го идиотом, и, чем ясней понимал, тем сильней дергался. А Вилька, очевидно поняв, в чем дело, прямо-таки стонала. И когда они выходили из-за стола, она все валилась на Юрия и приговаривала: «Ой, не могу, ой, держите меня».
Петр вдруг стал серьезен и грустно произнес:
— Братцы, смех не к добру. Не надо.
Примета оказалась верной: для одного Юрия. Это он понял с самого начала, едва они уселись в партере летнего театра слушать приезжих поэтов. Погас свет, занавес пополз вверх, и он уже весь погрузился в созерцание, предшествующее зрелищу, как вдруг Петр поднялся — на его место села худенькая женщина с белым локонцем из-под беретки.
— Ваня, а как же ты? — сказала она.
— Ничего, ничего, сиди, мать, — прогудело в ответ.
Юрий скосил глаза: сбоку, рядом с Петром, прислонясь к колонне, стоял директор — Иван Петрович.
«Так, — подумал он, — черт бы побрал вежливого Петю. Что ж он, не мог предупредить, поднялись бы оба, а теперь…»
Кто-то с краю, видимо, тоже решил быть вежливым, но директор успокаивающе тронул его за плечо. Блеснули зеркальные очки — Юрий узнал профессора.
Он вертел головой, будто ему делать больше нечего, как отыскивать в зале Семена. Ведь должен быть! И не ошибся, увидел его далеко позади, на самой верхотуре, и рядом — пеструю шляпку Анфисы. Вот новость. Семен и прежде не афишировал эту связь, знай отшучивался: «Легкий флирт на безрыбье». С приездом Шурочки и вовсе стал избегать официантку. И вот, на тебе — взял в театр. Правда, сели в отдалении. Так… Значит, все на своих местах. Только директору не хватило.
И с этого момента вечер превратился в мучение. Вспомнилось вдруг, как Шура вчера, в кафе, пренебрежительно-цепко взглянула на официантку. Его будто обожгло. А что, если она попросту морочит ему голову своим давно не существующим мужем, а сама держит на примете Семена? Они ссорятся, солят друг дружке, а он, Юрий, лишь пешка в чужой игре.
Тьфу… Что за нелепость…
Никаких поэтов на сцене пока что не было. Шустрый конферансье с залысым лбом, в черном фраке, объявил, что литераторы запаздывают и поэтому программа перестраивается — сначала вторая часть, потом первая.
— Трио баянистов! Лауреаты конкурсов… артисты областной государственной филармонии братья Свиристеевы. П-папрросим! — И захлопал в ладоши.
Зал жиденько поддержал.
Со сцены гремело попурри из кинофильмов, потом пела женщина в белом — о безымянной высоте и «Очи черные» — под те же баяны, а Юрий сидел как на угольях и думал, как ему быть с директором. И еще он подумал о том, что Ивану Петровичу, конечно, уже передано о его стычке с профессором, разумеется, в соответствующем виде. И настроение вконец испортилось. Уступить место директору сейчас, да еще на виду у публики, — черт знает на что похоже. Запоздалый подхалимаж. И он продолжал сидеть, точно врос в деревянное кресло.
Угораздило его садиться в партере. Семена бы сюда. И поглядеть сверху, как бы он выкручивался.
Аплодисменты подкинули его в кресле, он встал, протискиваясь к выходу, наступил соседке на ногу. Жене директора!
— Простите!
— Пожалуйста.
Но тут его качнуло в сторону — зацепился карманом за ручку кресла, и жена директора рассердилась:
— Только не садитесь мне на колени.
— Я же не нарочно.
— Надеюсь!
Весь в поту, он кое-как пристроился возле Петра, в проходе, у стены, но директор почему-то не пошел занимать освободившееся место.
В зале зашелестело, как в саду перед грозой.
Снова поднялся занавес. За столом, около ведущего вечер, стриженого старичка, сгрудились молодые ребята с бородами. Старичок представлял их по очереди, потом сделал короткое вступление, на сцену посыпались записки, их передавала из первого ряда какая-то девушка в обтерханных джинсах. Старичок, поймав очередную записку, подносил ее к самым очкам, сбоку в нее независимо заглядывали бороды. Одна из них замаячила на кафедре и, улыбаясь, стонущим голосом стала читать про родные поля. Что именно происходило с полями, Юрий так и не понял.
Но вот над кафедрой вырос парень в черном свитере, поджарый, светловолосый, с асимметричным лицом. И сразу упала тишина. Звонкий тревожный голос. Слова, летящие, точно искры в сухую траву, — казалось, вот-вот земля вспыхнет, займется со всех сторон. И в этом воображаемом, все более сгущавшемся чаду, вызванный к жизни пронзительным голосом, рисовался мрачный кортеж: молодые крестьянские парни в солдатской форме, небрежно несущие на плечах алый гроб с поверженным кумиром, словно с обычным мертвецом. Казалось, он вот-вот воскреснет, взбунтовавшись против простодушной непочтительности конвоя, и все исчезнет — зал, люди, эти простые парни с изумленно выпученными глазами, — все в порошок, в пепел!
В зале шумели, кричали. Свист перешибал аплодисменты.
…Народ повалил к выходу. В спертый воздух зала, остужая щеки, пролились сыроватые запахи парка. Ломались в глазах огни фонарей. Юрий оглянулся. Рыжий чуб Семена, мелькнув невдалеке, уплыл в сторону.
— Петь, где ты?
— Здесь! — отозвалась Вилька из толчеи.
Некоторое время, сжатые толпой, они шли рядом с директорской четой и профессором. Лицо женщины было строгое, бледное. Директор остановился, поправляя на ней шарфик, прогудел:
— Тебя хоть не бери. Опять ночь промаешься. Как голова?
— В порядке голова…
— Да, — сказал Иван Петрович не то про себя, не то профессору, — резкий парень, этот, в свитере. Ничего не скажешь.
Профессор кивнул неопределенно.
— Талант, — сказала жена директора, зябко поежившись, — но… не знаю, с каким-то дурным привкусом. Эпатация…
Профессор опять кивнул, помалкивая.
И оттого ли, что он со всем соглашался, видимо не вникая в разговор, а может быть, оттого, что эта осторожная покладистость по странной, неосознанной ассоциации связалась с угрожающим духом умершего кумира и тем противным чувством беспомощности, которое при этом внезапно всплыло в душе, напомнив об унизительном споре в лаборатории, Юрий вдруг почувствовал нарастающее раздражение.
— А что такое талант? — спросил он вдруг неизвестно кого: Петр с Вилькой давно отстали. — Эмоция? Накал страсти, воплощенный в образ? А у меня такое ощущение, что все эти эмоции рождены страхом. Да, я так воспринял! — упрямо добавил он, почему-то глядя на профессора и чувствуя, что выглядит ужасно глупо. — Ну и пусть его трясет, автора. Почему он должен заражать своим страхом других? Право таланта? Да, профессор?
Викентий Викентьевич дернул головой, точно его боднули. На губах все еще теплилась рассеянная улыбка.
— В чем-то вы правы, — кивнула жена директора.
— Длинная тема, — сухо сказал Иван Петрович, — а нам уже сворачивать. Можете продолжить ее дома. Хорошо бы с людьми, которые повидали жизнь.
Он остался стоять, тупо глядя им вслед. Если б кто треснул его сейчас по физиономии, сказал бы, наверное, спасибо.
Он увидел замаячившие впереди знакомые фигуры и зашагал, торопясь. Ему нужно было выговориться. Сейчас же. Как наглотавшемуся болотной мути — искусственное дыхание. И он заговорил, сбивчиво, горячо передавая суть спора. Петр слушал молча, Вилька крепко поглаживала его руку.
— Успокойся. Чепуха какая… Успокойся.
— А вообще, правильно, — заметил Петр, — сказал, что думал, по-мужски.
— Ты-то уж помолчи, — обронила Вилька.
Петр надулся.
— Но я согласен и поэтому…
— Должен высказаться? Но если не все поняли глубину твоих высказываний, можешь повторить еще раз.
Петр засопел:
— Я, Виль, при тебе как-то глупею.
— Мне трудно определить, — засмеялась Вилька, — я не знаю, каков ты без меня.
Что-то вдруг произошло. Петр исчез, растворился в темноте, среди прохожих. Юрий хотел было окликнуть его, но Вилька охнула, повиснув на нем.
— Каблук… подвернулся… Правда. Кажется, растяжение.
В свете фонаря белел ее курносый профиль со смешливо прикушенной губой. Так они и пошли. Вилька хромала, держась за него.
— В чем дело? — спросил он. Вопрос прозвучал до отвращения наивно, все это ему начинало не нравиться. — Я был не прав? Из-за чего сыр-бор?
— Прав, прав.
— Зачем же оскорблять человека?
— Ты всегда прав. Даже когда не прав, — И простонала: — Иди медленней.
Видно, понял — нескладно получилось. У подъезда она запрокинула голову, вглядываясь в темные окна.
— Девчат нет. Странно, в кино, что ли… Можно кофе заварить.
— И у нас темно. Семен, наверно, не придет…
Он не знал, о чем с ней говорить. Она все еще держалась за него, плотная, теплая даже сквозь жесткий плащ. Черт их разберет, этих девчонок… Зайти? Зачем? Сбоку блеснули ее глаза, два серых крыжовника, и в них то ли растерянность, то ли укор. Почувствовал на миг жаркую трепетную грань чужой души, как тогда, с Шурочкой… Но тогда было совсем другое. Значит, прав Семен со своей котячьей философией. Так вот и бывает, легко и просто. Что для тебя мечта, для других пустяк. Так ли? Зайти, чтобы понять это, убедиться, — как прыгнуть в пропасть! А как же Петр? Мысль, устыжающе-дерзкая, злая, внезапно вылилась в тупую обиду, толкнула назад.
— Ну, ты что? — пробормотал он. — Не дури, так же нельзя, надо вам помириться.
Отпрянув, она встала на обе ноги — как ни в чем не бывало.
— Фокусница, — сказал он хрипло.
— Дурак.
— Ну зачем же ругаться?
— Что?.. — Плечи у нее опали, Вилька покачала головой. — Когда я ругалась? Что ты…
— Ну, мне показалось.
— Ты… ты что обо мне подумал? Вот дурень. — Глаза все еще обшаривали его, пугливо, мучительно.
— Ничего я не подумал. С чего ты взяла! — Он готов был тут же провалиться сквозь землю и вдруг увидел вдали сутуловатую фигуру, закричал с облегчением: — Петька! Чего ты в жмурки играешь, валяй сюда!
— Нужно — сами валяйте. Я шоколад купил.
— Пойдем, — сказал Юрий, — видишь, шоколад.
— Нет, нет!
— Пойдем.
— Нет, у меня еще сопромат, я же говорила. — И, подумав, снова качнула головой: — Нет-нет, не могу, до свидания.