– Пусть ненавидят, лишь бы боялись! Наша армия – сильнейшая на свете. Все державы страстно желали бы иметь такого монарха, как государь император Николай Павлович. Кто дерзнет с ним сравниться? Нет таких! Где такие парады увидишь, какие устраиваются в Петербурге? Десять тысяч солдат маршируют как один человек. Плечо к плечу, носочки в одну линию. Ать-два! Сено-солома! Ружья блестят – недаром их кирпичом надирают, усы нафабрены, в глазах Марс сверкает. Боги войны!
– Америкашкам нечего соваться. Покажем им Кузькину мать! – успевает вставить Хлестаков.
– Каким америкашкам? – запинается городничий. – Ах этим, из бывших аглицких владений! Ха-ха! Верьте старому служаке, для устрашения дикарей из лесов североамериканских достаточно будет прислать кивер одного из наших обер-офицеров. Что о них толковать, когда и англичане, и французишки, и пруссаки с австрийцами и прочая немчура – все трепещут пред нашей мощью. А еще говорят – вашему превосходительству это несомненно известно – что у нас в арсеналах припасено чудо-оружие. Оно, конечно, на первый взгляд наши пушки и ружья такие же, как в Отечественную войну двенадцатого года, но это нарочно устроено для введения в заблуждение вражеских лазутчиков. Стоит начаться войне – сейчас же достанут из секретных арсеналов секретные мортиры и разнесут супостатов!
– Я вижу, вы патриот Отечества! – констатирует Хлестаков.
– До мозга костей, от пяток до темечка! – провозглашает городничий, положив руку на сердце. – Дальше некуда!
– А собственность за границей имеете?
– Упаси Бог!
– А говорите дальше некуда. Есть куда расти! Но в целом ваши чувства достохвальны. Я доложу, куда следует!
– Рад стараться, ваше превосходительство! Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи Боже Ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..»
После этой велеречивой декларации повисает неловкое молчание, которое нарушает вопрос Хлестакова.
– Антон Антонович, позвольте осведомиться. Вот десять рублей.
– Да-с, ассигнациями.
– Написано, что их меняют на ходячую монеты. На какую монету?
От этого простого вопроса городничий совершенно теряется. Он понимает, что столичный ревизор притворяется, что не знает простейших вещей, но не может сообразить, куда он клонит. В итоге он просто отвечает на заданный вопрос, делая вид, что не замечает его нелепости.
– На всякую монету-с. Если изволите, можно даже на медные.
– Сколько это будет по весу, к примеру, те четыреста рублей, которые вы мне любезно одолжили.
– Целая подвода понадобится, дабы увезти.
Хлестаков сразу убеждается, что медь не годится для его хитроумного плана побега сквозь время. Он спрашивает о серебре и получает точный ответ.
– За десятирублевую ассигнацию следует получить два рубля восемьдесят шесть копеек серебром.
– Как же так? – недоумевает попаданец. – Князь Хованский обещал предъявителю ассигнации десять рублей.
На лице городничего читается: «Вот пули льет! Будто первый раз слышит!», но вслух он говорит следующее:
– Такой уж обычай в нашем Отечестве – обещано одно, а поди-ка сунься получи!
– А на золото меняют?
– Ради Бога. По курсу три серебряных рубля за один рубль золотом.
– Не покажите ли мне имеющую хождение золотую монету?
Городничий шепчет в сторону: «Ровно смеется над стариком», роется в кошельке, находит там золотой кружок.
– Вот-с! Червонец.
Хлестаков с любопытством вертит в руках монету.
– Не по-русски написано.
– Голландский дукат, – поясняет городничий. – Самая ходячая золотая монета.
Действительно, более половины всех золотых монет, находящихся в обращении на территории Российской империи, составляли голландские дукаты. В простонародье их называли лобанчиками или арапчиками – по рыцарю в доспехах, а также пучками – по связке стрел в руке рыцаря.
– Подарите? – спрашивает Хлестаков, опуская монету в бездонные недра шлафрока.
– Почту за честь! – тяжело вздыхает городничий.
– Где выгоднее и быстрее разменять ассигнации на золото?
– Попросите попечителя богоугодных заведений Землянику, он столько народу переморил, что у него должно быть много червонцев.
– Спасибо, Антон Антонович, вы мне очень помогли.
– Ваше превосходительство, я пойду распоряжусь насчет завтрака, – откланивается городничий.
Он выходит из залы, бормоча под нос:
– Какой подвох он задумал? Зачем расспрашивал про червонцы? Надо держать ухо востро.
Хлестаков остается в одиночестве. Он что-то прикидывает в уме и вздыхает.
– Однако я рассчитывал на более выгодный гешефт. Курс – один к трем с половиной ассигнациями! Грабеж трудящихся получается! В этом деле вековая стабильность!
Камера переносит нас на противоположную сторону Соборной площади в присутственные места. Интересно сравнить государственное учреждения первой половины 19 века с городской администрацией начала 21 века. В глаза бросаются колоритные подробности чиновничьего быта. Писцы, низший разряд служащих, не имеющие чинов, в весьма неопрятном партикулярном платье, скрипят перьями, переписывая многочисленные бумаги. Они не получают жалования, а живут только благодарностью просителей, которые толпятся в коридорах с кошелками яиц и даже живыми поросятами под мышками. Столоначальники и их помощники, имеющие классные чины (коллежских регистраторов или в лучшем случае губернских секретарей), в засаленный вицмундирах, гордо восседают за своими столами, надзирая за писцами. Время от времени какой-нибудь из доверенных писцов подводит к столу начальника просителя из купцом или мещанин, происходит шушуканье и передача «барашка в бумажке». Камера ведет нас в кабинет городничего. Он нам уже знаком по началу фильма. Конечно, имеются кое-какие отличия. Герб уездного города Глупова, утвержденный матушкой императрицей Екатериной Великой, – все тот же: кресло в облаках, под ним семихвостка и два кротких голубка. Однако вместо портрета Пошехонского губернатора висит портрет государя императора Николая Павловича в полный рост. Нет также никакого стола для совещания. Вызванные к городничему чиновники стоят навытяжку перед дубовым столом, за которым в кресле восседает хозяин кабинета. На сей раз перед городничим вытянулся квартальный. Он внимает начальственным распоряжениям. Нет и следа от любезности и предупредительности, которые Сквозник-Дмухановский проявлял по отношению к ревизору из Петербурга. Его речь звучит грубо и отрывисто, он обильно уснащает речь площадной бранью и сопровождает её угрожающими жестами.
– Ты, блядь, не зевай на службе, а поставь на крыльце Держиморду, чтобы он никаких жалобщиков к ревизору не допускал! Гляди у меня! Чтоб ни одна манда не прошмыгнула, башкой своей отвечаешь! Накажи Свистунову, чтобы он мудями не звенел, гнал всех приходящих в три шеи. Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, поджопник ему и с крыльца, блядь, толкай его, а потом тащи в часть и всыпать там такому жалобщику по первое число!
– Слушаюсь! – гаркает квартальный.
Городничий грозит квартальному кулаком.
– Гаркнула ворона! Дай Бог, пронесет с ревизором, я до тебя доберусь, холера! Что ты сделал с купцом Черняевым – а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри, сукин сын, не по чину берешь! Ступай!
Квартальный, печатая шаг, покидает кабинет. Как только он выходит, дверь приоткрывается без стука и на пороге вырастает почтмейстер Шпекин. Он делает таинственные знаки.
– Что такое, Иван Кузьмич? – недовольно спрашивает городничий.
Почтмейстер усердно подмигивает и кивает головой куда-то за дверь. Городничий раздражен тем, что его попусту отвлекают от важных дел.
– Ты по обыкновению нетрезв, Иван Кузьмич? Иди проспись, а то неровен час попадешься на глаза инкогнито из Петербурга.
– Одна особа желает иметь с вами доверительный разговор, – шепчет почтмейстер.
– Знаю, знаю, – отмахивается городничий. – Насчет подряда на мощение площади. Скажи, не до того сейчас. Опосля потолкуем, когда удастся сбыть с рук ревизора.
– Не терпит отлагательств-с, – настаивает почтмейстер.
– Опосля, опосля! Ступай с Богом! – городничий приподнимается с кресла, всем видом показывая, что очень занят и просит его не беспокоить по пустякам.
– Они при мундире-с, – подмигивает почтмейстер.
– Ну так что? – теряет терпение городничий. – Я тоже в мундире. Эка невидаль!
– Они в голубом-с! – со священным трепетом уточняет почтмейстер.
Упоминание о голубом мундире повергает городничего в трепет. Он теряет дар речи и бессмысленно мычит:
– М-ма-ма!
Ноги городничего подкашиваются, он падает в кресло, с которого только что встал. Почтмейстер открывает дверь и впускает человека в дорожной накидки. Он сбрасывает на руки почтмейстера верхнюю одежду и предстает перед ошеломленным городничем в голубом мундире жандармского ротмистра с эполетами и аксельбантом.
– Проследи-ка, милейший, чтобы нам никто не мешал, – обращается ротмистр к выпустившему его почтмейстеру.
– Слушаюсь! – почтмейстер щелкает каблуками и выходит из кабинета.
Ротмистр смотрит на мычащего от страха городничего, качает головой, наливает стакан воды из хрустального графина и с любезной улыбкой подает его городничему. Тот пытается встать из кресла, но ротмистр усаживает его обратно, приговаривая:.
– Глотните холодной водички, Антон Антонович. Успокойтесь, а то вас, упаси Бог, хватит апоплексический удар.
Городничий пытается сделать глоток из поданного ему стакана, но его зубы выбивают дробь о край стакана. Он издает утробный звук «Ж-жа-жа…». Ротмистр сочувственно смотрит на старика, который, кажется, готов отдать Богу душу.
– Позвольте я вам помогу. Отдельного корпуса жандармов ротмистр фон Думкопф Отто Готфридович.
– На-на…
– Наслышаны? Очень рад. Фон Думкопфы издавна стояли на страже Православия, Самоде