оздать. Что-что, но Яша никогда не опаздывал. Приезжал прямо к вагону и был первым у его дверей... Ах, как давно это было! Не ездит больше ломовой извозчик Яша Урецкий на станцию за провиантом и прочим товаром. А вот нынче топает пешим к железной дороге, и совсем по другому случаю. На своей спине несет он смерть врагам, которые лишили его дома, лошади, работы. Рассчитаться надо с ними, ох как надо рассчитаться!
— Яша! — подал голос замыкающий Усольцев. — Чего плохо светишь? Я за корягу зацепился...
— Выше ноги поднимай, товарищ старший!
— Слушаюсь! А скажи-ка, далеко еще ползти?
— Версты три с хвостиком.
— А хвостик длинный?
— Еще версты три, — ответил Яша, и всем вроде веселее становится.
Когда до железнодорожного полотна осталось, как уверял Урецкий, с километр, сделали привал. Была надобность уточнить обстановку, окончательно определить место действия, ну и, конечно, каждый должен обрести боевое состояние, чтоб уже в момент операции ничто не отвлекало ее исполнителей от главного дела.
— По данным разведки, сегодня до 24.00 должны проследовать к станции Старушки несколько составов, — сообщил Усольцев. — Значит, поставить мину мы должны к 22.00, примерно через час. В каком месте будем минировать?
— Километров за шесть-семь от станции, когда паровоз еще будет идти на большой скорости, — ответил Урецкий. — Место я знаю. Вдоль дороги мелкий кустарник, который скроет нас. И рельсы проложены по высокой насыпи. Там вагоны хорошо полетят под откос.
— То, что надо! — одобрил Усольцев. Уточнив варианты отхода и место встречи на случай, если придется поодиночке уходить от преследования противника, минеры взяли направление прямо к дороге. Минут через двадцать, достигнув кустарника у насыпи, они уже лежали на снегу в белых маскхалатах. Приготовили ломик, лопату и прислушались. Стояла тишина, и лишь изредка со стороны станции Старушки доносились паровозные гудки.
— Начинаем! — скомандовал Усольцев.
— Стоп! — бросил Гулько. — Что-то тарахтит.
Снова замерли. Верно: тарахтение нарастало.
— По рельсам, кажется, какая-то колымага катится, — прошептал Урецкий.
Вдавились в снег и, не двигаясь, лежали до тех пор, пока мимо на большой скорости не проскочила дрезина. Она удалилась в сторону Старушек.
— Видно, дорогу проверяют, — произнес Усольцев.
— Значит, жди состава. Вперед, Яша! А ты, Клим, оставайся и гляди в оба!
Усольцев и Урецкий, захватив заряд и инструмент, поползли к насыпи. Гулько, приподнявшись на колено, наблюдал за дорогой. И в тот момент, когда минеры начали подъем по насыпи, он снова уловил далекий стук колес.
— Стойте! — прошипел Клим. — Замрите!
Минеры прилипли к насыпи, а Гулько вытянулся на снегу. Не по себе стало партизанам: неужто проморгали эшелон?
Но то был не эшелон, а всего лишь паровоз с платформой. А на платформе — огневая точка, которую в темноте нельзя было заметить, но зато она оживилась сразу, как поравнялась с кустарником, — пулемет дал длинную очередь.
— Прочесывают, гады! — прямо в ухо Урецкому произнес Усольцев. — За мной, наверх.
Минеры быстро взлетели на насыпь и, примостившись у рельса, начали ломиком долбить успевшую уже промерзнуть землю. Яша долбил, а Емельян лопаткой выгребал грунт и углублял яму. Работали споро, но несуетливо, знали, что Клим надежно стережет их. Когда глубина ямы оказалась достаточной, Урецкий опустил в нее мину, а Усольцев поставил взрыватель от гранаты и к кольцу привязал крепким узлом шнур. Мину осторожно присыпали песком, запорошили снегом, чтобы незаметной была, и поползли назад. Усольцев полз и разматывал шнур. В кустарнике он сообщил, что остается здесь один, а товарищам велел метров на двести отползти от дороги. И кто знает, если фрицы обнаружат его, тогда пусть огнем прикроют его отход.
Не прошло и пяти минут, как все на своих местах приняли боевое положение. Усольцев — на переднем крае, вблизи насыпи. Такое его расположение диктовалось обстоятельствами: шнур на километр не протянешь. Максимум метров на тридцать. Таким шнуром удобней, а главное — надежней дергать чеку.
Усольцев понимал, что его позиция самая опасная и рискованная, поэтому он и занял ее, а во «второй эшелон» отправил товарищей. Раньше, когда партизаны пользовались минами нажимного действия, все уходили от дороги подальше, теперь же Емельян шнур далеко не отпускал. Этот новый способ рельсовой борьбы требовал и нового подхода к выучке минеров, к их физическим и боевым данным. Это понял Усольцев именно сейчас, лежа у насыпи.
Холод заставлял Емельяна подняться с земли, чтобы потоптаться и согреться. Но не довелось: послышались паровозные вздохи. Емельян снова прижался к земле и ухватился за конец шнура. Теперь, кажется, катил большой состав. По мере его приближения земля все больше вздрагивала. Это Емельян ощущал своим телом. А когда увидел платформы, на которых громоздился причудливых очертаний груз, спрятанный под брезентом, — не то машины, не то орудия, — он сразу принял решение — подрывать!
Как и ожидалось, впереди паровоза тарахтели платформы, которые немцы подставляли под предполагаемые партизанские мины. Емельян пропустил их. Но когда паровоз накатился на точку, где лежала мина, рука дернула шнур. И Емельян впервые так близко-близко увидел необыкновенной яркости оранжевый сноп огня, вырвавшийся из-под рельса и ударивший так по паровозу, что тот, будто норовистый конь, сначала вздыбился, а затем, обессилев, рухнул наземь и бесформенными железными глыбами раскидался по снежному насту.
Что было дальше, Емельян не видел, он сорвался с места и, пригнувшись, побежал к товарищам. Только слышал грохот, который, казалось, катился следом за ним и оглушал все окрест. Вагоны, платформы летели под откос.
— Я видел орудия! — обрадованно произнес Гулько, когда Усольцев подбежал к кусту, за которым сидели Клим и Яша.
— И танк тоже летел вместе с платформой, — добавил Урецкий. — Сам видел.
— Значит, хороша «удочка»! — произнес запыхавшийся Емельян.
А эшелон все грохотал. Скрежетало железо, с треском что-то ломалось, звенело стекло... И катился по морозному воздуху людской крик.
— Вона как заголосили фрицы! — радовался Урецкий. — Слышишь, Емельян?
И только сейчас в грохот и вопль ворвалась автоматная стрельба.
— Очухалась немчура! — Клим ухватился за автомат.
— Все, сматываем удочки! — скомандовал Усольцев. Лавируя меж кустов, они достигли леса и, углубившись километра на три, сделали привал.
— Вышло, кажется, здорово! — сказал Усольцев, доставая из вещмешка сало с хлебом — Лукерьин дар.
— Как думаете, сколько вагонов там было? — спросил Клим.
— Больше двух десятков, — ответил Емельян.
— На каждой платформе — груз, — добавил Яша.
— А в теплушках что? — все интересовался Клим.
— Кто их знает? — Усольцев делил сало. — Может, солдаты, а возможно, какое-либо снаряжение.
— Два вагона пассажирских я приметил, — сказал Урецкий.
— Это, наверно, для офицеров, — пояснил Клим.
— Спасибо, друзья! — произнес Усольцев, довольный успешно завершившимся делом. — Надежно сработали! Дали фрицам шороху! Всю «железку» завалили обломками. Таскать им не перетаскать.
— Твоя работа, Емельян — Урецкий похлопал Усольцева по плечу.
— Ты что? А вы сторонние наблюдатели?
— Мы у тебя на подхвате, — твердил Урецкий.
— А «удочку» я один придумал? И мерзлый грунт только я долбил? Кто прикрыл меня? Ну да ладно.
На Емельяна нашло вдруг такое настроение, что он решил круто повернуть разговор:
— Знаете, чего мне страшно захотелось? Не отгадаете... Чаю! Настоящего крутого чаю! Из самовара... Эх, кинуть бы в него угольков, снять сапог и голенищем раздуть такой огонь, чтоб загудел. А? Яша, будешь пить такой чаек? А ты, Климушек?
Дожевав последние кусочки хлеба с салом, они дружно поднялись и пошли. Усольцеву по-прежнему хотелось вспоминать былое, чтобы уйти хотя бы в мыслях от только что совершившегося. Желание помечтать, пофантазировать появилось у него оттого, что на душе как-то легко стало. Это после успеха «удочки»! А отчего же еще? Сработано удачно, без потерь в личном составе — все живы-здоровы...
— Ну, Яша, так как насчет чая? Или не по душе тебе этот напиток?
— Угадал. Мы, извозчики, до чаю не охочи. Что-либо покрепче требуется.
— Ах, покрепче! Тогда пельмешки на закусочку нужны! Вот царственная еда! Пельмени с мясом... С грибами... С рыбой... С редькой... И даже с вашей бульбой... Ах да, для вас, белорусов, пельмени — пустой звук, вам бульбу подавай. Верно?
— Можно и пельмени отведать, — включился в игру Клим. — Только скорее мечите на стол.
— Вам с маслом аль с горчицей или уксус обожаете? — смеялся Емельян. — А может, в бульоне?
— Не надо аппетит дразнить, Емельян, — остановился Яша. — Может, свернем к леснику? Отогреемся. И в самом деле чайку попьем.
— Далеко это?
— С версту.
— Ты его знаешь?
— Как же, много раз заезжал к нему. Приветливый дядька.
— Стоит посмотреть эту избу, — Усольцев повел серьезный разговор. — Железная дорога близко. Пригодится! Веди нас, Сусанин!
Дорога, на которую свернули партизаны, скорее угадывалась, чем виделась — никаких свежих следов. Но у Урецкого были свои ориентиры: то сосна с причудливым изгибом, похожим на коровье колено, то три березки будто сплелись в хороводе — все они цепко держались в его памяти. И поэтому партизаны, невзирая на ночь, точно вышли на хутор лесника.
Емельян и Клим, приклонившись к соснам, остановились поодаль, а Урецкий подошел вплотную к избе и постучал пальцами об окно. Отзыва не последовало. Тогда Яша еще раз забарабанил по стеклу.
— Хто бьется? — услышал Урецкий знакомый сипловатый голос лесника.
— Яша, извозчик! Не забыл меня еще, Демьян?
Лесник лбом приник к стеклу.
— А-а, Яков... Ну-ну...
Лесник чиркнул спичкой и зажег фонарь, с которым и вышел на крыльцо.
— Ну, здоров, поздний гость! — сказал лесник и протянул руку.