Он даже улыбнулся: бледно, чуть разжав тонкие губы.
Глава III
Степан Мудрый встретился с одним из руководителей центрального провода, Максимом Боркуном. Встречу назначил Боркун, и Мудрый шел на нее без особого восторга: он пока не представлял, зачем понадобился Боркуну.
Боркун считался в центральном проводе наиболее удачливым автором сложных комбинаций по заброске на «земли» курьеров и агентов. Только несколько высших руководителей знали, что он работает в тесном контакте с иностранными разведывательными службами.
Референт СБ Степан Мудрый, гроза рядовых агентов, по сравнению с ним был мелкой сошкой. Степан сознавал свое ничтожество, полную зависимость от Боркуна, завидовал ему, боялся и опасался навлечь на себя его недовольство.
Они могли бы встретиться на службе — для этого Степану надо было подняться этажом выше, миновать «привратника» с двумя пистолетами в карманах и постучать в комнату № 7. Под этим номером значилась приемная Боркуна, в которой постоянно вертелись двое — трое его подручных, носивших звонкие титулы адъютантов и старшин по особо важным поручениям. Из приемной под бдительными взорами «адъютантов» визитер попадал в кабинет: большую, подчеркнуто скромно меблированную комнату. Дубовый стол, шкаф с книгами духовных вождей украинского национализма, на специальной подставке в глиняной чашке — целлофановый мешочек с землей… «Земля родной Украины, — чуть приглушив голос, объяснял Боркун посетителю, попавшему к нему впервые. — Прикоснешься к ней — и чувствуешь, как вливаются в тебя свежие силы».
Боркун, несомненно, знал древнюю легенду об Антее. Но на мифического героя член центрального провода походил мало. Боркун выглядел так, как диктовала переменчивая мода послевоенных лет: высокий, сухощавый, он предпочитал пестрые американские костюмы, клетчатые рубашки, туфли на толстой каучуковой подошве. Его ослепительные галстуки неизменно приводили в восторг молодых националисток, а привычка жевать «гумку» вызывала тихую ярость у представителей старшего поколения украинской «колонии», видевших в жевании резины измену национальным традициям.
У Боркуна было худое, удлиненное лицо, заканчивавшееся узким, клиновидным подбородком, впалые щеки, бесцветные глазки, прятавшиеся под набухшими от бессонницы веками. Густые русые волосы взбиты в высокую прическу. Он любил, будто озябнув, прятать ладони в рукава своих пестрых пиджаков, безвольно и расслабленно опустив плечи.
Боркун мог бы сойти за дельца средней руки, не очень довольного своей коммерцией, или за учителя-неудачника, мечтающего о лучших Бременах.
На самом деле он был разведчиком высокого класса, опытным мастером закулисной борьбы, умело пользовавшимся против других и интригами, и пистолетами своих «адъютантов».
Нетипичную для деятелей украинского «национального движения» внешность он объяснял необходимостью контактов с представителями «дружественных сил», то есть с иностранными разведчиками, среди которых он должен был выглядеть «своим». Контакты эти были делом прибыльным: так финансировались некоторые операции. Часть средств прилипала к рукам Боркуна. Степан Мудрый при случае и соответствующих обстоятельствах мог бы многое рассказать об этом хапуге, сделавшем головокружительную карьеру: от сотника гитлеровской дивизии СС «Галиция» до одного из руководителей «национального движения». Но такие обстоятельства пока не наступили. И Степан завел на Боркуна специальное досье, которое хранилось в надежном месте. Агенты информировали его о каждом шаге Боркуна. Придет день, и он рассчитается с этим выскочкой сполна за все оскорбления, унижающие честь и достоинство его — заслуженного борца, взявшегося за автомат тогда, когда Боркун еще под стол пешком ходил.
Боркун был на десяток лет моложе Мудрого — мальчишка, дорвавшийся до власти.
По каким-то причинам Боркун не захотел встречаться с Мудрым на службе. Он позвонил и осведомился, что намерен делать Степан сегодня вечером.
— Всегда к вашим услугам, — почтительно ответил Мудрый, понимая, что не из простого любопытства спрашивает его Максим о вечерних планах.
— От и добре, — доброжелательно откликнулся Боркун, будто и не ожидал другого ответа. — А как вы смотрите на то, чтобы вместе поужинать? Нам, старым борцам, необходимо чаще общаться, — назидательно добавил член центрального провода.
— Для меня то большая честь! — с неискренним энтузиазмом поблагодарил за приглашение Мудрый.
Условились встретиться в загородном ресторане «Альпы».
В точно назначенное время Мудрый вошел в ресторан, который находился чуть в стороне от оживленной трассы. Степан хорошо его знал: бывал и раньше. Посетителей здесь обычно немного, и можно было поговорить без опасения, что содержание беседы станет известно заинтересованным лицам.
Метрдотель встретил Мудрого у двери легким поклоном.
— Вам сюда, — указал кивком головы на угловой столик.
— Вы уверены? — чуть насмешливо поинтересовался Мудрый.
— Да, мне кажется, именно о вас говорил repp Крюне.
Крюне была одна из «деловых» фамилий Боркуна.
— Я действительно условился пообедать с герром Крюне в «Альпах», — подтвердил Мудрый.
— О, от старого довоенного ресторана осталось одно лишь название, — добродушно поддержал разговор метрдотель. — Время не обошло стороной и нас. — У него были манеры дипломата в отставке — приветлив, но без малейшего оттенка фамильярности. И слова его должны были означать как раз обратное: несмотря на тяжелые времена, «Альпы» остаются «Альпами» — солидным рестораном для солидных людей.
— Что будете пить? Пиво для начала?
— Пиво, — буркнул Мудрый.
Ему пришлось ждать Боркуна минут пятнадцать. Но он не позволил накопиться раздражению: предстоял серьезный разговор, и нельзя, чтобы эмоции превалировали над разумом.
Мудрый задумался и не заметил, как к столику неслышно подошел Максим.
— Мое шанування[8], — Боркун приветливо улыбался, а глаза у него застыли, смотрели холодно и оценивающе.
Мудрый встал, торопливо пожал руку высокому гостю.
Пока официант бесшумно сервировал стол, поговорили о том, о сем: об общих знакомых, второстепенных делах, житейских заботах.
Максим казался оживленным, с неподдельным интересом выслушивал пространные жалобы Мудрого на трудности, с которыми приходится сталкиваться в последнее время при подборе и обучении надежных, идейно убежденных людей.
— Вы правы, — согласился он, — контингент, с которым можно работать, постоянно сужается. Но дело не только в этом.
— А в чем же? — осторожно спросил Мудрый.
— В приверженности к старым методам, в косности, разъедающей нашу систему подготовки кадров…
Мудрый подобострастно кивал. Да, он тоже не раз об этом думал. Длинными тоскливыми ночами лезли в голову разные мысли. Пропало все, сгинуло, развеял злой ветер мечты.
А казалось, цель близка. 30 июня 1941 года Мудрый в числе немногих националистов участвовал в сборище в доме № 10 на львовской площади Рынок. Был тихий вечер, тишина казалась странной после недавних боев. Мудрый сидел в полупустом зале и с волнением слушал, как один из ближайших сподвижников Бандеры, референт по идеологическим вопросам Ярослав Стецько, декламирует «„акт провозглашения“ Украинской державы».
Голос у Стецька дрожал, в конце чтения «акта» референт сбился на тонкий визг.
Мигали свечи, и было в собрании что-то от траурной церковной церемонии. До сих пор Мудрый помнит запах сырости, въевшейся в углы зала. И долго еще вспоминались слова третьего пункта «акта»:
«Вновь возникшая Украинская держава будет тесно сотрудничать с национал-социалистской Германией, которая под руководством своего вождя Адольфа Гитлера создаст новый порядок в Европе и во всем мире…»
Мудрый подумал с тоской, что с той поры не миновало и десятка лет. Где они, мечты? Впереди пропасть, и есть ли хоть капелька надежды удержаться, не свалиться в нее?
Боркун что-то говорил, и Мудрый усилием воли заставил себя вслушаться в этот поток слов.
Видно, и сам Боркун заметил, что референт СБ без особого внимания относится к его монологу, потому что внезапно замолчал и после паузы сказал резко и чуть презрительно:
— Я знаю, о чем вы думаете. Борьба закончилась полным поражением, вместе с капитуляцией Берлина рухнули и наши надежды, не так ли?
— Ошибаетесь, — стараясь, чтобы ответ прозвучал почтительно, сказал Мудрый. — Действительно, положение у нас не из легких. Поражение Германии привело к тому, что оказалась разрушенной и создававшаяся годами наша система борьбы. Вы не хуже меня знаете, что к окончанию войны перестали существовать наши диверсионные школы, пропагандистские центры, перевалочные базы в Австрии, Германии и некоторых других странах.
— Да, это так, — признал Боркун.
— Вам также известно, что если мы даже имели бы возможность набрать людей, то все равно не смогли бы их одеть, вооружить, кормить…
— Эти прописи я без вас знаю, — чуть раздраженно прервал его Боркун. — Не вам мне рассказывать, что наши сотни снабжались вермахтом.
— Этой базы больше не существует.
— Найдем новую!
— Мне бы ваш оптимизм!
Мудрый позволил себе усомниться в словах Бор-куна.
— Джентльмены из английской Интеллидженс сервис и американцы из службы Даллеса пока относятся к нам весьма прохладно…
— В некоторых случаях реклама вредна.
— Верно, бывают и такие связи, о которых не стоит писать в газетах.
— Вот-вот, — кивнул Боркун. — Самое главное, что в нашей борьбе с Советами мы не одиноки. Над Европой подули новые ветры.
— Вы имеете в виду речь Черчилля в Фултоне?
— Не только ее, хотя эта речь — целая веха в послевоенной истории. Разве не знаменательно, что специальные службы некоторых государств стали выделять даже людей для связи и контактов с нами?
— Об этом вслух не говорят, — приглушил голос Мудрый.
— Не волнуйтесь, здесь нас не услышат. Да, действительно, — задумчиво, будто размышляя вслух, продолжал Боркун, — наши надежды на быстрый успех в вооруженной борьбе потерпели крах. Мы не контролируем события, приходится в этом признаться. По имеющимся сведениям, одиночки там, на украинских «землях», еще продолжают сражаться. Но они обречены.