Не от опасности бежал Усольцев, к ней вроде привычен был, в свою партизанскую бытность каких только страхов не повидал! От лжи бежал... Дикой лжи!.. Напраслины.
Пучеглазый лейтенант, прижав Емельяна в углу, визгливо твердил:
— А ну, так твою, признавайся, за что жив остался? Все полегли, а он, вишь, целехонек!
Емельян от этих слов холодным потом покрылся, рванул на себе гимнастерку, за ней и нательную рубаху, оголив особисту свою искалеченную грудь.
Лейтенант, как показалось Усольцеву, трухнул: быстро сделал шаг назад и стал шарить по кобуре:
— Ты это что!
Емельян со сдержанной яростью тихо произнес:
— Полюбуйся, как фашисты-гады разукрасили меня.
Особист побагровел, закричал еще сильнее:
— Социалистическую собственность изодрал... И за это ответишь! — велел увести арестованного.
В сарайчике, сыром и тесном, куда привел его красноармеец-постовой, стало Емельяну совсем худо, хотелось волком выть. За что его так? Да, был в окружении. Даже немцу в лапы попал, но до плена же не дошло — фрица прикончил, автомат его взял и убежал. Да, убежал, и не на печь к теще, а к партизанам. Воевал... Любой из отряда подтвердит.
Все ведь выложил лейтенанту этому визгливому, ничего не утаил, никого не обманывал, назвал часть, в которой начинал службу, и партизанский отряд, командира — можно же справки навести, а он свое: изменник, присягу нарушил, врагам Родины сдался... Надо же такое наплести!
Трое суток валялся Емельян в сарае, только на допросы и по нужде выводили, а все остальное время маялся взаперти. Один со своими думами. Снова один... Как бывало... Перед глазами мельтешит пучеглазый лейтенант. Опротивел он Емельяну: злой, суетливый. Кто он? Может, сам и есть враг?.. И на ум пришел полицай Гнидюк, которого Емельян расстрелял за зверства. А теперь — ни оружия, ни свободы.
Опустились отяжелевшие веки, стало темным-темно... Какая-то длинная рука, будто вилы, тянулась к его лицу. Емельян в ужасе отпрянул и нырнул, как крот, в узкую нору. Долго полз в темноте и мраке... И очутился в светлом зале с длинным столом, за которым сидели двое: один усатый, пожилой, с трубкой во рту, другой — пучеглазый особист. Емельяну очень было знакомо лицо усатого, но не мог припомнить, где он его встречал. И Емельян на цыпочках подошел к нему и быстро-быстро прошептал в ухо: «Прогони пучеглазого, враг он. Убьет тебя...»
«Фу ты...» — очнулся Емельян. Какая чертовщина приснилась! Нет, нельзя оставаться здесь, как-то выбираться надо, а то не ровен час и к стенке поставит пучеглазый. И он вдруг остро ощутил близость смерти.
Такое уже было: в самом начале войны, когда вражий танк подполз к его окопу и начал утюжить. И ведь нашел тогда спасение, живой остался...
А как быть сейчас? Может, сарай подпалить? Поднимется суматоха — бежать можно...
Емельян горько усмехнулся: вот придумал нелепицу, да и спичек нет...
Емельян потрогал руками шершавую дощатую стену — вмиг загорелась бы! — взглянул на крышу и заметил дыру в соломе...
И будто кто стеганул его плетью — вскочил, нашел толстое полено, доску и, примостив их к стене, легко метнулся вверх. Ухватился за балку и тут же уткнулся головой в крышу. Рукой расширив дыру, просунул в нее голову. Убедившись, что у стены сарая спокойно, вылез на крышу и по углу строения тихонько сполз на землю...
Бежал Усольцев без оглядки. А куда — пока не знал. Бежал просто на гудок, на паровозный гудок.
Этот уральский городок, окруженный со всех сторон длинноствольными соснами, был совсем ему неведом, хотя еще до войны слышал о нем, отец сказывал: там озер много и рыбалка щедрая.
Емельян озер не видел, а вот сосны из окон госпиталя хорошо видны были. Все глядел на них и восхищался статью, прямизной стволов. Вот такие, наверное, и есть корабельные, ровные как струны...
И жить хотелось. Снять скорее повязки — с груди, с ноги, с руки. Жить! Прикасаться к этим соснам, к траве — ко всему живому...
Война уже вот год уродует, калечит жизнь... И его, красноармейца Усольцева, тоже не обошла стороной: густо усеяно его тело металлом...
Но ничего, выдюжил. Снова на ноги встал — вон как они его быстро несут! Вот только скула левая ноет — постарался лейтенант. Сплюнув розовую слюну, Емельян бежал, не озираясь по сторонам и не оглядываясь назад. Хотелось скорее подальше убежать от затхлого сарая, от тех трех послегоспитальных дней, тяжелым камнем легших на душу, от обвинений и оскорблений, которые и во сне не могли привидеться Емельяну.
Так куда же он теперь? Ну вот кончится пустынная улица, останутся позади домики-деревяшки — и тогда? Может, домой махнуть? Километров двести будет до Свердловска, а там рядом его родной Исток... Ах, увидеть бы жену Степаниду! Извелась небось, измаялась, ведь целую вечность не писал. Из-за линии фронта как напишешь? А из госпиталя не хотелось волновать ее и детишек, да и правая рука в неисправности была. Думал, выпишут, отпуск небольшой дадут по ранению, тогда и свидание с семьей состоится. А не вышло! Вместо отпуска в особый отдел пригласили.
Снова утренний воздух прорезал паровозный гудок. Он и подсказал: перед открытым местом притормозил, оглядел себя. Достал иголку с ниткой и прихватил кое-как гимнастерку.
Привокзальная площадь гудела — истинный муравейник. Всякий люд здесь мельтешил: женщины с детьми на руках, ребятишки самых разных калибров, но одинаково тощие, бледные, мужики с узлами да котомками и военные — их больше всего было.
Емельян нырнул в толпу и облегченно вздохнул. Куда-то улетучился страх, который неотступно гнался за ним, окончательно исчезли из головы и сарай, и допросы. Все прошлое вытеснила новая забота: как уехать?
И эта проблема решилась неожиданно быстро сама собой: толкнулся на перрон — и прямиком к вагонам-теплушкам, у которых толпились бойцы.
— Куревом богат? — Усольцев вплотную подошел к бойцу с белесыми усами.
— Ну, имеется махра, — ответил тот и в упор посмотрел на Емельяна.
— Моршанская?
— Она самая, — боец снова пристально взглянул на Усольцева. — Ты, брат, здорово помят... И гимнастерку будто корова жевала...
Только сейчас Емельян понял, что вид-то у него и в самом деле сомнительный: гимнастерка, хотя и залатана, но все равно видно, что разодрана. И решил он шуткой-небылицей отделаться:
— Двуногая телка полоснула, отпускать не хотела.
— Сильна баба, — улыбнулся боец. — Держи махру, проказник...
— А едем-то куда? — спросил Усольцев, скручивая цигарку.
— В рай, брат, несемся. Разве не знаешь? А ты-то сам откуда утек и куда собрался?
— В тот самый рай — куда и вся наша братия.
— Значит, по пути...
По платформе прокатилась зычная команда: «По вагонам!» Усатый боец подтянул Усольцева за руку.
Вскочил Усольцев в вагон-теплушку и сразу почувствовал себя неуютно. Кто он здесь? Чужак. Все вон устраиваются на свои места, расстилают на соломе шинели, под головы кладут вещмешки, а у него — ничегошеньки нет...
— Эй, проказник, — вдруг услышал Емельян знакомый голос, — седай-ка рядом, покалякаем про рай.
— Это можно, — и Усольцев примостился на краешке шинели, которую расстелил его новый знакомый.
— Ну как, удобно?
— По-райски! — ответил Усольцев и, повернувшись лицом к соседу, тихо сказал: — Не ваш я... Из другой части... Свою потерял...
— Как потерял? — тоже шепотом спросил боец.
— Долго сказывать... Буду с вами... Мне на фронт надо...
— А ты там еще не бывал?
— С первого дня на передке, — ответил Усольцев и, подняв до подбородка гимнастерку вместе с рубахой, показал грудь.
— Ого-го! — удивился боец.
— Фрицева металлургия во мне уже побывала... Отомстить надо!
— Надо... Надо, — скороговоркой пробормотал боец.
— Укажи мне твоего командира, — попросил соседа Усольцев. — Представиться должен.
— Отделенного или взводного? Нет, лучше ротного, он фронтовик, человек с понятием.
— Мне такой и нужен.
— Пока лежи... На первой же остановке оформим это дело.
Соснуть бы Усольцеву, все-таки ночь в тревоге прошла, но сон не брал его, теперь жил мыслью о встрече с ротным командиром: как получше объяснить свое положение?..
— Зовут-то тебя как? — спросил Усольцев соседа и назвал свое имя и фамилию.
— Захар Нечаев, а по батюшке Иванович.
— Из каких краев родом?
— Шадринск слыхал?
— Как не слыхал. Значит, гусь шадринский.
— Во-во, он самый.
— Воевал?
— Нет, новобранец... Не довелось еще...
— Не тужи, повоюешь... Вон куда немец допер, аж до Сталинграда. А по какой причине засиделся в тылу, ты, Захар, вроде моих годов?
— Пожалели, видать, мою женку.
— При чем она?
— В сороковом, в феврале двойню родила. Ну, а в мае сорок первого повторила.
— Еще двойню? — удивился Усольцев.
— Угадал, двух девчонок опять же!
— Ну ты мастер!
— Как умею, так и брею.
Оба рассмеялись.
Вагон безмолвствовал. Слышен был только легкий храп да стук колес. А Захару с Емельяном не спалось.
— Скажи-ка, Емельян, можно ли выжить на этой войне? — вдруг спросил Захар.
— Как тебе сказать... — растерялся Емельян.
— Говори как есть, — приподнялся Захар. — Как мыслишь!
— Я вот выжил...
— Так война ж не кончена... Обратно туда катишь... Понимаешь, я не за себя. Жаль женку: четверо на руках — и все девки. Как она без меня?..
— А мы попросим фрица не целиться в тебя.
— Серьезно спрашиваю, а ты насмехаешься.
— Не всякая пуля в кость да мясо, иная и в поле, — вспомнил пословицу Емельян. Он удивлялся собственному балагурству: глушил им тревогу из-за неопределенности своего положения...
— Твоими бы устами да мед пить, — дошел до него голос Захара.
Тот снова опустился на солому, примолк, но не надолго.
— Спишь, Емельян?
— Не-е.
— Немца-то живого ты хоть видел?
— Как тебя... С ними даже шнапс пил.
— Где? Как?
— В казино.