[65] – о сотворении мира и Воплощении Сына Божия, о Церкви и стремлении души к свету Христову, возносил к небу молитвы об избавлении от греховной бездны и страданий и, наконец, прославлял Богоматерь.
Народ, встав с колен, усердно крестился. Протоиерей Фортунат окроплял всех святой водой и благословлял на вольное житие и служение царю и Отечеству.
Вагранов, добравшись до генерал-губернатора, стоя за его спиной, поведал ему о просьбе Шлыка и Саяпина.
– Ну, Шлыка и его желанную я помню, а кто такой Саяпин? – нахмурился Муравьев.
– Плавильщик здешнего завода. В первый приезд сюда вы с ним разговаривали в заводском дворе.
– А-а, да-да, припоминаю… И что, обе девицы уже беременные?
– Да! Татьяна, которая вас спасла, вот-вот разродится…
– Хорошо. Пусть обе пары сюда подойдут. Сейчас молебен кончится, и я попрошу отца Фортуната обвенчать их. А ты шафером будешь, раз уж выступил просителем.
Глава 3
Анри запил.
Пил он не благородное красное бордо «Шато Лаваньяк» или «Шато Шармаль Крю Буржуа», не «соломенное» анжуйское, не арманьяк или коньяк, а деревенский яблочный самогон, который крестьяне в насмешку называли «кальвадосом», хотя к настоящему бренди этот жуткий напиток имел весьма отдаленное отношение. Но он был чрезвычайно крепок, отшибал память, а Анри именно этого и добивался: ему хотелось забыться, а может, и вовсе покончить счеты с жизнью.
Неделю назад умерла Анастасия.
Прошел всего месяц, как она родила девочку, еще одно, в придачу к Никите, золотоволосое чудо с невозможно голубыми глазами. Анри был счастлив: безоглядно любящая красавица жена, двое очаровательных детей, небогатое, но успешное хозяйство, хорошие соседи, с которыми можно и поохотиться на оленя в ближайшем лесу, и посидеть с удочкой на берегу неспешно текущей Кардоннет – чего еще надо ушедшему со службы нестарому офицеру?! А если милой Анастасии становилось скучно в шато Дю-Буа (хотя на самом деле рядом с Анри ей никогда не было скучно), то никто не мешал им запрячь лошадей в коляску и съездить на пару-тройку деньков на юг, в Мирамон-де-Пюийенн или на север, в супрефектуру Бержерак – и там и там есть театры, кафешантаны или нередко проводятся какие-то местные праздники.
И вот все рухнуло.
После родов Настенька чувствовала себя неважно – в девятнадцать лет второй ребенок – все-таки большая нагрузка для юной женщины, – и ее опекал доктор Леперрье. Он приезжал два раза в неделю на своем одноосном кабриолете без кучера, легкой походкой, высокий и стройный, в плаще на меху (уже становилось холодно) и кепи, проходил в дом с неизменным кожаным саквояжем в руке, отдавал плащ и кепи камердинеру, оставаясь в черном сюртуке, пожимал руку Анри и поднимался на второй этаж в комнату Анастасии. Анри с собой не приглашад, тот сам, если не был занят любимой возней с Никитой, приходил, чтобы поддержать жену ободряющим словом и ласковой улыбкой – он знал, что для нее это очень важно, потому что Настенька стеснялась довольно молодого (где-то чуть больше сорока) доктора.
В тот злопамятный день ничто не предвещало трагических событий. Наоборот, все было просто замечательно.
Утром Анастасия покормила грудью Анюту – малышке при крещении дали имя Анна-Жозефина в честь бабушек, но родители звали ее по-русски – Аней, Анечкой, Анютой. Когда служанка унесла уснувшую крошку в детскую, Настенька поманила мужа в постель, и они полежали, лаская друг друга. Нет, полной близости не было – Настя еще была слаба, – но они так истосковались друг по другу, что целый час, а может, и больше, не могли и не хотели оторваться друг от друга. Ласковые ладони скользили по телам, и радостный восторг охватывал обоих, и глаза их сияли навстречу друг другу, а сердца истекали нежностью…
Потом они вместе позавтракали, и Анри пошел погулять с Никитой. Ночью выпал обильный снег; влажный, он легко слипался в снежки, и Анри, на радость сына, скатал большие шары, из которых сложил снеговика. Пока они веселились, кувыркаясь на белой лужайке спящего сада, в доме успел побывать почтальон – он приезжал раз в неделю, по пятницам, а потом показался докторский кабриолет, запряженный белой лошадью. Они не видели, как доктор заходил в дом и сколько времени там пробыл, но Анри услышал его отчаянный крик, увидел, как он бежит, скользя и с трудом удерживая равновесие, по заснеженной дорожке сада, и сердце вдруг остановилось, сжатое железной рукой тоски: произошло что-то страшное, что-то с Настенькой!
Он подхватил Никиту под мышку и побежал навстречу доктору, так же скользя сапогами по мокрому снегу. Один раз не удержался и упал на колени, но тут же вскочил и снова рванулся вперед, хотя каким-то седьмым, десятым чувством осознавал: поздно… поздно… поздно…
Лицо Леперрье было едва ли не белее снега под ногами, в глазах плескался ужас, по щекам текли слезы.
– Анастасия? – задыхаясь, спросил Анри.
Леперрье кивнул и развел руками.
– Что с ней?! Что?!! – закричал Анри. Никита под мышкой испуганно заплакал.
– Она умерла, – всхлипнул доктор и опустил голову. – Отравилась.
Анри оттолкнул его и, по-прежнему не выпуская из-под мышки ревущего Никиту, побежал к дому. Он промчался мимо перепуганных слуг, взлетел на второй этаж и нашел Настеньку в туалетной комнате. Она сидела на пуфике перед большим трельяжем, уронив золотоволосую голову на столик; правая рука свисала до пола, а возле пальцев, опухших и красных, лежал исписанный лист желтоватой бумаги.
Анри опустил на пол всхлипывающего сына, который тут же бросился к матери и начал дергать ее за рукав: «Мама! Мамочка!» – и потянулся к бумаге, но его остановил вбежавший следом доктор:
– Осторожно, месье! Письмо может быть отравлено!
Анри посмотрел на него безумным взглядом, явно не понимая, о чем речь, и Леперрье (он уже успокоился) сказал раздельно, словно вколачивая каждое слово в опустевшую вдруг голову Дюбуа:
– Мадам… Анастасия… отравлена… может быть… этим письмом… Надо… сообщить… в полицию…
Анри, по-видимому, все еще не соображая, переводил взгляд с неподвижной Настеньки на доктора и обратно, и морщил лоб, как будто пытался вникнуть, что же произошло, и не понимал, почему его любимая никак не реагирует на то, что творится вокруг нее.
Леперрье оглянулся на слуг, толкущихся в дверях, и поманил няньку Никиты, толстушку Олимпию. Та мгновенно подкатилась к нему.
– Заберите ребенка, – негромко сказал доктор. – Только аккуратно.
Она кивнула, наклонилась к Никите, безуспешно дергавшему маму за рукав платья, что-то проворковала, и мальчуган, взявшись за нянькину руку, молча пошел на выход.
Доктор вытолкал слуг в коридор и закрыл дверь.
Анри опустился возле жены на колени – все движения его были замедленны, будто во сне, он и чувствовал себя как бы во сне – настолько все происходящее казалось нереальным. Он бережно приподнял Настину обвисшую руку и удивленно осмотрел пальцы – опухшие и покрытые красными разводами, они уже были холодны, и этот мертвый холод заставил его содрогнуться. Заглянул в ее лицо – его милые, бесконечно им любимые черты исказило страдание, смешанное с удивлением, словно Настенька перед смертью получила удар, причем с той стороны, откуда никак не ожидала. И на лице тоже были красные непонятные пятна и вздутия.
Взгляд Анри снова привлек листок, лежавший на полу, и он потянулся к нему, но доктор перехватил его движение:
– Один момент, месье!
Леперрье вынул из внутреннего кармана сюртука длинный металлический пинцет, подхватил им листок, посмотрел на свет и понюхал, подмахивая ладонью воздух от листка к носу.
– Так я и думал, – удовлетворенно произнес он. – Грубая работа. Должен быть еще очень плотный конверт. Ага, вот он!
Конверт из плотной серой глянцевой бумаги с остатками сургучной печати обнаружился под туалетным столиком. Леперрье прочел вслух каллиграфически четкую надпись: «Мадам Дюбуа в собственные руки, шато Дю-Буа, коммуна Монбазийак, округ Бержерак, департамент Дордонь, Франция», – покрутил недоверчиво головой – ему не понравился почтовый штемпель – и положил конверт на круглый стол, стоявший посреди туалетной комнаты. Потом обратился к Анри – тот сидел на пятках, прижав к щеке Настенькину ладонь, покачивался и что-то бормотал:
– Месье, вы будете читать, что написано в этом письме? – Анри не отозвался. Доктор тряхнул его за плечо. – Возьмите себя в руки, месье. Мадам уже не вернешь, а вам надо знать, что именно ее погубило. – Анри повернул голову, и доктор вскрикнул от неожиданности: – О Боже!
Губы Анри вздулись и стали ярко-красными, на щеке багровел отпечаток ладони Анастасии. Глаза бессмысленно бегали из стороны в сторону. Доктор бросил пинцет с листком на круглый стол, выхватил из кармана носовой платок, обмакнул его в кувшин с водой, стоявший на столе, и, не отжимая, начал промывать щеку и губы Анри. Струйки с лица текли на одежду – Анри не отворачивался и не выпускал руку Настеньки.
– Оставьте ее! – крикнул доктор. – На ее ладони и пальцах яд! Слышите, что я говорю?!
– Ну и пусть яд, – хрипло сказал Анри. – Я тоже хочу умереть.
– Болван! У вас двое детей! Вы о них подумайте!
Доктор все же разъединил руки супругов, оттащил Анри к столу и еще усиленнее стал промывать лицо, ладонь и пальцы Дюбуа. Тот не сопротивлялся, но и не помогал.Он плакал.
Пришли слуги и унесли тело Анастасии. Доктор предупредил их, чтобы были осторожнее и вымыли с мылом обе руки умершей. Потом он отвел Анри в ванную и заставил его тоже хорошенько умыться, и только тогда успокоился, когда увидел, что его лицо возвращается в нормальное состояние.
Они вернулись в туалетную комнату – Анри было все равно, что делать, куда идти, – и Леперрье снова взялся за отравленное письмо. Он даже определил, что это был за яд:
– В тропической Америке есть такая лягушка, Phylobates terribilis, листолаз ужасный, самое ядовитое животное. Для ее яда нет противоядия.