Асхат примостился у лаза.
Волга еще дремала. Над ее водной гладью стелился сизый туман. Асхат залюбовался тишиной. Будто и войны нет... В такой час с удочкой бы да в лодке...
Тишину нарушил Усольцев:
— «Север», я — «Исток»! Докладываю, полный порядок! Сверху не беспокоят. Живем нормально. Продолжаем наблюдать...
Хафизов чуть высунулся из лаза, глянул налево, потом направо и снова сдал назад.
— Что там? — спросил Усольцев.
— Никого. Берег тихо. Волга тихо.
И вдруг какая-то глыба повисла в метре от лаза. Она сползла сверху.
Хафизов позвал Усольцева.
— Взрывчатка, — сразу определил Емельян и, не раздумывая, дал очередь из автомата по веревке.
Взрывчатка рухнула вниз и по откосу покатилась на песок. Через мгновение раздался взрыв, поднявший песчаный столб выше лаза.
— Понял? — Усольцев взглянул на Асхата. — Во какую пакость сочинили.
Хафизов выругался по-татарски, Усольцев ничего, конечно, не понял, но уловил слово «шайтан».
— Теперь, браток, держись, мы на крючке, — Усольцев просунул голову в лаз. — Гады, кажется, точно засекли наши координаты.
Сверху донесся автоматный треск.
— Смотри, Асхат, кто-то упал.
Хафизов приблизился к лазу.
— Не вижу.
— Вон слева... Упал и лежит.
— Правда, мал-мал ползет. Может, немец-шайтан сверху падал, да?
Усольцев напряг зрение.
— Наш... Петлицы вижу. Наш! Кажется, немцы подсекли его. Слышал же, автомат наверху полоснул.
Пробудился Захар.
— Что вы там углядели?
— Свой человек песок лежит. Помогать надо!
— Верно, Асхат, — сказал Усольцев и спросил: — Как будем действовать?
— А ну, давайте я погляжу, — подлез к лазу Нечаев. — Он к обрыву добирается. Ковыляет.
Снова хлестнул автомат.
— Они его добивают, — забеспокоился Усольцев. — Вот что, Асхат, давай-ка к нему... Тащи к нам. А я прикрою вас.
— Как это прикроешь? — не понял Нечаев.
— Вылезу и гранату швырну. Доводилось в партизанах кидать. Правда, ввысь не пробовал, но сумею.
— Рисково, елки-моталки, — произнес Нечаев.
— Само собой, — подтвердил Усольцев и тронул Асхата за плечо. — Пошел!
Хафизов выбрался из землянки и, прижавшись к обрыву, пошел влево. Усольцев, высунувшись из лаза, не спускал глаз с Асхата и, когда Хафизов поравнялся с лежащим на песке и протянул тому руку, чтоб подтянуть его плотнее к обрыву, кошкой выскочил на песок, выпрямился и что есть сил кинул лимонку наверх. Тут же последовал взрыв. Что произошло на верхушке обрыва, никто видеть не мог, но граната сделала свое дело — прикрыла действия Хафизова.
В землянке стало тесно: появился новый постоялец, да еще раненный, правда, не тяжело, но кровь сочилась из левой ноги и из плеча. Оказался корреспондентом фронтовой газеты, редакция которой где-то за Волгой располагается, а он вот тут плутает. И как его сюда занесло?
— К вам шел, — пояснил русоволосый политрук Степурин. — В роте про вас чудеса рассказывают, мол, герои высшей пробы... Вот и не терпелось мне увидеть вас, познакомиться... И всему нашему фронту рассказать...
— К нам же так запросто не пройти, немец наверху, опасно, — попытался объяснить ситуацию Усольцев, бинтовавший ногу политрука.
— А где в Сталинграде не опасно? Про Дом Павлова слыхали?
— Я не слышал, — ответил Усольцев. — Что за дом такой?
— Легендарный, — с пафосом произнес политрук и тут же умолк. Его круглое лицо съежилось.
— Болит? — Усольцев помог политруку снять гимнастерку и окровавленную нательную рубаху. — Тут, брат, похуже, но кость, кажется, не зацепило. Потерпите, я сейчас перебинтую, может, полегчает.
— Надо «Север» доклад делать: политрук доктор надо...
— Доложим, Асхат, доложим... Ты не отвлекайся. Слушай телефон...
Где-то вблизи рвануло. Землянка колыхнулась, отчего с потолка посыпался песок.
— Справа у самой воды трахнуло, — сообщил Нечаев.
— Что трахнуло? — продолжая бинтовать, спросил Усольцев.
— Леший его знает... Кажись, мина.
Весь день не умолкал Сталинград — рушился, грохотал. Пулеметная и автоматная трескотня ни на миг не затихала. То она клокотала совсем рядом с землянкой, отчего в ней становилось особенно тревожно, то удалялась, и тогда наступал относительный покой. В такие минуты возникали разговоры. Первенствовал в них, конечно, политрук Степурин. Боль слегка утихла, и он, человек общительный и разговорчивый, вспоминал разные истории, каждую из которых начинал словами: «Суждение имею...» Это изречение к нему прилипло здесь, в Сталинграде. Повстречал он как-то на Волге старика бакенщика, и тот, охотно выкладывая корреспонденту свою долгую жизнь на плаву, часто употреблял это самое «суждение имею...». Понравился Степурину и старик, и его речь. Он даже свой очерк о бывалом бакенщике назвал «Суждение имею...» и напечатал его на целую страницу во фронтовой газете.
С появлением политрука-корреспондента землянка по-иному зажила: повеселела, острое слово и шутки Степурина взбодрили всех, а его рассказы о сталинградских рубежах, на которых он побывал, открыли глаза на ситуацию, сложившуюся на волжском берегу, всему подземному гарнизону. Бойцы впервые услышали историю Дома Павлова. Степурин достал из полевой сумки газету, изрядно уже потрепанную, и зачитал небольшой отрывок из своего очерка.
Усольцев взял из рук политрука газету, внимательно посмотрел и спросил:
— Вы писали? И в том доме были?
Хафизов аж приподнялся на колени.
— Ты сказал: мы герой. Какой мы герой? Сидим землянка. Немца не стреляем... Ты — герой! Про тебя заметка писать надо.
— Напишут. Сегодня же приказ напишут, — вздохнул Степурин. — Трое суток ни строчки не написал и ничего не передал в редакцию. Связи нет с тем берегом. Редактор, наверно, беспокоится. Вот он и влепит мне за долгое молчание.
— Злой человек твой редактор. Он за Волга. Там нет немец. А тебе фриц дырка делал.
— Ошибаешься, дорогой. Война и за Волгой достает. На той неделе и редакции досталось. «Юнкерсы» налетели... Двоих — корреспондента и наборщика — убило, нескольких ранило...
Хафизов примолк. Усольцева же Дом Павлова взволновал.
— Подарите нам газету. На свободе почитаем.
Степурин сделал надпись над своим очерком: «Героям волжского подземелья бойцам Усольцеву, Хафизову и Нечаеву — в благодарность за спасение!».
Когда день клонился к вечеру, Хафизов, заступивший на дежурство у лаза, вдруг услышал странное шипение, доносившееся слева от землянки. Он просунул голову в лаз и увидел невероятное чудо, от которого вздрогнул и попятился назад. Сверху обрыва сплошным потоком падала на песчаный откос густая черная масса, объятая пламенем. Хафизов, волнуясь, выдавил из себя:
— Огонь-змея Волга ползет...
К лазу прильнули и Усольцев, и Степурин.
Огненная лавина широкой полосой окутала берег, устремилась в Волгу и, качаясь на воде, понеслась по течению.
Горел песок, горела вода. А люди как? Усольцев ухватил трубку телефона и сквозь треск услышал:
— Мы в огне... Нефть с огнем заливает траншеи, ползет сквозь щели в блиндажи... Что у вас?
Усольцев доложил, что лавина идет стороной, их землянку пока не цепляет. И еще раз напомнил о раненом корреспонденте: его бы надо в санбат.
Конечно, надо. Но как? Теперь «Исток» полностью отрезан от своих, один на один остался с немцами. Справа — берег, контролируемый противником, а слева — нефтяной поток, через который и мышь не пролезет.
— Мне бы, конечно, надежно перебинтоваться, — вслух выразил свое желание Степурин, — да на узел связи пробраться... Такое тут творится, а я как в рот воды набрал, молчу...
— Зачем молчать? Говори... Какой шайтан придумал нефть палить? Волга горит, наш полк горит... Такой война не по закон...
— Ты прав, Асхат, — поддержал бойца политрук, — фриц давно все законы растоптал. Взял да перевернул нефтебаки и поджег.
Усольцев, наблюдая за берегом, заметил вдали подпрыгивающие факелы. Они двигались к Волге.
— Нечаев, взгляни-ка своим зорким глазом. Вон слева огни прыгают.
— Вижу... Постой-ка... Кажись, люди... Ну да, люди... Елки-моталки...
— Дайте я посмотрю, — придвинулся к лазу Степурин.
— Наши горят. Видите, в Волгу падают... Огонь сбивают... Нелегкое испытание выпало вашему полку.
В полночь течь нефти прекратилась. Погасли и огни. Лишь неприятный запах по-прежнему стойко держался в воздухе. На небе несмело мерцали звезды. Ночную темень изредка разрезали яркие стрелы ракет. Вспыхнет ракета, и тогда на плещущейся воде возникает белесая нить-дорожка.
В землянке все примолкли. Хафизов, закутавшись шинелью, уснул. Нечаев присел к аппарату. Усольцев продолжал бодрствовать у лаза. Неспокойно вел себя Степурин, ворочался, изредка стонал. Его то знобило, то жаром обдавало.
— Политрука надо доставить в роту. Катюше передать его... Видишь, ему худо, — сказал Усольцев Нечаеву.
— Он не ходок.
— Помогу.
— Ты, что ли, пойдешь? Мне бы надо...
— Почему тебе? Ты, Захарка, уже ходил. Мой черед... Видишь, дождь пошел... Мрак... Удобный момент.
Нечаев растормошил Хафизова, пробудился и Степурин.
— Ну как? — спросил его Усольцев.
— Жив пока, — вяло произнес политрук. — В горле дерет.
Усольцев протянул Степурину котелок с водой.
— Полный! — удивился политрук и припал губами к котелку.
Все притихли, будто боялись помешать пьющему, и молчали до тех пор, пока Степурин пил.
— Полегчало? — спросил Нечаев.
— Вкусная вода... Сладкая...
Через несколько минут он и Усольцев, подставив себя под дождь, пошли вдоль обрыва. Они двигались тихо, на ощупь, прижимаясь к промокшему песку кручи, по которой струйками текла дождевая вода. Если бы можно было спуститься чуть пониже, идти было бы легче: там и путь прямее, и грунт не такой кочковатый. Но надо было как можно плотнее прижиматься к обрыву, чтобы немец, сидевший наверху, не узрел их. Правда, в такую погоду фрицы не очень-то охочи высовываться из укрытий, но, как говорят, береженого бог бережет. У Степурина была уже промашка, когда искал землянку «Истока»: чуть удалился от обрыва — и попал под обстрел.