Майор не очень верил в затею с газетой. Другое дело, если бы газета издавалась «там».
— Как вы обозначили место издания «Зори»? — спросил у оуновца.
— Естественно, Мюнхен…
— Конечно, ничего другого ваши идиоты придумать не могли… Естественно…
Стронг презрительно уставился на Воркуна. Он умел смотреть на собеседника долго, не мигая, так что становилось не по себе и вспоминались все мелкие и крупные прегрешения. Боркун в такие минуты особенно остро чувствовал презрение «шановного друга», и его охватывал почти животный страх — вдруг окажется ненужным и его отшвырнут от корыта? Отшвырнут пинком, будто шелудивую собачонку.
— Как большевики отреагировали на появление газеты?
— Никак… Будто ее и нет…
— Да, им ваш визг что слону дробинка.
Боркун по опыту знал, что майору лучше не перечить. Тот любил распоряжаться их делами, как у себя на ферме. Да и как перечить? Именно майор решает в первую очередь вопросы о субсидиях, помощи продовольствием, снаряжением. Не забывая при этом и себя, конечно.
— А что, если подогреть интерес ваших неблагодарных читателей к «Зоре»?
— Каким образом, мистер Стронг?
— Сколько за идею? — снизошел до мягкой фамильярности Стронг.
— За нами не пропадет! — бойко сказал Боркун. И подумал: «Значит, из очередной партии продовольствия опять два ящика кофе — на квартиру к майору. Мародер…»
— Устройте на «Зорю» налет, подожгите особняк…
— Что вы, мистер Стронг! Мы ее бережем как зеницу ока.
— Ну и напрасно, — отрезал майор. — На ваше несчастье, никто ее и трогать не собирается… Так вы сами… И поднимите такой гвалт, чтобы все услышали, как большевики расправляются с правдолюбцами.
— Поджог рейхстага? — начал догадываться Боркун.
— Параллели неуместны, — сухо отрезал майор. — Но если вы и впрямь хотите успешно работать — думайте. Ищите новые пути. Комбинируйте. Почему бы, например, вашей «Зоре» не сменить адрес? Представляете, как бы зазвучало: подпольная газета издается «там», в условиях постоянной опасности, в глубоком подполье?
Идея была настолько простой и заманчивой, что Боркун готов был приступить к ее реализации немедленно. В согласии своих высших руководителей он не сомневался. Но Стронг советовал не торопиться. Еще не время. Все должно быть проделано чисто, чтобы никто ничего не заподозрил.
— Можете выдать эту мысль за свою, — разрешил он Боркуну. — Это несколько поднимет ваш авторитет. А нам реклама ни к чему…
Майор предпочитал оставаться в тени. Но за тем, как выполняются его «советы», он следил неусыпно. Акция «Голубая волна» должна быть разносторонней. Газета н создаваемая на Украине радиостанция, листовки, распространение других пропагандистских материалов — все это звенья единой цепи. Цепь куется чужими руками. Но какой она должна быть — это забота Стронга и его коллег.
— Я преклоняюсь перед вашим умом, — восхищенно провозгласил Боркун.
— Ладно, парень. Лучше постарайся, чтобы все получилось о’кэй. Имей в виду, чекисты тоже не дремлют. Работают они на совесть. Как только что-то будет от Гуляйвитер, — Стронгу все-таки не удавалось правильно произнести фамилию этого агента, — немедленно информируйте.
Боркун решил пройтись пешком. Было уже поздно. Блеклый свет редких фонарей не закрывал звезды. Горели они ярко и холодно.
Боркун шел неторопливо, в голову лезли невеселые мысли. «Приходится унижаться и пресмыкаться. И перед кем? Перед этим чиновником Стронгом. А что делать? С наемниками не церемонятся. Впрочем, надо отдать должное, Стронг — опытный мастер, и рука у него крепкая. Такому палец в рот не клади: откусит и скажет, что так и было. Если ничего не сорвется, операция „Голубая волна“ принесет немало хлопот большевикам. Ради этого стоит тянуться. Но и мы тоже не лыком шиты. Пусть Стронг думает, что его слово закон. Не получит он полного доступа к картотеке агентуры. Информацию — пожалуйста, а каким путем она добыта, это уже техника. Злата получила и другие явки, кроме тех, о которых доложено Стронгу. Вряд ли майору известна игра в поддавки. А оуновцы играли в нее еще с немцами. И не без успеха…»
— Стой! Руки за спину!
Окрик раздался так внезапно, что Боркун не успел ничего предпринять — перед ним стоял какой-то тип и стволом пистолета показывал, что именно требуется сделать. Еще двое торчали рядом. «Кто? — лихорадочно соображал Боркун. — Хорошо, если просто грабители…»
— Кругом! — скомандовали ему.
Боркун, не сопротивляясь, повернулся.
— Послушайте, — стараясь говорить спокойно, сказал он. — Если вам нужны деньги…
— Молчать!
Эсбековец уловил в отрывистом тоне, которым произносились команды, иностранный акцент. Немецкие слова звучали не жестко и твердо, как обычно, а немного нараспев. Так мог произносить их славянин.
Его обыскали быстро и умело. Извлекли из кармана плаща пистолет. Не удивились — в эту лихую пору многие ходили с оружием. Бумажник Боркуна перекочевал в карман одного из налетчиков. «Счастье еще, что я не делал никаких записей», — промелькнула мысль. Правда, в блокноте есть кое-какие имена и клички, но они зашифрованы, уголовникам их не понять. «Только бы не прикончили, — молитвенно думал Боркун, — только бы отпустили живым». Много раз отправлявший людей на смерть, убивавший и сам, он не представлял, что это так страшно — ожидать пулю. В ту же секунду он почувствовал тупую боль в затылке и свалился ничком под стену, в которую упирался руками. Он уже не слышал, как налетчики неторопливо ушли, даже не прячась в тень от света фонарей, — кто посмеет их остановить на ночной улице?
Очнувшись, Боркун убедился, что у него даже карманы вывернули. В затылок будто иголок насовали, попробовал сделать шаг и застонал — боль была невыносимой. Тронул затылок ладонью — волосы слиплись. Но больше боли тревожило, что налетчики не сняли с него плащ, добротный пиджак. Так грабители не поступают…
Глава XIII
— Вам знаком этот человек?
— Вам знакома эта женщина?
— Что вы знаете об этом человеке?
— Где вы встречались с этой женщиной?
Злата поняла, что наступает конец игре. Бессмысленное, нервное запирательство на допросах ни к чему не привело. Может, только ненадолго удалось оттянуть время. Следователь часами выслушивал ее рассказы о жизни в отцовском доме, о замужестве, службе у гитлеровцев, о казни мужа. Иногда он уточнял детали, переспрашивал, требовал точно назвать даты.
Злату удивляла и пугала его дотошность — такие не остановятся до тех пор, пока не вывернут, выпотрошат и душу, и то, что за душой. Было такое ощущение, что идет она по тонкому льду: еще несколько шагов — и лед треснет, вздыбится, и не выбраться ей из черного омута.
Такого отчаяния, как сейчас, она еще никогда не испытывала.
Изредка на допросах присутствовал пожилой, седоватый человек, к которому следователь обращался почтительно: «Товарищ полковник». Полковник обычно молчал, только смотрел на Злату взглядом, под которым она ежилась, сжималась, заикалась.
— Следовательно, рояль из Дома культуры к вам привез начальник полиции? Вы его хорошо знали?
— Он много раз бывал в нашем доме.
— Прекрасно. Давайте уточним еще одно обстоятельство: кроме вас, в учреждении, где вы работали у фашистов, были другие переводчики?
— Была переводчица. Я это уже говорила.
— Спокойнее, Божко. Вы что-то могли забыть, перепутать. Прошло ведь несколько лет…
— Я все прекрасно помню.
— Вот и хорошо. Как фамилия вашей бывшей коллеги?
— Галина Супруненко.
— Вы бы ее узнали, если бы встретились случайно?
— Конечно, но мне известно, что она погибла во время наступления Красной Армии на Львов.
Так ей сказал Степан Мудрый.
Полковник часто курил, и однажды Ганна не выдержала, попросила:
— Дайте сигарету.
— Курю папиросы. Пожалуйста, — протянул он ей открытую пачку «Казбека».
Ганна мельком взглянула на всадника в бурке, скачущего по бело-синим горам, и потянулась к зажигалке.
— Неужели ваши инструкторы не показали, как у нас курят папиросы? — удивился полковник. — Смотрите…
Он извлек папиросу, постучал мундштуком по крышке, чтобы вылетели табачные крошки, примял табак пальцами, сжал мундштук лопаточкой.
Следователь смеялся одними глазами.
— Я не привыкла к папиросам. Курю всегда сигареты, — защищалась Ганна.
— Наконец-то вы сказали правду, — отметил иронически следователь.
— Вы мне не верите? — не сдавалась Ганна.
— Нет.
Она видела, что они действительно не верят ни единому ее слову.
Полковник невозмутимо курил, и у Ганны появлялось ощущение, что ответы его не интересуют — он ее изучает по каким-то своим, одному ему известным параметрам.
На Ганну надвигалась безнадежность. Хуже всего было то, что она даже не приступила к операции. А пославшие ее надеются, ждут. Крук в ту последнюю ночь рассказывал, как много они ставят на ее смелость, ум, изворотливость. «Мы должны выиграть в этой игре, которую нам навязал Стронг, — говорил Крук. — Иначе…»
Что иначе, Ганна и сама представляла. Стоит пересохнуть ручейку субсидий, и организация очутится на краю пропасти. Кроме разведки, с которой они установили контакты, их поддержать некому, потому что остальным после войны и своих дел хватает.
Как, где оборвалась цепочка, по которой шла Злата от Мюнхена на «земли»? Провал не был случайностью, она ничем себя не выдала, не обнаружила. Ее ждали… Но точно так же будут ждать и других, кого пошлют Мудрый и Крук. Они попадут в ловушку…
Ганна не могла найти ответы на свои вопросы. И не видела выхода — казалось, все и вся ополчились против нее.
Какой он уверенный в себе, этот полковник! Чуть опустил веки, задумался, будто и нет ему дела до какой-то Ганны Божко. Изредка проронит слово — два и молчит, сжигая папиросу за папиросой.
Ганна его боялась. Она решила стоять на своем до последнего, даже тогда, когда запирательство потеряет всякий смысл.