– Благосклонное внимание вашего превосходительства есть лучшая награда за нас… За ваше здоровье… Рады стараться, ваше превосходительство, – раздаются голоса чиновников.
Городничий подмигивает квартальному, тот тотчас же подливает вино в бокал высокого гостя. Хлестаков чувствует себя просветителем, который может вывести слушателей из мрака невежества. Это новое ощущение вдохновляет его не меньше, чем вино, которое чудесным образом не иссекает в его бокале. «Вдова Клико» давно выпита, из погреба принесли домашнюю настойку, но она шибает с ног еще сильнее, чем французское шампанское. Впрочем, Хлестаков уже не различает вкуса выпитого.
– О опять шампусик! Как кстати! Из всякого несчастья, господа-товарищи, можно извлечь пользу. Уж если я попал в ваше время, то надо искать в этом позитив и пользоваться теми преимуществами, которыми я обладаю. Например, знаниями новейших технологий. Ведь вы наверняка не слышали даже про электричество?
Оказалось, что смотритель уездного училищ Лука Лукич Хлопов все-таки слышал о статическом электричестве. Правда он сильно робеет в присутствии высокого начальства и только под побуждением бескорыстной любви к науке осмеливается вставить несколько слов.
– Как же-с! Лейденские банки. В училище делали опыты. Как кнутом бьет по рукам ученикам, когда они касались опущенного в воду стержня.
– И какая от сего польза? – саркастически осведомляется городничий. – Нешто немецкая банка заменит кнут? Вы, Лука Лукич, только мигните Держиморде, он враз выпорет любого нерадивого ученика так, что тот две недели сидеть не сможет. Куда там немцам!
Все присутствующие громко смеются, сконфуженный Лука Лукич лепечет в свое оправдание:
– Всего один раз опробовали и оставили сие дело. Господь с ним! Потом и банки куда-то пропали, не иначе сторожа на домашние нужды приспособили.
Городничий окончательно припечатывает бесполезные новшества, о которых идут праздные толки.
– Слышно, что из Петербурга в Павловск скоро пустят какую-то чугунную дорогу, по которой будет ездить пароход без лошадей. Пущай! Для увеселения государя императора и высшего общества отчего же и не положить чугунные плиты по всей дороге? Но посчитайте, во сколько такие плиты станут по всей матушке России! Пять городничих, которые были до меня, не смогли замостить камнем Соборную площадь и десять после меня не справятся с оным прожектом. И к чему мостить? Солнышко выглянет, лужи сами подсохнут. На что русскому человеку чугунная или железная дорога, когда он повсюду проберется пешком или на телеге?
– Ну не скажите, – вступается за прогресс Хлестаков. – Электричеству суждено большое будущее. Еще шампусик? Благодарю. От электричества берется свет в домах и на улицах. Такой яркий как солнце.
– Надо же, а мы сидим при свечах, – завистливо вздыхает дочь городничего. – Папенька, маменька, надо нам такой же свет завести.
– То в Петербурге, глупенькая. До Глупова это новшество доберется, когда ты внуков будешь нянчить, – безжалостно развеивает девичьи грезы мать.
– Железные дороги тоже не баловство. Хотя устарели уже. Скоро появятся поезда на магнитной подушке. Прогресс не остановить, хотя иной раз и подумаешь: хоть бы и не было этого прогресса… Взгляните на современную молодежь! … Татухи по всему телу, серьги в носах и языках… Как дикари, ей Богу!..Моя дочка …то есть не моя дочка, а моих хороших знакомых… Маша кличут… она уже два раза губы надувала силиконом и нос поправить собирается.
– Неужели в Петербурге можно нос картошкой переменить на римский? – высказывает неподдельный интерес Марья Антоновна.
– Запросто! И нос и все остальное. Иная доска доской, так бюст надуют, хоть до десятого номера, – Хлестаков делает широкий жест, показывая размер бюста.
– До десяти вершков-с? – плотоядно облизывается квартальный.
– Запросто! – повторяет Хлестаков. – Любое уродство за ваши деньги. Ничего натурального не осталось!
Камера показывает вдохновленное лицо гостя из будущего, вещающего о техническом прогрессе и его неожиданных последствиях. Его слов не слышно, но по широким жестам можно понять, какую поразительную картину он рисует. Квартальный исправно подливает ему вино, Хлестаков осушает бокал за бокалом. Опьянение окончательно овладевает им. Он роняет бокал на навощенный пол, стекло разлетается на мелкие части. Хлестаков поскальзывается на разлившейся луже, чиновники едва успевают подхватить высокое начальство. Поддерживаемый со всех сторон чиновниками, Хлестаков пьяно бормочет:
– Я вижу, у вас все очень запущено… всё исправлю… я попаданец… ик… пардон, мадам… ик… кладезь знаний, неизвестных вашему времени… ни один академик со мной не сравнится… Осмотрюсь здесь, соображу, что к чему – и вверх по карьерной лестнице… Меня должны непременно назначить министром… Для начала – народного просвещения… ик… потом выше и выше… стремим мы полет наших крыльев… ик!
Карьерные виды гостя остаются неизвестными, поскольку он валится в кресло и засыпает. Городничий на цыпочках подходит к храпящему ревизору и, рясясь всем телом, силится выговорить:
– А ва-ва-ва… ва…
– Что такое? – бормочет сквозь сон Хлестаков.
– Ва-ва-ва… шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?.. вот и комната, и все, что нужно.
– Иди в сраку! …Окей, пойду вздремнув самом деле… Я доволен… поляну вы накрыли годную… насчет хавчика у вас тут круто… лабардан! лабардан!
Городничий делает знак чиновникам, они приподнимаю опьяневшего ревизора и на руках вносят его в отведенные ему покои. Потом они один за другим выходят, кроме городничего и квартального, которые заботливо укрывают гостя. Бобчинский шепчет на ухо Добчинскому:
– Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек!
– В жизни не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. В министры народного просвещения метит!
– Пойдемте, Петр Иванович, расскажем всем знакомым, какую особу нам удалось видеть.
Взявшись за руку они уходят. Попечитель богоугодных заведений Земляника говорит смотрителю училища Хлопову:
– Ну что, как проспится да в Петербург махнет донос?
– И очень может быть, – присоединяется к его опасениям Хлопов. – Отошлет донесение, что мы тут противимся просвещению. Там прочитают, и всех нас отрешат от мест.
Они вместе уходят, попрощавшись с дамами. Анна Андреевна вздыхает всей грудью.
– Ах, почему мы не живем в Петербурге!
– Я бы, кажется, каждый год нос меняла! – мечтает Марья Антоновна.
– Какое тонкое обращение! – восхищается мать. – Сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы и все это такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила – все на меня поглядывал.
– Ах, маменька, он на меня глядел! – возражает дочь.
Матери это совсем не нравится, она строго выговаривает дочери:
– Пожалуйста, с своим вздором подальше! Это здесь вовсе неуместно.
– Нет, маменька, право!
Их спор прекращает появление городничего. Он на цыпочках выходит из комнаты Хлестакова, приложив пальцы к губам:
– Чш… ш…
– Что? – спрашивает мужа Анна Андреевна.
– И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. Выходит, он завтра будет министром! Поневоле оробеешь!
– А я никакой совершенно не ощутила робости, – делится своими впечатлениями Анна Андреевна. – Я просто видела в нем образованного человека, а о чинах его мне и нужды нет.
– Ну, уж вы – женщины! Вам всё – финтирлюшки! Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали, – говорит городничий, утирая взмокший от напряжения лоб.
Утро следующего дня. В залу осторожно, почти на цыпочках входят глуповские чиновники. Камера показывает их мундиры, они при полном параде. Их лица встревожены, говорят вполголоса. Попечитель богоугодных заведений Земляника обращается к уездному судье Тяпкин-Ляпкину:
– Воля ваша, Аммос Федорович, нам нужно бы кое-что предпринять.
– Что именно? – отрывисто спрашивает судья.
– Ну, известно что.
– Подсунуть? – догадывается судья и мотает головой. – Опасно!
Тяпкин-Ляпкин спокойнее прочих, во-первых, он выбран уездным дворянством и до определенной степени независим от градоначальника и столичных ревизоров, во-вторых, он уверен, что никому в голову не придет заглянуть в шкафы, плотно забитые разными сутяжными делами – себе дороже. Вместе с тем всеобщее волнение передалось и ему. На всякий случай он принял кое-какие меры, например, велел пустить под нож гусей с гусятами, которых завели сторожа прямо в присутственном месте, а также приказал убрать с глаз долой стряпчего, которого в детстве уронила мамка и с тех пор от него несколько отдает водкой. Но непорядков много и это заставляет судью испытывать тревогу. Сунуть в лапу он готов, но побаивается. Опытный Земляника дает наставления ему и другим чиновникам.
– Слушайте: эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует – чтобы и уши не слыхали. Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните. У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел.
Судье вовсе не улыбается бремя первых, и он спешит уклониться от такой чести.
– Что вы! Цицерон! Смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечешся говоря о домашней своре или гончей ищейке…
Чиновники обступают судью и наперебой уверяют его, что он Цицерон и Демосфен в одном лице.
– Нет, вы не только о собаках, вы и о столпотворении… О Гегеле и прочих немцах. Нет, Аммос Федорович, не оставляйте нас, будьте отцом нашим!.. Аммос Федорович!
В это время из комнаты Хлестакова слышатся громкое зевание, доносится звук шагов. Испуганные чиновники спешат наперерыв к дверям, через которые вошли в залу. Они толпятся и стараются выбежать первыми, что происходит не без того, чтобы не притиснули кое-кого. Не успевают ни скрыться, как в залу входит Хлестаков. Он облачен в широкий шлафрок на вате, предоставленный заботливым городничим. Хлестаков зевает и потягивается, говорит сам с собой: