Этого нельзя было понять. Просто надо было закрыть глаза — на нее, на себя, на все на свете! И он закрыл их, зажмурился и, перестав дышать, поцеловал ее в щеку. Она тесно прильнула к нему. И уже ничего он не ощущал, кроме рук ее, губ, теплых, пахнущих рябиной. А дождь барабанил, сыпал по кровле…
— Что же ты молчишь? — прошептала она. — Сердце как воробышек. Совсем глупый.
Он сказал, что пришло на язык:
— Вот заглянет хозяйка.
— Ну и пусть. Не заглянет…
— Я, наверное, люблю. А ты?
Она улыбнулась, ответив сонным движением ресниц:
— Спать хочется.
Она была рядом, своя и чужая. Равнодушно посапывала, уткнувшись ему в бок.
Неужто так и бывает, если любишь? Его печалила и сердила эта оголенная простота: «Спать хочется». Но рассуждать было невозможно, он боялся потерять это обидно-легкое, глушившее его счастье… Сказал через силу:
— Пора нам…
— Не хочется, ты такой теплый. — Она приподнялась на локте и, словно извиняясь, зевнула, похлопывая себя ладошкой по губам.
— Пора, — повторил он. — Развезет дорогу — засядем. А у меня завтра дел по горло…
— Ну что ж, пора так пора. Тебе видней. — И, торопливо пошарив вокруг, стала натягивать туфли. — Думаешь, у тебя одного дела?!
Машина тонула в разошедшемся дожде. Фары выхватывали из темноты куски размытого большака, обрывавшегося в нескольких метрах пропастью. Глина хлестала в радиатор, по стеклу стекали мутные волны.
Несколько раз машину резко заносило, и баранка вертелась как шальная. Еще мгновение — «Москвич» перевернется и полетит невесть куда.
С того момента, как они выехали — хозяйка, сунув на прощание банку с медом, троекратно расцеловалась с гостьей, — Шурочка не проронила ни слова. Рот у нее был плотно сжат, брови сомкнуты, глаза в синих подкружьях казались огромными.
Он был подавлен ее молчанием, терялся в догадках, подсознательно чувствуя, что она так же далека от него, как и прежде. Он верил и не верил. Все в ней было пугающе-неуловимо: скользящая усмешка, движение бровей — не знаешь, что ждать, добра или худа. И на душе было то горько, то отчаянно-весело… Ночная зыбкая чернота плыла за стеклом и стекала кривыми ручьями. Он пытался подавить в себе растущую тревогу. Потом вспомнил о кульке с конфетами, открыл ящик, достал шоколадку.
— Не надо, пусть Наташке… Опять с соседкой, тоже — мать…
«Стало быть, жалеешь о поездке». Но уточнять уже не решался.
— Ну, немножко…
Она послушно откусила, не отрывая глаз от стекла с неутомимо бегавшими «дворниками».
— Знаешь, сестричка, — сказал он почти весело, но со спазмой в горле (сказал о себе зачем-то в третьем лице), — не поверит тебе мужчина. Ни на грош.
— Я знаю.
— Почему? Скажи.
— Сам скажи.
— Нет, ты, потом я.
— Очень просто. Потому что я так… сразу…
— Без чувства?
— Для тебя это важно? — Показалось, что в сизой глубине ее глаз текучей искоркой мелькнул смешок и тотчас погас. — А, Юрочка? Шеф?
Он сжал в кармане кулак, ногти впились в ладонь. Сказал наперекор себе:
— Нет, не важно. Чепуха все.
— Вот именно. Ни к чему.
«Как же ни к чему? К чему! Ведь я люблю тебя!»
«Москвич» тряхнуло, на мгновение машина ослепла, заляпанная хлынувшей грязью. Резко тормознув, Шурочка выключила мотор.
Стало темно и тихо.
Снова нажав стартер, она облегченно вздохнула и откинулась на сиденье.
Шумел дождь. Тихонько ворковал «Москвич», точно набираясь сил. Глаза у Шурочки были закрыты, на щеках лежали косые тени от ресниц.
Помолчали. Знала бы, как ему дается молчание.
— Что же ты?..
— Я просто устала, Юрок. — И головой коснулась его плеча. У него защипало в горле, и само собой хрипловато вырвалось:
— Спасибо…
— Ты такой эмоциональный, оказывается. Даже боязно.
— Разве не сожжены мосты?
— Не знаю. Все так сложно. Не будем сейчас об этом.
«Вот как? Не будем… Когда все уже было, ведь не приснилось же!»
Она тряхнула головой, пальцы привычно сжали руль, и вся она напряженно застыла, точно слилась с рванувшим «Москвичом».
— Думаешь, легко? Туда вела машину. Потом выпивка. С тобой… И теперь дорога, все время на нервах. И тебе отвечай. Вот попробуешь когда-нибудь сам, узнаешь.
— Прости…
— Ну, ерунда…
Машина, дрогнув, снова остановилась.
— Надо посмотреть дорогу.
— В босоножках? Сиди уж.
Он вылез наружу. Ноги утонули в холодной жиже. Через минуту он вымок до нитки. Ручей размыл большак, песчаник просел, обнажая камни.
— Надо тебе самой посмотреть, — сказал он, возвращаясь. — Давай понесу.
— И даже! А выдержишь?
— Ха, я немножко спортсмен.
Когда они проскочили опасное место и под колесами зашуршал асфальт, он вдруг с каким-то паническим чувством, словно боясь, что вот сейчас они распрощаются и снова станут чужими, сказал, запинаясь:
— Давай договоримся. Если вдруг что-нибудь… Ну, всякое может быть… если дружбе конец, сказать об этом прямо. Это звучит наивно? Да?
— Нет, почему же…
Из дождя и тумана выплыли городские огни. Когда у одного из перекрестков засияла знакомая реклама, он понял, что почти дома.
— Куда это ты? Ведь гараж в той стороне? — показал рукой.
— Там. Но тебя же надо отвезти…
— Заворачивай! Помогу машину поставить… И помыть.
— Что ж, и на том спасибо.
«Москвич» плавно развернулся.
До полудня он валялся в постели, чувствуя озноб, вчерашняя вылазка под дождем давала себя знать. В горле слегка першило, вот уж совсем некстати. Сняв с полки первую попавшуюся под руку книгу, уткнулся в нее и стал читать, не вникая в смысл, чутко прислушиваясь к малейшему шуму на лестнице: а вдруг Шурочка? Могло же быть такое. Что бы ей заглянуть на чашку чая…
И снова тишина. Семен час назад умчался, видно, в гостиницу к профессору: всполошились-таки, а Петр исчез неизвестно куда.
Уже к вечеру, спустившись вниз, он перешел дорогу и долго стоял, стараясь по теням за занавесками угадать Шурочкино окно. В подъезде он вдруг увидел Петра и Вильку и поспешно отвернулся. Петр не выпускал ее руки и, судя по его упрямой и вместе с тем растерянной белозубой ухмылочке, придававшей лицу какое-то жалкое, собачье выражение, не собирался выпускать Вилькины пальцы, хотя это грозило явной ссорой.
— А мы по лесу бродили, — словно оправдываясь, пропела Вилька, выдернув наконец руку, и сморщила носик. — Мне пора, а то я сопромат запустила, девчата в комнате, наверно, обыскались уже…
— Юр, ну скажи ей пару слов, — протянул Петр. — Выходной же, и так замотались с этими сверхурочными. Сейчас бы ужин состряпать и колхозом в летний театр… На тебя одна надежда.
— А на себя нет? — спросила Вилька.
Петр засопел обидчиво.
— Ладно, с Юркой погуляем.
— Похуляем, — передразнила Вилька, подчеркивая мягкое «г» Петра. — А может, я тоже с вами пойду?
— Тем более. Айда! Ужин — котлеты из готового фарша.
— С хотовохо…
…Гостья с любопытством разглядывала длинную, как вагон, комнату Петра с гитарой на стене.
— Бр-р, — сказала Вилька, — пусто, как в гостинице. — И занялась журналами.
Потом спросила:
— Ты играешь?
— Нет, учусь.
— Чижик-пыжик?
— Ага. Не скучай тут.
Петр взял Юрия за рукав, увлек на кухню и умоляюще зашептал. Тот не сразу понял, что надо. Оказывается, он хотел, чтобы Юрий за него постряпал. Он, Петр, свое отработает! Вне очереди. А сейчас ему неловко — при Вильке заниматься кухонным делом, а Юрке ведь все равно.
— И вообще, — хрипел он шепотом в ухо приятелю, — давай взаимно возвышаться! Ну, хвалить друг друга, словом, поддерживать достоинство. Всячески… — Он умолк на полуслове, театральным жестом приветствуя выросшую в дверях гостью. — Прошу, Юра, принимайся! Он у нас мастер, ужасно любит готовить.
Юрий отвернулся, а Вилька сказала:
— Молодец какой.
Петр кашлянул и отнял у Юрия пакет с солью:
— Я, собственно, еще лучше могу. Не моя сегодня очередь. Соль сыпал? Не помнишь? Тоже мне мастер…
Смех кольнул Юрия изнутри, разбередив в душе оставленный вчерашним днем горьковатый осадок, и он вдруг понял, что Шурочка незримо и властно присутствует в нем. Петр между тем суетливо усадил Вильку на табурет: незачем ей пачкаться, пусть отдыхает, вообще для современной женщины кухня не обязательна.
— Жену свою так же будешь агитировать?
— Клянусь. Юркиной совестью. Он у нас самый честный.
— Не, — выдавал Юрий, помня уговор. — Самый честный у нас Петя.
Петр покорно заулыбался.
— Юр, не скромничай!
— Сам не скромничай! — отозвался Юрий, его душил смех. Он уперся взглядом в окно, боясь, что не выдержит и рухнет вместе с башней, возводимой Петром.
Но тот, к счастью, церемонно откланявшись, ушел в ванную, и Юрий стал к плите. Котлеты липли к сковородке, и он, преодолевая колики и отдуваясь, яростно подчищал их, прислушиваясь к тому, как Вилька через стенку подтрунивает над Петром:
— Кончай там, моешься, как на свадьбу.
— Он будет хорошим мужем, — сказал Юрка громко, пересиливая икоту. — Он вообще замечательный! — «Вот сейчас, — подумал он, — сяду на пол и засучу ногами».
— Да, — согласилась Вилька, пытливо взглядывая на него. — В мужчине главное — характер.
— Ну, он и внешностью неплох!
— А веснушки? — самокритично донеслось из ванной.
— Хочешь, достану мазь? — крикнула Вилька. — Заграничную.
В дверях показался бритый, напудренный Петр в новом костюме, топорщившемся в плечах.
— Спасибо. И таким проживу. — И снова галантный жест — всем за стол.
Котлетную кашу вывалили в тарелку. Вилька испуганно посмотрела на нее. Куснула с ложки, и глаза у нее стали круглыми. — Тут же соли наполовину…
— Примета, — проникновенно сказал Петр и посмотрел на девчонку.
Юрий лег на стол. Его трясло. Петр удивленно раскрыл глаза. Юрий понял, что его беспричинный смех просто-напросто делает е