ржавия и Народности. Справедливо говорят, что у русского государя нет более верных слуг, чем остзейские бароны.
– Тре-тре…
Городничий опять пытается встать с кресла и вытянуться, но ротмистр удерживает его обратно и успокаивает, поглаживая по седой голове старика, словно мамка, которая нянчит плачущее дитё.
– Да, да, да! Третье Отделение Собственной Его Императорской величества канцелярии. Глаза и уши государя императора. Через нас, жандармов, государь видит всякую неправду, каковая творится в самых отдаленных уголках империи. Видит и исправляет. Позвольте начать наш дружеский – пока дружеский – разговор с такого поучительного анекдота. Когда Главноуправляющий Третьим Отделением Александр Христофорович Бенкендорф испросил у государя императора инструкции, государь Николай Павлович вынул из кармана платок со словами: «Вот тебе инструкция! Чем больше слез вдов и сирот ты утрешь сим платком, тем больше мне угодишь!» Сей августейший платок ныне хранится в архиве Третьего отделения под хрустальным колпаком, а мы, жандармы, с великим тщанием следуем высочайшим указанием. Мчимся на выручку, когда пролита хотя бы одна слезинка невинного ребенка или беззащитной вдовы. Уловили смысл анекдота, почтеннейший Антон Антонович?
Ротмистр вынимает из кармана платок и вытирает им слезы, выступившие на глазах городничего. Пока он говорит о детях и вдовах, городничий немного успокаивается. Дар речи постепенно возвращается к нему, он начинает говорить дрожащим голосом:
– Если ваше высокоблагородие насчет унтер-офицерской вдовы, то не верьте доносам. Она сама себя высекла, дабы мне насолить.
– Как же так! – укоризненно качает головой ротмистр. – Ведь вы знаете, что по закону жены и вдовы унтер-офицеров изъяты от телесных наказаний?
– Ваше высокоблагородие! Унтер-офицерская вдова попалась под горячую руку. Задрали глупой бабе подол, и Держиморда всыпал ей парочку горяченьких. Другая бы поблагодарила такого молодца за доставленное удовольствие, а она денег требует за бесчестье. Я ей рубль серебром посулил – мало ей, вздорной бабе! Сам ревизор из Петербурга с секретным предписанием не нашел в моих действиях ничего предосудительного.
– Вот с этого места подробнее, милейший. Мне уже доложили, что вы обхаживаете какого-то инкогнито. Откуда он взялся? Как его имя? Какой имеет чин?
– Инкогнито из Петербурга. Назвался Иваном Александровичем Хлестаковым, но полагаю, сие только для вида. Он важная птица, генерал-с, а некоторые даже уверяют, что метит в фельдмаршалы, если не в генералиссимусы.
Ротмистра, как видно, не удовлетворяют полученные от городничего сведения. Он задумчиво говорит:
– Меня смущает, милейший Антон Антонович, что по ведомству высшей полиции не было уведомления о прибытии ревизора.
– Инкогнито с секретным предписание, – городничий со значением кивает на потолок.
– Оставьте, милейший! Обычно о внезапной проверке по нашему жандармскому округу нам дают знать за полгода. Постараюсь в ближайшее время выяснить, кто сей человек и с какой целью он прибыл в Глупов. От вас, Антон Антонович, как от градоначальника, коему вверено попечение о городе, я ожидаю полного содействия.
– Право, я не знаю… такая особа…, в голосе городничего звучит смущение.
– Вы поступите весьма опрометчиво, отказавшись сотрудничать с Третьим отделением, – мягко намекает ротмистр, и этого хватает, чтобы городничий сразу же высказал желание сотрудничать с высшей полицией.
– Что вы! Что вы! И в мыслях не было идти против видов вашего ведомства. Располагайте мной как самим собой.
Вот это похвально! – одобряет ротмистр. – Не подавайте вида, что следите за инкогнито, держите себя как прежде, но все примечайте и доносите мне через господина почтмейстера.
– Рад услужить Престолу и Отечеству! – гаркает городничий.
Камера показывает голубую спину, потом она отъезжает и мы видим почти пустое помещение для допросов. Окно, казематного типа с толстой решеткой. Через прутья просачивается мутный свет. Ротмистр стоит под окном, все продумано, его лица не видно, зато он замечает малейшие подрагивания на лицах подозреваемых. Ротмистр кричит кому-то невидимому:
– Заводи!
Два рослых жандарма, чьи остроконечные каски почти задевают своды каземата, встаскивают слугу Осипа с заломанными за спину руками. Ротмистр делает знак, чтобы слугу отпустили. Флегматичный слуга потирает плечи, почесывается.
– Где твой барин, братец? – вкрадчиво спрашивает ротмистр.
– А я почем знаю? – довольно развязано сипит Осип.
– Молчать, скотина! – срывается на крик ротмистр. – Отвечай, а то я тебе всю морду в кровь разобью.
Опытный слуга, нутром чующий приближение телесной расправы, сразу переходя на испуганный и заискивающий тон.
– Вашество, виноват… Токмо нет молодого барина… Две недели как ушел и носа не кажет… Бросил меня без провианта и денег… Как бы не объедки со столов в трактире, лопнул бы с голоду… Разве старый барин позволил бы с дворней так обращается… Эх, разнесчастная моя судьбинушка!
– Что же ты не дал знать по начальству, что молодой барин пропал? А если смертоубийство? И не ты ли его, часом, на тот свет отправил, дабы прибрать барские денюжки? – высказывает подозрение жандарм.
– Что вы? Что вы, вашество? – истово крестится Осип. – Я не душегубец, да и взять у молодого барина нечего… Он ведь у меня непутевый, елистратишка простой. Деньги, что ему старый барин из деревни присылает, спустит за неделю, сидит с пустым брюхом и верного слугу морит голодом… А коли ежели и случилось ненароком по пьяной лавочке душегубство, то искать надо господина, который в нашем нумере на барской кровати валялся.
– Кто валялся? Когда? – настораживается ротмистр.
– Дай Бог памяти, – Осип скребет в затылке. – Недели две назад. Прихожу в нумер под лестницей, а там вместо молодого барина какой-то полуголый человек. Тьфу, срамота! Господин городничий велел дать ему платье барина и увез к себе.
– Говоришь, городничий приказал? – весьма заинтересовано переспрашивает ротмистр. – Ты не путаешь, братец?
– Ей Богу не вру! И привычки такой нет, – крестится Осип.
Ротмистр присаживается за стол в углу, заносит показания на бумагу. – Тэк-с… Барина твоего мы найдем… живого или мертвого, а тебя пока в острог, посидишь с разбойниками и убивцами.
– Я не прочь в острог, – отзывается слуга, как будто даже радостно. – Там хоть кормить будут. В брюхе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в трубы.
Цыганский табор в окрестностях Глупова. Среди шатров бродят цыганки в цветастых юбках. Камера показывает повозку, на которой установлена тесная клетка для медведя. В клетке в обнимку лежат бурый медведь с продетым в носу кольцом и человек с ошейником на цепочке. Он оборван, всклокочен, грязен. Такое впечатление, что его самого водят по ярмаркам напоказ. Человек просыпается, разыскивает в соломе штоф, откупоривает его и пьет из горла. Потом толкает медведя, сует ему штоф. Медведь просыпается, берет лапами штоф с водкой, выпивает его и довольно рычит. В цыганский табор въезжает двуконный экипаж – за ним жандармы верхом. Появление гостей вызывает оживление в сонном таборе. К экипажу подбегает старая цыганка и кричит:
– Золотой, яхонтовый! Дай ручку, я тебе погадаю, всю правду доложу! Дальняя дорога али казенный дом.
Из экипажа вылезает почтмейстер. Цыганка трясет грудью и призывно звенит монистом. Почтмейстер бормочет под нос:
– Тут и без гадания ясно, что кое-кому светит и казенный дом и дальняя дорога. Куда Макар телят не гонял!
Почтмейстер подходит к клетке, жестом показывает вылезшему из – под повозке цыгану с серебряной серьгой в ухе, чтобы он открыл клетку. Цыган открывает дверцу, выводит медведя. Другой появившийся из-под телеги цыган играет на губной гармошке. Медведь неуклюже пускается в пляс. Почтмейстер останавливает представление и показывает на человека в клетке. Цыгане послушно выводят его. Почтмейстер берет из рук цыгана цепочку и ведет человека к экипажу. Тот переваливается на четырех конечностях как заправский медведь. Камера приближается к крытому экипажу и мы видит в глубине жандармского ротмистра. Он смотрит на стоящего на четвереньках человека и задает вежливый вопрос.
– Если не ошибаюсь, имею честь видеть дворянина, коллежского регистратора Хлестакова Ивана Александровича?
Хлестаков раздраженно отвечает:
– Ну Иван, ну Александрович! Чиновник из Петербурга. В чем дело? Почему вы посадили меня на чепь? Как вы смеете? Вы, верно, воображаете, что я только бумаги переписываю? Нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только – тр, тр… пошел писать. Вот как вы, к примеру.
– Значит, вы значительная особа? – осведомляется ротмистр, делая пометки в бумагах.
– Одна из первых в Петербурге, – хвастливые слова вылетают из уст Хлестакова неожиданно и без всякой связи. – И даже первая. Я не только служу. Изрядный литератор.
В это время цыгане подводят к экипажу медведя. Тот случайно наступает на ногу Хлестакову, который морщится от боли, обнимает медведя и продолжает бахвалиться:
– Я с Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё…» Большой оригинал. Он тоже служит, только по другому ведомству: он у Карла Васильевич Нессельроде, а я у Александра Христофоровича Бенкендорфа.
– В Третьем отделении? – насмешливо уточнят ротмистр.
– В нем самом. Меня скоро сделают главным начальником и шефом жандармов.
Говоря это, Хлестаков приосанивается, закидывает цепь на плечо, словно орденскую ленту. Медведь ревом поддерживает приятеля.
– Как же будущий шеф жандармов оказался без денег в чужом городе в обнимку с Топтыгиным? – недоумевает ротмистр.