывал их, терпеливо, почти не ругаясь.
- Отчего ты любишь вязать, Ренешка? – спрашивала его когда-то дурочка Лисавет.
- Оттого, что люблю все запутывать, - отвечал он ей тогда, по всем правилам галантного флирта.
Запутывать – чтобы потом распутывать…Рене жестом отослал казачка, и принялся вязать, считая про себя петли. То ли печник, то ли шпион за печью затих, быть может, ушел, соскучился. Рене, наперекор мысленному счету, чутко вслушивался – в запечную возню, в ночные звуки за окном.
Вот фонарщик затеплил на улице фонарь – теплые блики легли на портьеры. Вот прошел, лязгая сбруей, ночной дозор, и сразу следом – прокрался почти бесшумно тать, ночной работничек. Рене сбился со счета, распустил петли и принялся считать снова. Запутывать – чтобы потом распускать…как Пенелопа.
Этим вечером Эрик фон Бюрен спросил его, отводя глаза и мучительно хмуря брови:
- Ты ведь так и не женился, Рене. Что же тогда ты делаешь вечерами?
- Ты не поверишь. Сижу на подушках в своей одинокой холостяцкой постели и вяжу на спицах очередного безобразного кадавра, - голос Рене был тихий, безупречно поставленный, с франкофонными взлетами и падениями тона.
- Хотел бы я это видеть, - беззвучно, на выдохе, вышептал Бюрен, невыносимо, нелепо краснея.
- Так приезжай и смотри, - улыбка, поворот на каблуках – разлет золотых одежд – и ретирада. Все. Пьеса сыграна. Занавес.
Рене считал про себя – и слушал. За окном прошел, путаясь в плаще, одинокий искатель приключений. И за ним, след в след, два охотника лихих, за дворянскими сапогами и перчатками. Стук копыт – но он пока далеко, на горке, где мощеная мостовая – оттого и звонко так…У Рене вместо петли отчего-то вышел нелепый узел, нераспутываемый, неразвязываемый. Но осенние ночи темны, и скучны, и долги – достаточно долги, чтобы распутать, не обрывая, любые переплетенные нити.