А полковник стоял у изголовья и недовольно взглянул на меня — как на помеху. Я доложил, что курьер пробился через линии герильясов.
Он выслушал, не отводя глаз от рта Гюнтера.
— За шестнадцать часов он будет с письмом у д'Ильера, — пробормотал полковник. — Через трое суток, если все пойдет нормально, мы услышим ружейный огонь. Вы согласны, Йохберг? Сорок лиг[83] и хорошая, мощенная камнем дорога…
— Сердечко мое! — забормотал громче Гюнтер, протягивая худые руки к своему бредовому видению. — Твоя кожа белее, чем кора березки…
Полковник жестко сжал губы и склонился над больным. Он, конечно, хотел услышать имя, вырвать его из бредового потока… А сам хорошо знал, у кого могла быть изумительно белая кожа… как знали это мы все.
— Другие? — радостно смеялся Гюнтер. — О, другие, они глотают воск, мел, порошки, едят лягушачьи лапки, мажут лицо разными мазями, а все равно, увы, кожа у них вечно в прыщах и пятнах… А твоя… а ты…
— Дальше! Дальше! — шептал полковник, и я задержался в отчаянии: вот сейчас прозвучит имя… Я уже видел нашу погибель совсем близко. Но бред Гюнтера играл с моим страхом и с ревностью полковника злую игру кошки с мышкой.
— Иди! — сердито вскрикнул больной, откидываясь на подушки. — Уходи, она не хочет тебя видеть! Что тебе здесь надо? Брокендорф, твои штаны прозрачны, как косынка моей любимой… Ты до дыр просидел их в трактирах! Что за вино в «Пеликане» и в «Черном Мавре»? Фельдшер! Помилуй Бог, что ты со мной сделал?!
Голос стал грубым, дыхание с хрипом рвалось из груди. И руки его тряслись от озноба крупной дрожью, как мельничные камни.
— Фельдшер! — вскричал он еще раз и громко всхлипнул. — Когда-нибудь ты будешь повешен! Ах ты, шельма! Поверь, я понимаю в лицах!
Он вдруг обмяк, бессильно закрыл глаза и какое-то время лежал недвижно, только слабо хрипел.
— Foetida vomit, — сказал помощник хирурга и погрузил платок в холодную воду. — Он говорит много вздора…
— Кончается? — быстро спросил полковник, и я слышал в его голосе страх. Гюнтер мог умереть, не назвав имени своей возлюбленной.
— Ultina linea rerum[84], - равнодушно отозвался помощник, прикладывая компресс. — Заражение крови. Человеческая помощь теперь бесполезна…
Полковник совсем забыл о моем присутствии. Казалось, он только теперь меня увидел.
— Хорошо, Йохберг, — кивнул он мне. — Идите, оставьте нас одних.
Я еще помедлил, но сообразив, что навлеку и на себя подозрение, если останусь, готов был повиноваться. Тут послышались торопливые шаги и громкие голоса в другой комнате.
Дверь отворилась, влетел Эглофштейн, а за ним — длинный сухопарый человек, в котором я узнал капрала из гессенского полка.
— Тихо! Тихо! — полковник указал на раненого. — Что там, Эглофштейн?
— Господин полковник, этот капрал — от лейтенанта Ловассера, их рота патрулирует улицы…
— Знаю. Что там? Капрал…
— Беспорядки, сборища, мятежи! Испанцы нападают на патрули и постовых!
Я бросил на Эглофштейна изумленный взгляд. В первый миг я ничуть не сомневался, что это — ловкая выдумка, чтобы отвлечь полковника от речей умирающего и увести его отсюда, а с капралом капитан договорился…
Но полковник сперва только насмешливо потряс головой.
— Эти-то кроткие христиане, эти барашки — бунтуют? Капрал, кто послал вас?
— Мой лейтенант Ловассер.
— Верю, верю. Ловассер — шальная голова, ему везде мерещатся призраки. Завтра он пошлет доложить, что видели трех огненных людей или горбатого кобольда Санкторпуса…
Дверь внизу хлопнула, беглые шаги по лестнице — и мы увидели лейтенанта Донона.
— Мятеж! — крикнул он, задыхаясь после быстрого бега. — На рынке они атакуют посты!
Полковник перестал смеяться и побелел как известка. В глухой тишине опять послышалось бормотание Гюнтера, который уже не отличал день от ночи:
— Зажгите свет, черти! Вы что, решили со мной в кошки-мышки играть в темноте?!
— С чего испанцы сходят с ума? — вырвалось у полковника. — Атаковать посты! Да мало мы за это вешали? Сотнями! Что за дьявол в них вселился?
— Брокендорф… — начал Донон и запнулся.
— Ну, что Брокендорф? Где он? Куда делся?
— Всё еще в соборе…
— В соборе? Какой дьявол, тысяча дьяволов! Что, сейчас время проповеди слушать? Или он молится о хорошем урожае на вино, пока испанцы бунтуют?
— Брокендорф поместил свою роту с лошадьми в соборе Марии дель Пилар!
— В соборе? На квартиру? — полковник задохнулся, посинел от гнева, и казалось, его в следующую секунду хватит апоплексический удар.
А Гюнтер стонал и метался на постели:
— Боже, я умираю… Ах, любимая!..
— Он говорит — Брокендорф говорит — он получил приказ от господина полковника…
— Приказ — от меня? — взвился полковник. — Вот как! Теперь понятно, отчего испанцы бунтуют…
Он огромным усилием воли овладел собою и обратился к капралу, все еще стоявшему у дверей:
— Беги, разыщи мне капитана Брокендорфа! А вы, Донон, приведите сюда алькальда и настоятеля! Быстро! Что вы еще топчетесь! Эглофштейн!
— Да, полковник?
— Орудия на перекрестках заряжены?
— Картечью, господин полковник. Прикажете…
— Ни одного выстрела без моего приказа! Два кавалерийских патруля очистить улицы!
— Пулями?
— Нет, черт побери! Только приклады и сабли! Загнать их в щели! рычал полковник. — И ни одного выстрела без приказа! Вы хотите зазвать сюда герильясов?!
— Понял, господин полковник!
— Удвоить состав постов. Возьмите десять солдат, займите префектуру и арестуйте хунту[85], если она соберется. Йохберг!
— Слушаю, господин полковник!
— Скачите к капитану Кастель-Боркенштейну! Его рота — во дворе у главной вахты при воротах. Ни одного выстрела, пока я не дам приказ. Поняли?
— Так точно, господин полковник!
— С Богом!
Через полминуты мы все мчались по своим назначениям.
Я спешил вниз по улице Кармелитов вместе с Эглофштейном. Вдали, за почерневшими остатками монастырской стены, мелькнули два испанца, вооруженные пикой и вилами для навоза. На перекрестке наши пути расходились. Эглофштейн хотел бежать дальше, но я придержал его, потому что мне в голову пришла одна позабытая мысль.
— Капитан, — сказал я, — а ведь все идет так, как хотел маркиз де Болибар!
— Кажется, вы правы, Йохберг! — проронил он, порываясь уйти.
— Слушайте: первый сигнал подал Гюнтер. Я знаю точно. Второй — мы все: и вы, и Брокендорф, и Донон. Восстание вызвал Брокендорф. Ради Бога, где же тот кинжал?
— О каком кинжале вы говорите?!
— Когда вы в ночь под Рождество велели расстрелять маркиза, вы взяли тогда кинжал себе. Кинжал с рукояткой из слоновой кости, на ней — Мадонна с телом распятого Христа, помните? Он должен быть последним из трех сигналов! Куда вы дели нож, капитан? Я не успокоюсь, пока не узнаю, в чьих руках он сейчас!
— Нож? Тот кинжал с резной ручкой? Полковник попросил его у меня ради красивой отделки… У него. Больше ничего не знаю.
У меня отлегло от сердца.
— Тогда еще все хорошо, — сказал я. — Я доволен. Полковник ведь не подаст третий сигнал, в этом я уверен.
— Нет, конечно. Он — нет! — с усмешкой, за которой скрывалось сознание вины и раскаяния, ответил Эглофштейн. И мы пустились каждый по своей дороге.
Глава XVIГолубая родинка
До Кастель-Боркенштейна я добрался без труда, потому что восстание только еще начиналось и на окраинных улочках было спокойно. Но тем труднее оказался обратный путь, и я вскоре пожалел, что не взял себе на помощь несколько солдат из роты. Взволнованные толпы носились по улицам, сотни гневных голосов изрыгали проклятия на нас, кричали, что мы — нехристи и думаем только о том, как бы посрамить святую веру и осквернить церкви, даже будто мы вывозим детей в Алжир и продаем их в рабство туркам… Дьявола всегда рисуют черной сажей, это известно. И попы пускали в ход самую черную ложь и клевету на нас, и толпа, исполняясь ненавистью, верила всему, даже явной бессмыслице.
Но меня подгоняла мысль о том, что полковник остался при Гюнтере, и я — несмотря на шум и видимую опасность — выбрал кратчайший путь. На улице Де лос Аркадос я встретил старика, который предостерегал меня: не ходите дальше в эту сторону, на перекрестке впереди собралось до тридцати вооруженных людей. Но меня это мало смутило — при мне были пистолеты и сабля, а у них могли быть только кнуты, палки, плохие ножи, может быть косы, потому что ружья мы реквизировали сразу, как заняли город. Но едва я приблизился к ним, как у моей головы просвистел камень, а из окна женский голос завизжал, что мы — враги святой Троицы и оскорбители Матери Божьей и Германия — страна еретиков, которых надо жечь на кострах. Мне удалось ускользнуть с главной улицы и продолжить путь по закоулкам и огородам. С большим опозданием я добрался до дома на улице Кармелитов.
Перед домом выстроился эскадрон драгун, ожидая приказа вступить в бой против восставших. На моих глазах появились в сопровождении конвоя алькальд и священник, они спустились по лестнице, и я узнал, что им дано поручение уговорить восставших в течение получаса сложить свое оружие и разойтись по домам. А тех, кто после этого срока будет замечен на улице в гражданской одежде и с оружием — любым, — тех драгуны будут пристреливать без пощады…
Оба выглядели подавленно, и вид их не внушал надежды, что они смогут выполнить поручение. За ними вышел злополучный Брокендорф, который был во всем виноват. И когда они втроем прошли мимо, приостановившись перед крыльцом, я услышал перебранку между ними.
— Церковь, — крикнул алькальд, — вся разграблена, все иконы украдены…
— Ложь! Стопудовая ложь! Ложь in folio! — зло защищался Брокендорф. Иконы я велел все перенести в алтарь!
— Лошадей привязали к статуям святых! — жаловался