Он рванул ворот рубашки, и по полу покатились пуговицы.
Антон внимательно слушал разглагольствования Непейводы и не притрагивался к своему стакану.
— Как выложил я свою жизнь оберштурмфюреру Глобке — сразу сочувствие оказали и к делу пристроили. Немцы слово свое крепко держат, услуг не забывают. Возьмут Сталинград, а там на Москву и Урал двинут. Года не пройдет, как вся страна у них будет, тогда другие порядки придут — не чета большевистским! И те, кто помощь новой власти оказал, первыми людьми станут! А я, как выполню приказ, снова в свой хутор вернусь. Первым делом мельницу верну, как законную собственность, потом все другое добро, что большевики отобрали. Ты не думай, и тебя не обделят. Держись за нас — не прогадаешь. Только…
Непейвода не договорил. Он обмяк, уронив на стол голову, и Антон понял, что влип окончательно и бесповоротно. Надо решать, как теперь быть: пустить жизнь по течению, смириться с судьбой или бежать сломя голову подальше от объявившегося дружка.
Были бы деньги да документы — Антон драпанул из Сталинграда так, что только пятки засверкали. Но далеко ли убежишь, когда в карманах ветер гуляет и Непейвода в тебя мертвой хваткой вцепился?
Наутро, отоспавшись и протрезвев, Непейвода повел Антона на новую квартиру.
— К бабке веду, мадаме. Не скажу, чтоб очень дряхлая была, но и не молодая. Сильно боится одна проживать, потому и квартиранта к себе берет. — Непейвода хлопнул Антона по плечу и громко, во весь голос захохотал. — Будешь при хозяйке вроде сторожевого пса! Старики — они все с чудачеством. В доме хоть шаром покати — ни денег, ни ценностей, а хозяйку в одиночестве страх берет!
Квартира находилась в кирпичном доме, выходящем окнами на улицу.
Непейвода с Антоном вошли, во двор, миновали детский уголок и вошли в подъезд. У обитой клеенкой двери на третьем этаже остановились, и Непейвода придавил пальцем кнопку звонка.
Дверь открыла маленькая, высохшая старушка в пенсне.
— Привел, Гликерия Викентьевна, — сказал Непейвода. — Как обещал. Только вы уж его не обижайте. Антон от рождения стеснительный и тихий — мухи не обидит.
— Прошу, прошу! — заторопилась хозяйка и провела гостей в чистенькую комнату, где стоял тяжелый буфет с рядом полок, сплошь заставленных посудой. В углу холодно блестел крышкой рояль на резных ножках.
— Прошу, — повторила Гликерия Викентьевна.
Она суетливо и, как показалось Антону, смущенно смахнула полотенцем с плюшевого кресла невидимую пыль и добавила:
— Будьте как дома. Вы не представляете, как в мои годы бывает одиноко, когда не с кем за целый вечер даже словом перемолвиться. К тому же время сейчас неспокойное: жди ежечасно, что тебя уплотнят. Могут семью с детьми прислать, а я, признаюсь, боюсь детского плача, пеленок. Поэтому лучше одинокого вроде вас пустить. Целые дни меня дома не бывает. Так что самому хозяйничать придется.
— Антон, это самое, на кирпичном работает. Когда в первую, а когда в ночную смену, — заметил Непейвода.
— Ой! — охнула старушка, посмотрела на Непейводу и осуждающе покачала головой: — Я же просила подыскать человека, который бы не оставлял меня в квартире одну!
— Не часто он в ночную выходит, — успокоил Непейвода и, не желая больше слушать причитания хозяйки, начал отступать к двери, но она не дала ему уйти:
— А как у моего жильца с пропиской? Без прописки, извините, могут быть неприятности с милицией, и в первую очередь у меня, как квартирной хозяйки.
— Имеется у него прописка, в другом районе. Все честь по чести. Не будет неприятностей. — И, не дожидаясь новых вопросов, Непейвода поспешил распрощаться.
— Плату за квартиру — продуктами, — сказала хозяйка. — Вы, должно быть, на спецснабжении?
Антон не знал, что такое спецснабжение, но на всякий случай кивнул.
— А мне приходится жить на карточку служащей, — вздохнула хозяйка и скрестила на животе руки. — Между прочим мой Петя вам ровесник, полгода как призван. Второй месяц, правда, писем нет… Не знаю, что и думать, сердце все изболелось, и сама исстрадалась…
В это утро Антон узнал, что Гликерия Викентьевна до войны преподавала в музыкальной школе. А в молодости училась в Петербургской консерватории и закончила ее с медалью. Сейчас работает кастеляншей в госпитале, который оборудован в одной из школ, и часто музицирует перед ранеными бойцами, благо сохранился инструмент. Сын до войны учился в институте и получил бы профессию врача. И хотя писем от него давно нет, мать не отчаивается и верит, что ее Петенька жив-здоров, скоро непременно откликнется…
«Разговорчивая попалась хозяйка», — подумал Антон, и ему стало казаться, что старушку он знает давным-давно, чуть ли не с раннего детства, таким немудреным и житейским был ее рассказ.
В квартире старой преподавательницы музыки Антон чувствовал себя удивительно спокойно. Словно не было пребывания в Тернопольском домзаке, не было побега и неожиданной встречи с Непейводой.
8
Главнокомандующий военно-воздушными силами Германии — люфтваффе показывал Канарису новинки своей богатой коллекции. А она у Германа Вильгельма Геринга росла день ото дня, заполняя стены в залах Каринхалла, где были полотна чуть ли не из всех картинных галерей и частных собраний Европы. Рядом с картинами кисти Мурильо висели офорты Гойи, полотна Рубенса, Веласкеса, Репина, на дубовых тумбах стояли скульптуры Родена, экспонаты из музеев Греции, Югославии, Чехии, Франции.
— Единственное темное пятно в моей биографии — это страсть к коллекционированию, — признался Геринг. — Я хочу иметь у себя все красивое, что создано художниками мира[10].
Он хотел добавить, что посредственные люди не могут понять его любви к живописи, но промолчал, не желая, чтобы Канарис принял это на свой счет.
«Пора похвалить новые приобретения Германа», — решил Канарис и принялся поздравлять рейхсмаршала с пополнением его коллекции, про себя с улыбкой думая, что поздравлять надо не нынешнего хозяина картин, а специальных уполномоченных Розенберга, которые, где только могли (в первую очередь, понятно, в музеях оккупированных стран), доставали для своего шефа бесценные полотна. Сам адмирал был отнюдь не безразличен к живописи, и подспудно зреющая зависть к чужим приобретениям начинала переполнять его. Не в силах отказать себе в удовольствии уязвить рейхсмаршала, Канарис спросил:
— Не вижу «Джоконды». А полотно Леонардо да Винчи украсило бы галерею.
Канарис хорошо знал, что не первый год тщетно ищут для Геринга по всей Франции бесценный портрет флорентийки Моны Лизы Герардини, написанный в начале шестнадцатого века. Гордость Лувра была спрятана безвестными участниками французского Сопротивления в первый же день оккупации Парижа.
— Вы будете первым, кого я приглашу лицезреть Мону Лизу! — сказал Геринг, но в его голосе Канарис не уловил той несокрушимой веры, с какой «железный Герман» не уставал повторять о победе германского оружия и славе люфтваффе.
Канарис склонил голову. Он любил пристально всматриваться в чужие лица, словно просвечивая их бесцветными глазами. Но с Герингом лучше забыть на время о своей привычке.
Они прошли в кабинет, где над массивным столом висел меч средневекового палача, а вместо настольной лампы стояли канделябры. Трепетное мерцание свечей гуляло по развешанным по стенам картинам. Но в кабинете не было музейных полотен. Их заменяли портреты кайзера и кронпринца, Бенито Муссолини и Наполеона, чьей карьере Геринг откровенно завидовал.
— Знакомы с утренней сводкой?
— Да, экселенц, — кивнул Канарис, удобно устроившись в кресле.
— Взятие Сталинграда — этого опорного пункта Советов — дело считанных недель. Наша с вами задача помочь скорейшему выполнению воли фюрера. Сталинград будет превращен в развалины нашей артиллерией и налетами авиации, чтобы оставшееся в живых население обратилось в бегство. Уже в этом месяце я брошу на город лучших асов четвертого флота барона Рихтгоффена и эскадрилью «Трефовый туз». Массированный налет пикирующих бомбардировщиков, подобно карающей деснице, парализует жизнь Сталинграда. Но чтобы каждая бомба дала максимальный эффект, нужны совместные действия люфтваффе и абвера. Ваша служба, адмирал, несомненно, позаботилась о заблаговременной засылке в Сталинград своей агентуры?
— Вы, как всегда, прозорливы, — польстил собеседнику Канарис.
— Первый большой налет моих рыцарей воздуха на Сталинград намечается на вторую половину апреля. Пусть ваши люди в этом городе готовятся и ждут доблестные и овеянные славой эскадрильи люфтваффе, которые сметут с лица земли этот город.
Рейхсмаршал произнес тираду не переводя дыхания, возвышаясь над утонувшим в кресле адмиралом, демонстрируя бесчисленные ордена на голубом мундире.
9
В очередную пятницу на известных органам госбезопасности волне и диапазоне в 18.00 раздался бравурный немецкий марш. Гремела медь, призывно пели трубы, и хор орал, не жалея глоток:
Если мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать!
Мы все равно будем маршировать дальше,
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
Завтра — весь мир!
Стоило голосам смолкнуть, как послышался размеренный и холодный голос диктора. Он зачитал ряд цифр, делая после каждой короткую паузу.
Дешифровка заняла немного времени, так как шифр был знаком по первой радиограмме. Густав приказывал Хорьку поспешить со сбором сведений о мощности заводов города и узнать о судьбе «Юнкерса-88», не вернувшегося на базу 27 марта.
— Могу вас поздравить, товарищ майор, — сказал Магуре начальник отдела. — Теперь мы знаем точно: радиограммы Густава предназначаются немецкому резиденту по кличке Хорек в Сталинграде, ведь именно двадцать седьмого марта на наш город совершил налет одиночный «Юнкерс-88».
— Тот самый, что доставлен в Сталинград? — спросил Магура.