едили за ней. После этого шум был в квартире.
— Какого черта сразу не разбудили?
— Мурзаев же не знал! Думал, так, записочка, прочесть постеснялся. А я вышел проверять…
— Взять запасные диски.
— Взяли… Лахно послал за Довбней.
С Лахно столкнулись в дверях, тот, запыхавшись, доложил, что старшина в Ровно со вчерашнего дня, должен вернуться.
— Давай за мной, бегом!
Андрей мчался, опередив солдат, по переулку, напрямик — по снежной целине, к платформе. В глазах все еще мельтешили строчки, беспомощно-призывные, прощальные, словно выстукиваемые его собственным колотящимся сердцем.
«Коханый мой… Больше не увидимся… И не думай про меня плохо. Одна я, никто не нужен… А Степан — враг, он утека за границу… Вечором я вшистко поняла. В Ровне долгая стоянка, передай Довбне…»
Эшелон тронулся, едва они выскочили на широкую поляну перед насыпью, словно только и ждал их появления, медленно, едва заметно поплыл перед глазами — в темных проемах теплушек пестро толпились отъезжающие, голубями вспархивали платочки, им отвечали с перрона. Многоголосый людской гомон, плач, смех, прощальные возгласы…
Андрей лихорадочно всматривался… и вдруг какое-то движение в дверях вагона, кто-то пронзительно вскрикнул, и вслед затем белый колобок спрыгнул на насыпь и помчался в его сторону. Стефка! Она неслась, точно по воздуху, сливаясь с белизной поля. Он рванулся с места, почему-то вдруг испугавшись за Стефу. Но в следующее мгновение испуг исчез, уже ничего не было — ни людей, ни товарняка, ни земли, ни неба, только этот белый комочек, летящий ему навстречу.
Из окна паровоза высунулась голова в фуражке. Выхватив пистолет, Андрей выпалил в воздух — раз… другой…
— Сто-ой! Стопори машину! Юра! Все к вагону, взять его, гада, живьем…
— Ложись! — отдался в ушах голос Бабенко. В дверях теплушки блеснул ствол нагана. Между смертельным его зрачком и Андреем была только белая шубка.
— Ложись! — Андрей прыгнул, чтобы свалить Стефку наземь, уберечь, услышал треск выстрела и почувствовал в объятиях теплое, вдруг обмякшее тело. Мгновенный проблеск боли в расширившихся зрачках…
И еще увидел, как, спрыгнув на насыпь на повороте, метнулась к лесу высокая фигура в черной дубленке. Солдаты кинулись вслед.
— Душа вон… Живьем! Сержант! — И не узнал своего голоса, растворившегося в хриплом облачке пара.
Он все еще оцепенело следил за скользящей в перелеске фигурой в дубленке, не выпуская из рук ставшую легкой как пушинка Стефку, страшась заглянуть ей в лицо. Словно окаменел среди набежавших людей.
Кто-то крикнул: «Где сани? Давай в медпункт! А, черт, да отпусти же ты!» Ее чуть не силком вырвали у него, и последнее, что он заметил, отдавая в чужие руки теплую, родную, точно прикипевшую к ладоням тяжесть, — улыбающиеся карие Стефкины глаза.
И, внезапно ослепнув, с клокочущей у горла ненавистью кинулся Андрей вправо, наперерез, стараясь отсечь беглеца от невидимой за лесом дороги. Впереди, в гущине опушки, треснули выстрелы. Лишь на миг обернулся на шурхающий за спиной топот — следом бежал Бабенко с автоматом наперевес. И снова он мчался, увязая в подмерзшем сыпучем насте, со сбившимся дыханием, ощущая какой-то странный посвист в ушах, словно искала в нем выход сдавленная злость, — так бывало в последнем броске, за накрытой огнем нейтралкой, когда уже ничего не оставалось, как рвануть напропалую.
В последний раз замаячило и как бы присело черное пятно дубленки в кустах ракитника, но Андрей не свернул вбок, не залег. Весь чужой, раскаленный, будто налитый свинцом, ударь пуля — отлетит, он жил одной жгучей мыслью — взять живьем… Дорога, главное — дорога, там машины, прыгнет, гад, в кузов попутки, соскочит, потом снова в чащобу — ищи-свищи.
Они выскочили к дороге почти одновременно — Николай с Юрой шли от леса, Андрей с Бабенко справа от поселка. Он смотрел на приближавшихся солдат с упавшим сердцем.
— Упустили!
— Не должно быть. Не могли, — сказал Николай, виновато сдвинув шапку на бровь, от взмокших его волос подымался пар. Вид у всех был растерянный.
— Почему не могли? Он же из лесу…
— Нет, лейтенант, — покачал головой Николай, — мы брали с запасом. И возле дороги, в кюветах, ни одного следа. Лахно на всякий случай там оставил.
— Что ж он, на крыльях улетел, мать вашу так?..
— Ну, что уж вы, товарищ лейтенант, — поморщился Юра, — никуда не уйдет теперь. Разобьемся, найдем, надо только сообразить.
— Когда соображать, тютя?
— А может, он… — начал Бабенко, но Андрей перебил его:
— Машина проходила? Хоть одна?
— Да нет…
— Да или нет?
— «Виллис» какой-то, только зад и увидели, — сказал Николай, — что ж он, дурак — сам в пасть кидаться? Да он и не мог успеть к машине.
— А может, все-таки, — досказал Бабенко, — он назад в поселок свернул? По санной тропе?
На опушке показалась медвежья фигура Лахно. Издалека еще развел руками: «Никого…»
Мысль, вначале показавшаяся нелепой, вошла в сознание внезапно, как гвоздь. Андрей уже почти не сомневался, озаренный острой догадкой: «Ну и хитер, хитер, сволочь…»
— На всякий случай мотай к Довбне, — приказал он подошедшему Лахно. — Если вернулся, пусть даст знать по дорожным пунктам.
— Ясно.
— Сержант и ты, Бабенко, — прочесать лес у поселка. Должен быть след. Николай, со мной… Сойдемся у оврага.
«Не может быть. А что, если… этот бандюга, — Андрей даже мысленно не мог уже произнести имя Степана, — и впрямь спетлял в лесу, а сам от дороги, кустарником, бросился к дому? Зачем?» Это было невероятно, дико, но в эту минуту он вдруг вспомнил о внезапно и без следа исчезнувшем Монахе — факт, которому не придал значения. Лишь потом, в разговоре с Настей, сообразил, что тот пришлый на хуторах обнаружен не был, значит, прятался неподалеку, и не без помощи Степана. Догадка, еще не находя прямого объяснения, все больше крепла, и он прибавил шагу.
Спустились к овражку: на небольшом пятачке меж дорогой и кустарником были следы, может быть, случайные, не Степана, потому что дальше все было истоптано, исполосовано санными колеями — сани, очевидно, заезжали в перелески за валежником и дровами.
Из леса к оврагу уже подходили сержант и Бабенко. Юра, помахав рукой, крикнул:
— Есть. Давай сюда!
Оба враз бросились по склону, скатившись в самый лог.
— Его! — сказал Бабенко, осторожно плутавший возле следов на пятачке. — Его эта подковка на левом сапоге.
На солнечном, к вечеру подмерзшем склоне чуть оттаявший снег хранил четкий отпечаток.
— Уверен?
— Сдохнуть мне. Стеклодува подковки. Он всем ставит.
— Вот именно. У кого их нет?
— На одном же сапоге! Степан как-то говорил Ляшко, что одна оторвалась, надо бы подбить, да, видно, не собрался.
— Пошли.
Впереди, на пригорке, в густеющей синеве, четко рисовался дом председателя. Закатно отсвечивала жестяная крыша. Что-то тут не так, трудно было поверить в причастность Митрича к случившемуся, но ворваться в дом к нему — значит поставить последнюю точку.
По истоптанному снегу они снова вышли к дороге, и Андрей, мысленно продолжив ее, представил, как она идет, огибая заросший кустарником овраг, прямо к околице, мимо дома председателя. Он еще колебался, но не сбавлял шага, хотя на разъезженной дороге уже никаких следов отыскать было невозможно. Шел, будто гончая, принюхиваясь к воздуху, к неслышному, тревожащему запаху хуторка, откуда началась его беда.
Над сугробами на крутояре снова открылась алая председательская крыша, над ней в ранних сизых сумерках мирно курился дымок, уплывая по ветру. На этот раз Николай, первым подымавшийся по тропке с фонариком в руках, застыл, легонько свистнув. Тонкий лучик высветил смазанный след на обочине.
— Полундра, — сказал Николай, — знакомая лапа.
— Он тут мог и раньше ходить.
— Мог, конечно. А почему одна с разворотом? Оглянулся, видно, на бегу и ступил в сторону.
— Может быть.
С пригорка вдруг скатился запыхавшийся Политкин, оставленный дома за повара.
— Еле нашел вас… Ляшко надоумил.
— Присоединяйся. Как там Стефа, не слышал?
— В больнице вроде. Не знаю.
Мороз брал круто, только сейчас Андрей почувствовал, как прихватило остывающие после ходьбы щеки.
В крайнем окошке хаты горел свет, косая сгорбленная тень недвижно ломалась у притолоки.
— Обходить тихо. Николай, останься снаружи, остальные со мной. — И расстегнул кобуру, нащупав липучую от мороза рукоять пистолета.
Рывком распахнув дверь, заметил, как вскинулась сидевшая в углу хозяйка. Что-то необычное было в ее позе, будто на плечи давила страшная тяжесть. Тонкие, красивые руки ее дрожали, сжимая моток ниток, лоскут вязанья лежал отдельно на табуретке.
— Ох, совсим залякали меня. Заходьте, заходьте, — словно заведенная, произнесла она, не пошевельнулась, лишь крепче сжала моток. На полу у порога таял ошметочек снега, и Андрею словно шепнули на ухо — здесь Степка, недалеко.
— Где сын? Говори! — резко бросил Бабенко. Быстро подошел к хозяйке, встряхнув за плечо. — Отвечай, а то на хрен все гнездо ваше спалим, вражина!
— А бо ж я…
— Говори, быстро!
Так он, бывало, брал нахрапом пленных немцев, пытавшихся что-то утаить на предварительном «солдатском допросе», не давая им опомниться, перед отправкой в штаб. И то, что женщина не кинулась на обидчика с ухватом, даже не вспылила, а лишь уронила, дрогнув, красивую свою, с ровным пробором голову, подтвердило догадку — тут звереныш.
При свете керосиновой лампы лицо хозяйки казалось блестящей маской, потом Андрей понял, что она беззвучно плачет. Он тронул ее за рукав, сказав тихо:
— Скажи, мать, все равно ведь отвечать ему придется. Лучше без лишней драки, без смертей, будь разумной…
— Не знаю, бог бачить, не знаю! Оставьте вы меня, оставьте! Вин бросил, и вы бросьте. Я ж казала: на що тебе Польша, тут твоя колыска, хата твоя.