— Ночные пикеты, — сообщил мне по дороге Тиле, — уже имели перестрелку. На утренний рапорт приволокли трех пленных герильясов. Эти трое выглядели так, будто вылезли прямо из Ноева ковчега. И почему только у всех герильясов, каких я видел, морды как у обезьян, мулов или козлов?
Он подумал немного и предложил свое объяснение удивительного феномена.
— Вероятно, это потому, — добавил он, — что они больше всего едят кукурузу и кашу из желудей, такие вещи, которыми у нас кормят скотину. Да, сегодня они спокойны, но перед рассветом вы могли бы слышать их недалеко от стен. Они ведь собираются в кружок около своего офицера и поют утреннюю молитву. Но мне сдается, это гимн дьяволу Бегемоту, покровителю всяческой нечисти и скотских рож!
Он презрительно плюнул. Тем временем мы вышли к люнету «Mon Coeur»[73]. В окопах устроились на своих вещевых мешках и вьюках гессенские гренадеры. Два начальствующих офицера — капитан граф Шенк цу Кастель-Боркенштейн и лейтенант фон Дубич — беседовали у горловины люнета, выделяясь своими светло-голубыми куртками с отворотами из леопардового меха. Я сухо поприветствовал их, мне ответили так же. ибо между нашими полками существовала давняя неприязнь со времени Вальядолида, где император на смотру не удостоил и взглядом полк «Наследный принц».
Мы миновали редут и подошли к куртине «Эстрелья» возле первого передового укрепления. Оттуда я отослал обратно капрала Тиле. Людей Брокендорфа я застал за напряженной работой: эта часть укреплений была еще не доведена и до половины. Один взвод покрывал вал фашинами и корзинами с землей, другой занимался оборудованием стрелковых гнезд на кронверке, остальные строили навес. Донон с лопатой в руке осматривал подкоп для мины, чтобы взорвать эту часть укрепления в случае, если будет дан приказ об отступлении за стены города. На земле был разложен его завтрак — хлеб, сыр и бутылка вина, — и тут же — том Полибия о военном искусстве греков.
— Йохберг! — окликнул он меня, поставив лопату у стенки. — Сегодня можешь идти домой. За тебя отдежурит Гюнтер!
— А с чего это Гюнтер? Мне ничего об этом не говорили…
— Да он сам напросился. Можешь поблагодарить за свободный день Монхиту!
И он со смехом рассказал мне о печальном исходе визита Гюнтера к Монхите. Да, Гюнтер явился к ней точно после утренней мессы, извинился, что не принес цветов. Была бы теперь не зима, уж он бы подарил ей букет роз пламенной любви, незабудок верной памяти, «рыцарских шпор» — цветов святого Георгия и еще тюльпанов и фиалок, которые я уж не знаю, что значат на языке цветов.
Потом он заговорил о своей любви и о том, как это для него серьезно, а Монхита велела подать воды со льдом и шоколада и слушала, посмеиваясь, потому что Гюнтер показался ей забавным и безобидным парнем. Она спросила, бывал ли он в Мадриде и правда ли, как говорит ее отец, что там на улицах множество английских сапожников и французских парикмахеров.
Гюнтер не стал распространяться о Мадриде, а завел речь о полковнике, причем настолько твердо, будто тот более всего мечтает о сыне и наследнике. Если он получит ребенка, то Монхита, несомненно, станет его супругой.
При этих словах глазки Монхиты загорелись. Она начала расспрашивать Гюнтера про покойную жену полковника — ибо она хочет во всем походить на нее, но ей еще многому нужно научиться.
— Я читала в наших испанских книгах, — сказала она со вздохом, — что когда у короля родится сын, то при крещении сразу обговаривают, с какой принцессой он должен пожениться и кто этот брак должен подготовить — всё сразу!
Гюнтер вернулся к желанию полковника иметь сына. И теперь, раз уж он добился такого доверительного разговора с Монхитой, он решился на следующий шаг и открыл ей, что он-то, Гюнтер, может легко помочь сбыться ее счастью, и она должна держаться за него.
Монхита смотрела удивленно, все еще не понимая, чего он добивается, и Гюнтер повторил свою мысль, но уже в неприукрашенных словах…
Тогда Монхита встала, без слов отвернулась от него и отошла к окну. Лейтенант терпеливо выждал с минуту, полагая, что она обдумывает его предложение, а потом дерзко подошел и влепил ей поцелуй в затылок.
Монхита вырвалась и, гневно сверкнув на него глазами, выскочила из комнаты.
Гюнтер, злой и разочарованный, сидел еще добрый час один в ее комнате. Он был слишком уверен в своем успехе и не мог примириться с неудачей. Через час Монхита вернулась.
— Как, вы еще здесь? — изумленно и гневно бросила она ему.
— Я вас ждал.
— А я вас видеть не хочу, идите вон отсюда!
— Я не пойду, пока вы меня не извините… — ответил Гюнтер.
— Хорошо, я вас прощаю. Но убирайтесь скорее, ведь полковник уже вернулся!
— Тогда подарите мне поцелуй в знак прощения…
— Да вы с ума сошли… Уйдете вы наконец?
— Не прежде, чем… — начал было Гюнтер.
— Да во имя Христа, уходите! — торопливо прошептала Монхита, и в этот миг фигура полковника выросла на пороге.
Он смерил Гюнтера изумленным взглядом и перевел глаза на побледневшую Монхиту.
— Вы меня ждали, лейтенант Гюнтер? — спросил он. Лейтенант ответил, запинаясь:
— Я хотел… доложить… я пришел доложить о выполнении моего задания…
— Вы что, не нашли Эглофштейна в канцелярии? Какое у вас было задание?
— Форпост у Сан-Роке, — быстро подхватил Гюнтер, приходя в себя.
— А, хорошо, — сказал полковник, — только следите за герильясами!
Гюнтер поскорее скатился вниз с лестницы и на улице, встретив Донона, рассказал ему — вне себя от злости, кипя, как горшок на плите, — о своей неудаче.
— Итак, — закончил Донон, — гуляй целый день и благодари Монхиту, а я надеюсь иметь у нее больший успех, чем Гюнтер, — ведь за его гладкими манерами ни за что не скроется его наглая, хамская натура!
Но Гюнтера еще не было, и я подошел к Эглофштейну и Брокендорфу, которые стояли и смотрели в бинокли на герильясов. А тех отсюда было видно хорошо — и в немалом числе.
Они передвигались небольшими группами возле деревни Фигеррас и по ту сторону реки Дуэро. Простым глазом можно было различить их грубые серые плащи, а в бинокль — и красные кокарды на шапках.
— Да у них орудия всяких калибров, — опустив бинокль, хмуро заметил Эглофштейн. — Даже 24-фунтовые, а у церкви в Фигеррасе, похоже, они поставили гаубичную батарею для стрельбы на рикошетах. Но я еще надеюсь, они дадут нам время завершить передние укрепления.
— Ну, пушки герильясов! — презрительно проворчал Брокендорф. — И вы их опасаетесь? Я их знаю: они делают пушки из высверленных бревен и ставят их на плуги вместо лафетов!
Эглофштейн только пожал плечами. Он прекрасно знал, что так бывало, но уже давно герильясы имели английские и трофейные французские орудия… Но Брокендорф продолжал браниться:
— К черту, и чего только ради полковник без конца медлит с приказом на вылазку? Миллион бомб! Братья, я бы с легким сердцем прошел всякие тяготы войны! Но вот это ожидание сводит меня с ума!
— У полковника есть свои причины не спешить. Я знаю его стратегические планы и…
— Стратегические планы! — гневно вскричал Брокендорф. — Нетрудно их строить, и я это могу не хуже тебя и полковника, не потея и не ломая голову!
— По ту сторону гор, — вмешался подошедший Донон, — стоит с двумя полками генерал д'Ильер, и, если ему дать время, его передовые части подойдут сюда и ударят им с тыла в решающий момент!
— А, иди ты! — сверху вниз глянул на него Брокендорф. — Учи лучше моих рекрутов ружья чистить!
— Так что бы ты предложил, Брокендорф? — насмешливо бросил Эглофштейн. — Какие твои планы? Не держи курок, стреляй!
— Мой план простой! — начал Брокендорф, разглаживая усы и сердито кося глазами. — Гренадерам — на правый фланг! Вольтижерам — на левый! Справа и слева — в атаку! Ружья на руку! Огонь! За что, спрашивается, гренадеры получают свои гроши и по два фунта хлеба?
— А потом? — усмехнулся Эглофштейн.
— Что потом? Размотать этих разбойников! И я отобью у них медный чан, ручную мельницу и вдоволь хмеля и ячменя, чтобы нам наварить себе пива, когда вернемся на квартиры!
— И все? Ты забыл одно, Брокендорф. У нас нет патронов. Дело живо дойдет до команды «отход»! Беги, кто как может! Ты знаешь, что у нас меньше десятка зарядов на стрелка? — Эглофштейн понизил голос почти до шепота.
— Я знаю одно, — упрямо, с досадливой миной ответил Брокендорф, — что Почетного легиона мне в этих глиняных ямах не добыть. И денег не остается в башке ад от такой жизни!
— Десять выстрелов на человека, вот и весь наш боезапас, — тихо повторил Эглофштейн, озираясь, чтобы не услышал кто-нибудь из рядовых. — И дьявол ведает, как этот маркиз де Болибар прознал, что к нам направляется транспорт в 60 000 патронов и порохом для орудий!
А Брокендорф тянул свое:
— Все мои деньги я просадил у Тортони в Мадриде. Там чудесные тушеные почки и особенные пирожки с икрой и молоками макрели, каких на всем свете не сыскать…
— Нет, как он пробрался в дом и как вышел?
— Кто? — включился Донон, отвернувшись от Брокендорфа.
— Да проклятый маркиз! Признаюсь, я не могу найти ответа!
Я-то легко дал бы ему ответ, но решил теперь оставить при себе то, что я знал.
— Мое мнение такое, — решительно заявил Донон, — маркиз все время скрывался в своем доме. Как бы он мог в нужное время подать сигнал горящей соломой? Или вы думаете иначе? Тогда раскусите мне этот орешек!
— Но Салиньяк обшарил все уголки, — парировал Эглофштейн. — Ни кошка, ни мышка у него не могла остаться незамеченной. Если бы Болибар прятался в доме, Салиньяк нашел бы его!
— А мои люди, — сообщил Брокендорф, — странным образом обвиняют Салиньяка в том, что герильясы перехватили конвой. Я их толком не понимаю. Они говорят, с тех пор, как Салиньяк у нас, от всего полка отвернулось счастье, они совсем отчаялись.
— Да, и крестьяне, и жители Ла Бисбаля, — подхватил Донон, испытывают перед Салиньяком какой-то страх. Смешно смотреть, как они сворачивают за угол и крестятся, повстречав его на улице, — словно он колдун или у него дурной глаз…