– Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких перин? Помнится, у бабушкина такая была в деревне, отцовское наследство, а тому от деда перешло. Чистый гусиный пух без всякого латекса.
Хлестаков подходит к большому окну, смотрит через стекло в надежде увидеть современный Глупов. Увы, перед ним Соборная площадь первой половины 19 века. Идет дождь, под его струями бредут нищие в мокрой одежде, в грязных лаптях и онучах, с котомками за спинами. Хлестаков отшатывается от этой неприглядной картины и бормочет под нос.
– Вроде проснулся, а как будто страшный сон. По всему получается, что я надолго застрял в чужом времени? Как же жена, дети, павлины? Разыскивают наверняка. Все больниц и морги обзвонили, всех на ноги подняли.
Он задумывается о временных парадоксах.
– С другой стороны, как они могли спохватиться, когда ни жена, ни дети еще не появились на белый свет? Обзвонить морги не получится – телефон-то еще не изобрели.
Думать об этом грустно, он старается взять себя в руки и бодрится.
– Попаданец так попаданец! Такая, значит, судьба. Недаром меня в школе прозвали Ревизором. Надо искать позитив. Что там по пьесе Гоголя Николая Васильевича, великого русского писателя, следует. Да, именно русского! Хохлы обломитесь, он нашу жизнь описывал. По пьесе ревизору, то есть мне, дают взятки.
Мысль о взятках сразу поднимает настроение Хлестакова. Он радостно потирает руки в предвкушении добычи.
– Интересно, как у них в лапу дают? Все-таки другая эпоха. Ба! Я и запамятовал, что вчера городничий мне уже одолжил денег. Я просил двести, а он подсунул четыреста. Вот это деликатность! Галантный век, дворянская порода! Не то что современные чурки, у которых надо вымогать каждую копеечку! Посмотрим, как меня отблагодарят подчиненные градоначальника.
Хлестакову недолго приходится томиться в ожидании пополнения бюджета. Дверь в залу приоткрывается, появляется судья. Он пытается придать себе смелый вид, хотя приглядевшись, можно заметить, что его колени так и ломает.
– Имею честь представиться: судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин.
– Прошу садиться, – показывает на стул ревизор. – Давно вершите суд и расправу?
– С восемьсот шестнадцатого был избран на трехлетие по воле дворянства и продолжал должность до сего времени.
– С восемьсот шестнадцатого! Вот это стаж работы! А выгодно, однако же, быть судьей? Взяткоемкое место?
– Я, ваше превосходительство, взяток не беру. Точнее сказать, беру – и даже открыто в этом признаюсь – но беру борзыми щенками.
– А другие чем берут?
– Про других не скажу. Однако же человек слаб. Как не взять благодарность коли дают? Соблазн! Опять же больше по привычке берут.
– Вот-вот! – Хлестаков согласен с судьей. – Привычка вырабатывается. Без отката жизнь скучновата, – добавляет он в рифму.
– Это у нас в крови, ваше превосходительство! В старину взятка даже не считалась за преступление. Господин Карамзин в своей «Истории государства Российского» описывал, как боярам давали волости в кормление. С той поры все и кормятся и в будущем, даст Бог, будут кормиться.
– Вы даже не представляете, как вы правы! – авторитетно подтверждает Хлестаков.
Поощренный вниманием столичного начальства, судья Тяпкин-Ляпукин пускается в умствования, из-за которых прослыл глуповским Цицероном:
– Ваше превосходительство, взять в рассуждение диалектику немецкого профессора Гегеля: «Всё действительное – разумно, всё разумное – действительно». Если благодарность вышестоящему начальству – это бесспорная действительность, каковую всякий может наблюдать, то она разумна. Ergo: не было бы приношение разумным, его бы и не давали в действительности.
Впечатленный безупречностью его объяснений, Хлестаков признает:
– Вы лучше объяснили эту диалектику, чем редактор нашей «Глуповской правды», который хвастает своим философским образованием.
– До всего собственным разумом дошел, – говорит польщенный судья. – Я вот уж двадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку – а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда. Поневоле на диалектику потянет! Ведь каждый народ имеет свое историческое предназначение. Дает-с, так сказать, урок всему человеческому роду. А какой урок дает наше возлюбленное Отечество?
– Какой?
– Наиважнейший-с! Показать всему миру, как не следует устраивать жизнь. В сем наше историческое предназначение-с!
– Русофобией попахивает, – хмурится Хлестаков.
– Никак нет-с, ваше превосходительство. Осмелюсь заметить: славянофильством-с. У нас путь особенный. Не в пример прочим.
– Так мы далеко зайдем.
– В высшие сферы разума-с! Люблю, знаете ли, на досуге воспарить! Борзые и диалектика – две мои страстишки.
– Давайте поближе к разумной действительности. Что это у вас в руке? – спрашивает Хлестаков.
Глуповский мыслитель-судья теряется от неожиданного вопроса и роняет на пол приготовленные заранее ассигнации. Он испуганно бормочет:
– Рекомендательные письма за подписью князя Хованского.
– Хорошие письма! – Хлестаков бросает оценивающий взгляд на ассигнации. – Знаете ли что? Дайте их мне.
Судья поспешно передает деньги в руки ревизору, сопровождая свои действия словами:
– Как же-с, как же-с… с большим удовольствием. Помилуйте, такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить…
Он приподымается со стула, вытянувшись в струнку, руки по швам.
– Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья здешнему уездному суду?
– Зачем же? Я от суда подальше, – улыбается Хлестаков, которому не терпится пересчитать деньги.
Судья раскланивается и выходит из зала, радуясь тому, как ловко и благородно всучил деньги инкогнито из Петербурга.
– Разумно с философической точки зрения, – заключает он.
Хлестаков пересчитывает ассигнации.
– Четыреста.
Он бросает взгляд в окно. Дождь закончился. Небо очистилось, выглянуло ясное солнышко. Площадь, омытая дождем, повеселела.
– Недурно, недурно, – говорит он. – Примиряет с действительностью.
Раздается стук в дверь. Хлестаков поспешно прячет ассигнации в карман шлафрока и кричит:
– Войдите.
В залу входит почтмейстер в мундире, при шпаге. По выправке его можно принять за военного. Он громко щелкает каблуками и рапортует:
– Имею честь представиться: почтмейстер, надворный советник Шпекин.
– А, милости просим. Садитесь. Ведь вы здесь живете?
– Так точно.
– Как сюда попали?
– По воле высшего начальства.
– И я, представьте, против своей воле. Мне здесь непривычно… Антисанитария кругом, канализации нет, рукомойники – я такие только у бабушки в деревне видел. С другой стороны, грязь натуральная, без химии. Можно приспособиться к свечам и к рукомойникам. Ведь правда?
– Так точно.
– Только без сотового как без рук, – сетует Хлестаков.
– Ваше превосходительство, осмелюсь доложить, за городом есть отличная пасека.
– Я не об этом. Кстати, вдруг мне понадобиться отправить письмо. Его повезут на лошадях?
– Так точно.
– Медленно!
– Ваше превосходительство, глуповским обывателям некуда торопиться.
– И то верно! Нет суеты, никто никуда не спешит. В этом отношении здесь куда лучше.
– Так точно! Осмелюсь доложить, в столицах течение жизни стремительная. Обыватель не успеет появиться на свет, как ему уже пора на погост!
– И не говорите! Вечный стресс! После каждого совещания у мэра предынфарктное состояние.
– Ваше превосходительство, судя по частной корреспонденции, глуповцы всем довольны.
– Контролируете переписку?
– Не могу знать! – гаркает почтмейстер.
Хлестаков входит в роль ревизора, присланного выведать все секреты. Припоминая театральную постановку, виденную по телевизору, он грозно сдвигает брови.
– Вы, господин-товарищ, заведующий почтой забываете, кто я такой! Я послан в Глупов с секретным предписанием!
Почтмейстер Шпекин вскакивает с кресла и вытягивается в струнку.
– Виноват! Осуществляю перлюстрацию по распоряжению…
Он делает значительную мину и поднимает глаза к потолку. Хлестаков сразу догадывается, о ком идет речь и шепотом переспрашивает.
– По указанию компетентных органов?
– Так точно, – подтверждает почтмейстер и шепотом уточняет. – Третьего отделения… Высшей полиции…
– Понимаю, служба. Все здешние чиновники как на ладони с их делишками.
– Так точно. Начальство все видит. Кто сам о своих проделках побоится написать, так его товарищи в письмах всю подноготную изложат. Завидуют друг другу и в особенности городничему.
– Если в губернии все знают, почему не прищучат градоначальника за нехорошие делишки?
– Ваше превосходительство, если бы городничий не брал приношения от купцов, тогда бы его, конечно, давно отправили в отставку. Ведь бессребреник опасен для других, да и пригрозить ему нечем, когда за ним не водятся грешки. А мздоимец – это как аттестат на благонадежность. Для чиновника на первом месте преданность начальству. Честность и ум вовсе необязательны, даже лишние. Сам государь Николай Павлович говорил: «Умные мне не нужны, мне верные нужны»
– Золотые слова! Я вижу, что по вашему ведомству все обстоит наилучшим образом. Если бы еще…
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, мы службу знаем.
В подтверждении своих слов он незаметно сует деньги ревизору. Хлестаков пересчитывает, говорит с гримасой неудовольствие:
– Почему только триста?.. Ладно, сделаю скидку, поскольку ваша служба и опасна и трудна! Я вами очень доволен.
– Рад стараться, ваше превосходительство! – гаркает почтмейстер, щелкает по-военному каблуками, делает кругом и выходит из залы строевым шагом.
Хлестаков раскуривает сигарку и провожает почтмейстера взглядом.
– Я люблю таких людей. Только от него надо держаться подальше! Доложит куда следует!