И вот Денис Кулешевский уже несколько дней гостил у Эриха и встретился с товарищем Антоном и Усольцевым. Начальство фельдкомендатуры отпустило его по уважительной версии: надо побывать у тяжелобольного дяди.
Кулешевский давно мечтал о горячем деле. До сих пор в своей подпольной организации он выполнял лишь разведывательные задачи, но не представлялась возможность собственными руками убить хотя бы одного немца. И он благодарил судьбу за то, что такой случай представился, ибо насмотрелся столько фашистской мерзости, что только его личный удар по врагу мог в какой-то степени успокоить душу. Конечно, работа в фельдкомендатуре на виду у всех изнуряла Дениса, порой подкашивала так, что хотелось волком выть. Ведь не единожды видел он косые взгляды знакомых, слышал злой шепот в свой адрес: «Холуй!». Но со скрежетом зубовным терпел, успокаивали товарищи, и он сам понимал, что так надо. Все надеялся: придет время, и он сполна рассчитается с истязателями... И вот оно нежданно-негаданно пришло...
Денис был старше Усольцева на восемь лет, однако в армии никогда не служил — страдал близорукостью, оружием пользоваться почти не умел. Но зато манеры немецких офицеров, их повадки и поведение ему до тонкостей были известны. Именно такой человек годился в напарники Усольцеву.
Они сошлись будто старые приятели и сразу сдружились. Даже внешне они чем-то походили друг на друга: оба одного роста, плечисты.
— Вы як браты, — говорил им дед Сымон, в чьей избе в основном и проходила подготовка подпольщиков к вылазке в казино. Только не нравилось ему, когда они надевали на себя мундиры немецких офицеров. Но они просили его потерпеть, ибо в таком виде им сподручнее было «проигрывать» кое-какие приемы своих предстоящих действий в казино. Дед Сымон, хотя и не был посвящен в тайны своих постояльцев, но сердцем чуял, что к чему-то важному готовятся они, и поэтому нет-нет да и скажет Марыле:
— Штось хитрое удумали... Ущучат яны германца... Хлопцы справные...
Марыля, прикладывая палец к губам, шептала:
— Мовчите, тату!
А Денис с Емельяном отрабатывали сцену опьянения. Для Усольцева, не знавшего немецкого, самое подходящее состояние, как они оба считали, изображать солидно охмелевшего офицера. В таком виде можно и без разговоров обойтись, как иной пьяный поступает: молчит или в лучшем случае нечленораздельно мычит.
— Мычать даже по-немецки я могу, — уверял Емельян и демонстрировал Денису свою застольную версию.
Денису предписывалась иная роль: он трезв, поэтому опекает друга и берет на себя общение с окружающими.
Так шаг за шагом устранялись сомнения и вырабатывалась линия поведения подпольщиков в казино, где они договорились находиться всего двадцать минут. За это время надо суметь поставить под столы в разных местах зала два портфеля с минами. И, конечно, удалиться...
— А если? — Усольцев посмотрел Денису в глаза.
— Разоблачат?
— Такой вариант не исключен.
— Конечно, — согласился Кулешевский. — Не на званый ужин к теще идем.
— Вот именно, — решительно произнес Усольцев.
— Тогда жмись ко мне... У меня в кармане граната... Живыми не дадимся! — и, помолчав немного, спросил:
— Ты готов на такое? Говори честно.
— Лишний вопрос, Емельян. Раз я здесь, значит, все обдумано и взвешено... Только уж, пожалуйста, помощнее гранату подбери, чтоб побольше фрицев-садистов на тот свет унесло... Как я их ненавижу!
— Да ты, Денис, как я понимаю, бесстрашный.
— Бесстрашный? А есть ли такие?
— Называют же иных бесстрашными, значит, они есть.
— Если есть, то это ты, Емельян. А я лишь пристроившийся к тебе.
— Брось... Но насчет бесстрашия я вот что скажу. Нет таких в природе людей, которые бы страху не имели. Умирать кому охота? Значит, есть страх. Но против страха имеется испытанное лекарство.
— Даже лекарство?
— Да-да. Это ненависть к врагу. У меня перед каждой встречей с ним какая-то изморозь по телу пробегает. Но стоит мне увидеть фашиста, и такое состояние мигом улетучивается. На смену страху приходит злость, а за ней и уверенность в победе. Вот и сейчас, представь себе, иду вроде в пекло, а страха и в помине нет.
— Ты прав, Емельян, святая месть рождает мужество, а оно сокрушает страх.
— Это ты хорошо сказал.
— Сказал, потому что сам готов теперь пойти в огонь и воду ради истребления коричневой чумы.
Емельян и раньше хотел спросить Дениса: как живется ему, как чувствует он себя, находясь постоянно в близости с врагами? Какое терпение и выдержку надо иметь, чтобы и виду не показать, что ты их презираешь.
— Терплю, друг. Маюсь, порой даже по ночам плачу, но терплю. — По лицу Дениса побежали страдальческие тени.
— Плачешь?
— Честно — плачу... Недавно я увидел такое... — Денис смолк: так спазм сдавил горло, что он не мог и слова больше сказать. Емельян, зачерпнув из ведра воды, поднес напарнику кружку. Кулешевский сделал несколько глотков, вытер платком лицо, тихо сказал:
— Извини, друг... Вспомнил... Снова увидел все наяву.
— Что? Можешь сказать?
— Конечно... Сейчас... Еще воды попью...
В сенях скрипнула дверь. В избу вошли дед Сымон и Марыля.
— Вечерять пора, — сказал дед Сымон и снял с себя кожушок. — Мороз жме...
— Присядьте, дед Сымон, — предложил Емельян.
— Денис нам что-то расскажет.
— Невеселая история, — тихо произнес Денис.
— Теперича, братка, кругом беда. — Дед Сымон присел к столу. — Не до веселья...
Марыля принесла из сеней в ситцевом переднике лучины и разожгла камин. По сухим березовым щепкам весело побежали оранжевые огоньки, и в горнице стало светло.
Пришел Янка.
— Ничего не произошло? — спросил Емельян.
— Пока тихо, — ответил Янка.
— Тады седай, — предложил дед Сымон. Денис подошел к печке и, присев у потрескивающего каминного огонька, тихим голосом начал свой рассказ:
— На допрос привели женщину лет двадцати пяти с годовалым ребенком на руках. Кто-то донес, будто видел, как из ее квартиры выходили неизвестные люди, значит, партизаны или подпольщики. Полицай на рассвете ворвался к ней и привел в комендатуру к одному из помощников коменданта, которого мы все зовем Ганс Кривой Глаз. У него в самом деле глаза в разные стороны глядят — косой. Гад из гадов, свирепый — желчью брызжет... Мне так жалко стало эту молодую женщину, аж сердце сжалось. Подумал: к кому попала!
— Чаму с дитем пришла? — перебил дед Сымон.
— Полицай заставил взять ребенка... Она только переступила порог, а он. Кривой Глаз, ей вопрос: «Почему у тебя собираются враги немецкой нации — партизаны?». Я помедлил с переводом. Он повернул ко мне голову и с визгом крикнул: «Онемел, рус? Переводи!». В этот момент с каким наслаждением влепил бы я ему пулю в лоб, но увы... Перевел ей вопрос. Она, конечно, удивилась, не были у нее партизаны, приходил, лишь знакомый пожилой врач — девочка температурит. «Врешь!» — закричал Кривой Глаз и нажал на кнопку. Вошел верзила солдат и вырвал из рук матери ребенка.
— О, боже! — всплеснула руками Марыля. — Разве ж так можно? Это ж не по-людски.
— Жутко стало. Я-то знаю, что дальше будет. Насмотрелся... Кривой Глаз достает из ящика стола резиновую палку и с размаху бьет женщину по грудям. Я вскрикнул: «Господин офицер!». А он повернулся ко мне и дико рявкнул: «Повтори ей вопрос!». Чтобы потянуть время, я спрашиваю: «Какой вопрос?». Косые его глаза кровью налились: «Болван! Пусть назовет партизан, которых она принимала в своем доме». Женщина, согнувшись от боли, плачет и говорит, что никогда не видела партизан. И тут началось страшное: верзила солдат оголил девочку, взял шприц и приставил к ее грудке. А Кривой Глаз орет: «Надеюсь, скажешь теперь правду?» Женщина, потеряв сознание, упала на пол. «Убрать!» — крикнул Кривой Глаз. Верзила, открыв дверь, швырнул голого ребенка солдату, стоявшему в коридоре, а сам взял женщину за ноги и поволок из кабинета...
Денис нагнулся и, подняв с пола несколько лучинок, подкинул их в огонь. Оранжевые язычки пламени по-прежнему озорно подпрыгивали, докрасна раскаляя и скручивая обугленные щепки в спиральки.
В горнице воцарилась такая тишина, будто все здесь замерло, и только щелканье огненных лучинок напоминало о присутствии жизни. Все молчали, даже Марыля, копошившаяся у печи, недвижимо притихла, прижав к груди ухват. Беда оглушила так, что и речь у всех отняла. И сказать бы надо, да слов таких нет, чтобы горе развеять. Черной тучей оно приползло к нам и по-разбойничьи правит бал.
— Это и есть фашизм! — нарушил тишину Денис.
— Когда он был далеко от нас, мы, к сожалению, очень мало знали о нем... Ну маршируют, фюреру Гитлеру кричат «Хайль!», книги в костры швыряют... А теперь вон что вытворяют! Я же слышу каждый день, о чем они говорят: кто сколько убил, кого живьем сожгли... Хвастают друг другу... Нас они за людей не считают, одним словом окрестили: «рус швайн». Даже своих холуев-полицаев за глаза тоже свиньями зовут.
— А яны, хвашисты, сами-то хто? — спросил дед Сымон и одним словом ответил: — Погань!
Емельян поднялся с места и, направившись к выходу, решительно произнес:
— Уничтожать!
— Во-во, — затряс бородкой дед Сымон, — тольки так... Не уходь, Емельян. Вечерять будем... Марыля, чаго у печи прилипла? Неси бульбу на стол...
Емельян вышел на крыльцо, подышал морозным воздухом и тут же вернулся в горницу.
Все сели за стол, посредине которого возвышалась высыпанная из чугунка на белоснежный рушник горка отварного рассыпчатого картофеля. Рядом стояла берестяная солонка, наполненная крупной синеватой солью.
— Шкварок няма, — виновато произнес дед Сымон.
— Можно с солью паронки... Смачно...
— Паронки, — Емельян подхватил белорусское слово, произнесенное дедом Сымоном, — и без шкварок объедение. А с солью — еда что надо!
— Вось и молочко, — Марыля поставила на стол большую крынку.
— Совсем сказка, — первый раз за весь вечер улыбнулся Денис.